— Он мне её пытался отдать, я отказался, но твой дед был прав — она моя. Подходит настолько, что я не удержался и забрал. Но деньги я оставил. Можешь проверить…
— Мне нет дела до такой мелочи, как деньги. Если дед её не продавал, значит, она не имеет цены, когда же Вы… узколобый, это поймёте?
— Ты вправе меня ненавидеть…
— Вы этого не заслуживаете, ибо это чувство может случиться по отношению к любому живому существу. Вы же… для меня мертвы. Так что… я вправе Вас забыть. Что и собираюсь сделать. А теперь, выпустите меня.
Даже не двигаюсь, чтобы выполнить её приказ. Я не могу её вот так отпустить.
— Пока твой дед в больнице, пока ты не встанешь на ноги… Хочешь или нет, я буду помогать.
— Это у вас личное извращение? Фетиш-хобби? За мной присматривать?
Даже в этом мелкая права…
Раскусила… Малолетняя зараза на раз раскусила заболевание Беса. Это не прёт ни в какие ворота.
Бью по копке расфиксирования дверей.
Арина
Он предал всё, что мне было дорого. Растоптал мир, который был моим. Уничтожил веру в хорошее. Убил надежду на будущее. Изрубил завязь любви. Размозжил хрупкую, девичью мечту…
Прекрасное перестаёт быть таковым, когда человек, чьё мнение является важным, бьёт нелицеприятным уродством.
Я сконфужена. Нет сил даже плакать.
Дима не Бес. Он — бездушная тварь, методично планировавшая захват и разрушение моего.
Бедный дедушка! Он как всегда старался меня уберечь, но вместо здравомыслия, я поддалась искушенному монстру, который обвёл наивную глупую меня, точно младенца.
О да, теперь приклеившееся погоняло, как нельзя звучно и к месту.
Мелкая…
Режет в груди. Сердце затапливает болью.
Господи, как тошно!
Меня безотчётно шатает к стене, и уже не думая, как это выглядит со стороны, упираясь рукой в торец здания больницы. Теперь уже плевать! Главное этот гад не увидит, что мне так плохо. Главное я не позволила слезам и боли вырваться в тот момент, когда сидела в его машине. Когда выходила, а ноги не слушались. Когда пинала себя прочь, а хотелось выть в голос.
Но я одолела целый квартал.
Теперь, оставшись одна, наедине с горем, безмолвно ору, чтобы оглохнуть… Потому что никогда, ни при каких обстоятельствах не позволяла себе быть жалкой и ущербной. Дед мне с детства внушал, что пока жива моя гордость, моя вера в себя — я обязана быть выше грязи. И даже искупавшись в ней, не смела убиваться и подыхать! Что обязана карабкаться, цепляясь за любую возможность, потому что я последняя из рода Коганов. И только на мне висит миссия по возрождению достойного рода!
И я не смею показывать ничтожеству, что сломлена и подавлена. Только не ему!
— Девушка, с Вами всё хорошо? — приятный мужской голос звучит с нотками волнения.
Рассеянным взглядом нахожу источник. Среднестатистический полноватый мужчина до сорока. В костюме под плащ, деловая сумка.
Выдавливаю улыбку и киваю:
— Спасибо, всё хорошо. Чуть голова закружилась.
— Вам бы ко врачу.
— Я как раз в больницу, — чтобы больше не болтать на щекотливую тему, с виноватой благодарностью улыбаюсь прохожему, и спешно иду к деду.
Пока бреду по этажам, еду в лифте, по коридорам до кардиологического отделения, до палаты, в голове мысли штурмуют одна другую. И главная, как теперь говорить с любимым дедулей?
— Привет, — скребусь в дверь и несмело заглядываю. Последнее время меня смущают вечные недомогания деда. Капельницы, частое посещение лечащего врача… Нет, я рада, что за дедушкой присматривают. Рада, что персонал внимателен. Но дед до сих пор на лечении!!!
Платная палата…
Я ужаснулась, когда узнала, что мы НЕ КАК другие. Я, человек рационально мыслящий, понимаю, что ничего не бывает просто так… Озадачилась суммой, которая выплывает. Но меня заверили, что дед попал в какую-то квотную программу государства, поэтому для него лечение ничего не будет стоить. Я подивилась, но раз так… Жаль, что курс пока не помогает. Уже больше месяца… а к завершению не приближаемся.
Дедушка всегда был проницательным и мудрым.
Не давит, не нажимает, но всё видит и ждёт. Он терпелив.
Нет, я не могу всего рассказать и даже не из-за постыдного собственного поведения, а потому, что боюсь расстроить любимого человека. Я точно знаю, как бы ни опозорилась, дедушка меня не осудит! Но и причинять боль ему не желаю.
Тем более, эпизод был несущественным, не судьбоносным. А мои детские фантазии в отношения Димы пусть останутся по умолчанию ко всей истории в целом. Я знаю, что переболею… со временем. Не до конца, но боль притупится. Мне полегчает… Только жаль моё сердце слишком моногамно для других подобных страстей, а эту придётся похоронить.
Буду надеяться, что Дима никогда не появится в моей жизни. А если и случится встреча — не предаст ей значения. Не обижусь, если пройдёт мимо. Не умру, если не заговорит…
Хотела бы я излечиться окончательно. Но… увы, Дима незаметно пробрался так глубоко в меня, что вытравить его присутствие будет невозможно. Любой аспект жизни напоминает о нашем знакомстве. Любой вечер — о разговорах. Наколки — о его тату, нанося которые я могла наслаждаться близостью. Кофе… Теперь даже кофе отдаёт ароматом Димы — терпкий, горький и обязательно насыщенный: горячий, обжигающий и такой опасный в больших дозах. Кровь… — о том, как зашивала рану.
Боже! Он даже… на это пошёл, чтобы притупить мою бдительность! Каков актёр!!!
Машины, выставки, и даже чертова семейная коллекция!!!
Впечатление, что Дима планомерно жаждал укрепиться в нашей с дедом жизни. В моём сознании. В сердце!
Нарочно впитался в каждую частичку, и теперь любая нить проходит через воспоминания о нём. Хорошее или плохое… Но самое тошное, что разум настойчиво убеждает: «Он зло! Творит непростительные вещи!!!» А сердце замирает в предательском ударе: «Он боль — но любовь! Если попросит прощения — прощу!» Это будет неправильно… И в споре разума с сердцем тело ставит контрольную точку — от одной мысли о Диме томительное тепло пронизывает девичью плоть: «Он ТОТ САМЫЙ! Если захочет — я буду его».
И как бы здравы ни были слова первого, они слабее всего остального.
Когда дедуля меня держит в объятиях, прощаясь, даю себе секунду всхлипнуть.
— Ну-ну, моя родная, — шепчет любовно родственник. — Какие твои годы, — всепонимающе поглаживает по спине, — будет ещё не один Дима.
— Бес, — перестаю пускать нюни. — Дим может и будет много, а Бесов больше не надо.
— Он рассказал, — всё же озвучивает недосказанное дед.
Киваю, выбираясь из тёплых рук дедушки. Мнусь перед койкой.
— И насчёт лавки и насчёт квартиры. Но знаешь, — смахиваю последнюю слезинку, чтобы родственник не огорчался сильно и поверил в мою собранность и взросление. — Новая — такая же. Мы всё-всё оборудуем, как в нашей. Постараюсь к твоему выходу сделать как можно больше, — придаю голосу уверенности, силы, воодушевления.
— Вот и умница, — с улыбкой подбадривает деда. — Нечего хандрить! И бездельников дергай, — явный намёк на братьев — Матвея и Дэвида.
— Хорошо, — остаточно шмыгаю носом, — но боюсь, проку от них не будет, — морщусь, вспоминая, как они последние несколько дней не дают мне скучать. От их вечных ссор и шуточных драк голова болит, да перед глазами мельтешение.
— Ахах, — глухо смеётся дедушка. — Зато не скучно. И не одинока. А то не стоит одной… — запинается дедуля, сильно побледнев. Хватается за сердце, второй — судорожно комкает одеяло. Тотчас истошно вопит аппарат с датчиками. Сигнал по монитору скачет. В палату вбегает сменщица Галины. Виктория Сергеевна.
Меня опять выставляют. С полчаса жду медсестру или врача, которые копошатся в палате, но от меня, как от мухи отмахиваются: «Иди лучше домой. Сейчас не до тебя!»
Бес
Сижу на полу пустой квартиры, пропитанной до каждой цементной крошки, кафельной плитки, линолеума и ламината — Ариной. Каждая комната, кухня, душевая… всё отравлено ей. Мелкая незаметно въелась в воздух, стены мебель. Я не могу отказаться от этого наркотика и сижу на ощущениях, заливаясь грёбаной безвкусной текилой, заедая лаймом и загрызая солью.
И телефон гипнотизирую. На хрен? А вдруг позвонит… Сорвусь, даже в хлам бухой и это неоспоримо. Полуживой, вменяемый, занятый… по хрену какой. Трупом, и тем побегу. Тачки не будет — пойду… Не смогу идти — поползу!
Если позовёт.
Но она не позовет.
Слишком гордая… моя маленькая женщина, взрослая девочка. Скорее от голода подохнет, чем попросит помощи.
Потому и пью. Зло, безвкусно, из горла.
А когда мобильный оживает, реагирую не сразу. И те телепаня за аппаратом вызвали бы брезгливость, если бы не дичайшая жажда услышать мелкую.
Но это не она. Какого же разочарование, когда на экране высвечивается босс.
— Да, — язык плохо слушается, но я ещё соображаю.
— Ты где? — странный вопрос. На ночь глядя. Мне. Кто чаще дома бывает, как никто из группировки.
— Сплю.
— Судя по голосу — пьёшь.
— Расслабляюсь.
— Ты мне был нужен здесь, — недовольство бьёт по ушам. — Я просил. Прикрыть тыл. Предупредил, что явка обязательна.
— Мать твою, Пастор, прости. Сейчас… — умолкаю, вслушиваясь в далёкие выстрелы и грохот в трубке мобильного.
— Босс, — трезвею едва ли. Мозг туго соображает, но что дело — труба, однозначно! Пьяно встаю из-за стола, где только бутылка, солонка, огрызок лайма, пачка сигарет и пепельница. — Босс! Я… уже! — на заплетающихся ногах вываливаюсь и квартиры.
Нервно жму кнопку лифта… Но, сук*, как всегда он занят. Поэтому несусь вниз по ступеням. Они сливаются, временами пропадают, ухаю в пустоты, едва не заваливаюсь в карманах площадок, шатаюсь от стены до стены, а на последней лестнице чуть носом не врезаюсь в крупного мужика. Он шарахается с проёма. На лице братка узнавание, стремительно перерастающее в злость. Чуйка срабатывает быстрее, чем врубаюсь, кто передо мной. Кулак смачно попадает в рожу Джекила, одному из лучших устранителей Пастора. Бритоголовая, мощная черепушка звучно бьётся о стену. Хмельным взором оцениваю силу своего удара, а мужик уже заваливается на пол. Не думал, что так получится.