Трудность для взрослого, – с которой, разумеется, сопряжено преимущество авторитета и зрелости, – состоит в том, что взрослому предлежит двойной труд: он должен трудиться, чтобы найти задачу и уверенно определиться с ее постановкой, а затем – трудиться, чтобы эту задачу решить. И пожалуй, труднее всего как раз по-настоящему уверенно определиться с постановкой задачи, то есть с определенностью установить, в чем состоит задача. Возможно, люди не были бы так не готовы тратить время и силы, и у них достало бы сноровки, – если бы только могло стать с несомненностью ясно, в чем состоит задача. Но дело в том, что это невозможно сообщить им в готовом виде извне; здесь требуется участие самого заинтересованного лица. Взрослый ведь совершеннолетен, он должен быть сам себе господином. Но он – господин и властитель, который должен ставить себе задачу – так, как родители и взрослые ставят задачу ребенку. Поэтому взрослый одновременно господин и слуга; тот, кто должен повелевать, и тот, кто должен слушаться, – это один и тот же человек. То, что повелевающий и слушающийся – это один и тот же человек, конечно, затрудняет отношение между ними; при этом легко может случиться, что слуга вмешается в обсуждение задачи и, напротив, что господин уделит слишком много внимания жалобам слуги на то, что задача трудновыполнима. Ах, и так возникает путаница, так человек вместо того, чтобы быть самому себе господином, становится непостоянным, нерешительным, колеблющимся, мечется от одного к другому, разрушает и снова строит, все начиная сначала; его бросает из стороны в сторону при всяком дуновении, и все же он не сдвигается с места, – и отношение между господином и слугой в конце концов извращается в нем уже настолько, что все его силы уходят на то, чтобы изобретать все новые и новые формулировки задачи; подобно растению, дающему побеги, он дает побеги суетливых рассмотрений или бесплодных желаний. Он употребляет в известном смысле много времени, много усердия, много сил – и все впустую, потому что задача не поставлена за отсутствием господина, – ведь это он сам должен был быть себе господином. – Когда пара лошадей должна стронуть с места тяжелый груз, чем может помочь им кучер? Да, сам он не может впрячься в повозку; посредственный кучер может их хлестать, это может каждый, но чем может помочь им хороший кучер? Он может помочь им двинуться в один момент, рывком, собрав воедино все силы, – и стронуть повозку с места. Если же кучер, напротив, дает им повод к непониманию, если он так тянет поводья, что лошади думают, будто они должны просто собраться и ждать дальнейшей команды, – тогда как сам кучер полагает, что это и есть команда двигаться; или если он тянет поводья с неодинаковой силой, так что одна лошадь думает, что она должна уже двигаться, а другая – что кучер просит ее пока еще только собраться, – тогда повозка не двинется с места, даже если у лошадей достаточно сил. И так же, как не без печали смотришь на это зрелище, видя, что сил достаточно, но тот, кто должен господствовать, кучер, портит все дело, – так не без печали приходится видеть, когда нечто подобное происходит с человеком. Человеку недостает не сил, – собственно, этого с человеком никогда не бывает, – но он сам себя приводит в негодность, он, кто должен быть господином (в смысле: самому себе), губит все дело. Такой человек употребляет верно едва ли треть своих сил и более чем две трети – неверно, то есть противодействуя самому себе. Вот он оставляет работу, чтобы вновь начать обдумывать ее; вот он работает вместо того, чтобы подумать; вот он неправильно тянет поводья; вот он хочет сделать то и другое одновременно – и при всем при этом не сдвигается с места, при всем при этом жизнь как будто останавливается, он не может определиться с постановкой задачи, покончить с этим – и бросить силы на то, чтобы выполнить эту задачу. Задача тогда не становится бременем, но он по уши занят обременительным делом: он суетится вокруг задачи, чтобы по возможности прочно поставить ее. Так он, конечно, не доходит до несения бремени, ведь он никак не может заставить задачу стоять; как раз в то мгновение, как он хочет повернуться к задаче как бы спиной, чтобы взвалить на себя это бремя, бремя как бы падает, и он должен снова устанавливать его. Ах, глядя на то, как живут люди, часто отмечаешь с печалью: они сами не знают, какие у них есть силы, они в большей или меньшей мере сами себе мешают это узнать, потому что они со всем усердием употребляют силы на противодействие самим себе.
Давайте теперь ближе рассмотрим предмет этой беседы. Страдающий терпит тесноту: да, это так. Если только он сможет по-настоящему уверенно определиться с постановкой задачи, ему вполне удастся это понести; если он сразу с определенностью знает, в чем состоит задача, уже многое выиграно. Но именно этому хочет помешать по возможности сомнение; оно хочет коварно завладеть его силами, заставить его тратить их не на то, на что нужно: заставить разыскивать, в чем состоит задача, или тысячи раз выдумывать, в чем она могла бы состоять. Если это удастся, если победит сомнение, если ему удастся одурачить страдающего и он вступит в борьбу там, где он не должен бороться, тогда он падет, не сумев понести тесноты.
Разве тогда не радостно, что путем является сама теснота; ведь тем самым сразу оказывается ясно, в чем состоит задача. Сомнение хочет внушить страдающему, что, быть может, возможно устранить тесноту так, чтобы он продолжил идти тем же путем – без тесноты. Но если путем является сама теснота, тогда невозможно устранить ее так, чтобы путь остался тем же. – Сомнение хочет внушить страдающему, что он, быть может, ошибся путем, что, возможно, теснота означает, что он сбился с пути. Но если путем является сама теснота, тогда то, что на пути обретается теснота, не может значить, что он идет неправильно, напротив, это признак того, что он на верном пути. – Сомнение хочет внушить ему, что, быть может, все же возможно идти другим путем. Но если путем является сама теснота, тогда ведь невозможно идти каким-то другим путем. Так что не может быть никакого сомнения по поводу того, в чем состоит задача; не следует тратить ни единого мгновения и ни капли сил на то, чтобы дополнительно размышлять над этим; то, что путем является сама теснота, делает задачу поставленной с определенностью, делает ясным и определенным, в чем состоит задача. И поистине, сколь бы обременительной ни была порой теснота, все же нет тесноты обременительнее той, что происходит от беспокойных мыслей, теснящихся в нерешительной и колеблющейся душе.
И вот страдающий держится, он идет вперед путем совершенства, терпя тесноту, – но теснота становится все более и более тяжкой. Да, это так. Но если только задача поставлена с определенностью, то уже многое выиграно; и мы отнюдь не намерены способствовать распространению лживой басни о том, будто на тесном пути мало-помалу становится легче, будто путь этот тесен только вначале. Дело обстоит как раз наоборот: путь становится все теснее и теснее. В этом нетрудно убедиться тому, кто обратит внимание на людей и захочет это увидеть. Возможно, изредка встречаются люди, которые никогда не полагали начала чему-то доброму, но большинство отпадает от добрых начинаний именно тогда, когда обнаруживается, что путь становится все теснее вместо того, чтобы становиться все легче. Когда человек уже не тешит себя лживо тем, чтобы желать добра в определенной мере, не тешит себя тем, что добро, – но только в определенной мере, – имеет награду в мире; когда он действительно всерьез желает добра, тогда путь впервые становится тесен и с этого момента становится все теснее и теснее. Всегда правильнее прямо об этом говорить, а не кормить людей баснями, на мгновение завлекая их, чтобы в следующее мгновение они еще больше потеряли терпение. Но в чем нет никакого обмана, так это в том, что навеки ясно, что путем является сама теснота. Так что не следует тратить ни единого мгновения и ни капли сил на дополнительные размышления: задача поставлена с определенностью, путем является сама теснота.
Так что, когда кто-то хочет внушить страдающему, будто другие идут тем же путем так легко, так беззаботно, без тесноты, тогда как он идет терпя тесноту, то все это никак не влияет на задачу; у страдающего на это один лишь ответ: путем является сама теснота. А потому да будет удалена от нас эта лицемерная речь о том, будто в жизни бывает так по-разному, будто некоторые идут тем же путем без тесноты, другие же терпя тесноту. Ведь хотя, пожалуй, кто-то, может статься, и идет без тесноты, однако он идет без тесноты поистине не тем же путем, что и тот, кто идет терпя тесноту, – ведь теснота является путем. Встречается своего рода мирская мудрость, которая вовсе не хочет порывать совершенно с добром, но также отнюдь не хочет отказываться от приятной жизни и мирских преимуществ; такая мудрость весьма горазда на выдумки о том, что, мол, бывает так по-разному, – нет, не в жизни, ведь в этом нет ничего неверного, но что бывает так по-разному на пути совершенства. Давайте вспомним то, о чем мы говорили в начале этой беседы: что путь в духовном смысле есть то, как им идут. Так вот, когда нищий странник, чьи ноги, возможно, изранены, – когда он, охая при каждом шаге, едва тащит себя по дороге, тогда, хотя он и никогда не должен завидовать, все же вполне наделенной смыслом будет сама мысль позавидовать богатому, который проезжает мимо в удобном экипаже. Ведь для проселочной дороги совершенно все равно, как по ней передвигаются, и потому, бесспорно, скорее пожелаешь ехать по ней в удобном экипаже, чем идти, терпя такие тяготы. Но в духовном смысле путь есть то, как им идут; и потому было бы странным, если бы на тесном пути существовали бы различия, так что были бы некоторые, которые шли бы тесным путем без тесноты. Тем самым задача стоит опять же с определенностью, страдающий сразу же с уверенностью знает, в чем состоит задача, поскольку путем является сама теснота. Если кто-то хочет идти без тесноты, и если ему удастся это, тогда он будет просто идти другим путем, который станет его уделом. Но сомнение не может затронуть страдающего и заставить его сомневаться с помощью мысли, будто другие идут