– М-м, «прибор» по-французски?
– Comme on dit [139],– сказал Марат, – utilitarienne. Максимум удовольствие, минимум неудовольствие: результат: благо. Вот США для тебя.
Потом Стипли произнес Марату правильное американо-английское слово. Потом натянутая пауза. Стипли вздымался и опадал на пальцах. Пламя молодежных людей горело в немалых километрах внизу, на дне пустыни, огонь словно бы горел кольцом, а не сферой.
– Но да, – сказал Марат, – но конкретно чьи удовольствие и чья боль, в уравнении блага у этого типа личности?
Когда Стипли удалил частицу сигареты с губы, он рассеянно покатал ее между первым пальцем и большим; это не показалось женственно.
– Не понял?
Марат почесал внутри ветровки.
– Я задаюсь вопросом об уравнениях этого американового типа: лучшее благо – когда максимум удовольствия каждого индивидуального американового человека? или максимум удовольствия для всех человеков?
Стипли кивнул, обозначив готовное терпение к человеку, чей котелок варил небыстро.
– Ну вот и понесло, но уже сам этот вопрос демонстрирует, как расходятся наши разные типы национального менталитета, Реми. Американский гений, наше благополучие – в том, что когда-то давно в американской истории до кого-то дошло: когда каждый американец стремится к своему личному максимальному благу, максимизируется всеобщее благо.
– Ах.
– Нас этому еще в начальной школе учат, в детстве.
– Я осознаю.
– И вот почему нас не заносит в репрессии и тиранию. Даже в греческую демократическую тиранию обезумевшей толпы. Соединенные Штаты: сообщество священных индивидуальностей, которые почитают священность индивидуального выбора. Право индивида стремиться к собственному представлению о наилучшем соотношении удовольствия и боли: святая святых. И всю свою историю мы это защищаем зубами и когтями.
– Bien sur.
Стипли словно бы впервые нащупал рукой беспорядок своего парика. Он предпринимал попытки передислоцировать парик ровно, не снимая. Марат предпринял усилия не воображать, что BSS сотворило с натуральными мужскими шатеновыми волосами Стипли, чтобы правдоподобно оснастить его сложным париком. Стипли сказал:
– Тебе, наверное, трудно понять, почему для нас это так важно, с той стороны пропасти разных ценностей, которая разделяет наши народы.
Марат понапрягал руку.
– Возможно, потому, что это общо и абстрактно. Однако примером ты можешь понудить меня понять.
– Мы не понуждаем. Гений нашей истории как раз в том, что мы не понуждаем. Ты имеешь право на собственные ценности и максимальное удовольствие. Главное – не гони на мои. Смекаешь?
– Возможно, помоги мне увидеть на практичном пособии. Образце. Положим, ты в один момент способен увеличить свое удовольствие, но цена тому – неудовольственная боль другого? Неудовольственная боль иной священной индивидуальности.
Стипли сказал:
– Ну, вот именно от этого нас и пробивает озноб при мысли об AFR, вот почему так важно помнить, из каких разных культур и систем ценностей мы происходим, Реми. Потому что в нашей американской системе ценностей любой, кто извлекает удовольствие из чьей-то чужой боли, – девиант, поехавший садист, а следовательно, исключается из сообщества, где все имеют право на стремление к наилучшей пропорции удовольствия к боли. Поехавшие заслуживают сострадания и наилучшего возможного лечения. Но они исключения.
Марат снова заставил себя не привставать на культях.
– Нет, но чужая боль не как цель для удовольствия. Я не хотел иметь в виду, что мое удовольствие – твоя боль. Как же правильно сказать. Вообрази, что предстает ситуация, в коей твои лишение или боль – лишь последствие, цена моего собственного удовольствия.
– В смысле, ты про трудный выбор, ситуацию с лимитированными ресурсами.
– Но простейший из примеров. Самый детский случай, – глаза Марата полыхнули энтузиазмом. – Положим, что ты и я, оба нас желаем насладиться горячей тарелкой Habitant soupe aux pois.
– Чем-чем? – спросил Стипли.
– Но да. Франко-канадский тип супа из гороха. Produit du Montreal. Saveur Maison. Prete a Servir.171
– Не врублюсь, что у вас за ненормальная любовь к этой бурде.
– В этом случае вообрази обоих нас, тебя и меня, страшно алчущими «Фермерского супу». Но имеется только одна консерва, малого размера, всем известного Single-Serving Size – на одного.
– Американское изобретение, кстати говоря, 3S-TO, позволь тут вставить.
Часть разума Марата, которая парила поверх и наблюдала с прохладцей, она не могла знать, нарочно ли Стипли пародийно придирчив и раздражающ, чтобы возбудить Марата до пыла какого-либо откровения. Марат произвел свой круговой жест нетерпения, медленно.
– Но о'кей, – сказал он нейтрально. – Все просто. Мы оба хотим супу. Так что я, мое удовольствие от поедания Habitant soupe aux pois имеет цену твоей боли и непоедания супу, когда ты страшно его алчешь, – Марат погладил карманы в поисках чего-то. – И обратно, если ты – тот, кто съест консерву на одного. Что говорит американовый гений «pursuivre le bonheur» 172 для всех? Кто решит, кому напитаться супом?
Стипли облокотил весь вес на одну ногу.
– Пример довольно утрированный. Ну, поспорим на суп, например. Обсудим. Может, разделим.
– Нет, ибо гениальный размер Single-Serving Size пресловуто для одного-единого, а мы – оба великие собой и энергичные американовые индивидуальности, которые весь день смотрели в высоком разрешении «ИнтерЛейса», как огромные мужчины в щитках и шлемах мечутся друг на друга, и мы оба изголодались по насыщению полной тарелкой горячего супу. Полтарелки только распалит алканье, которое я имею.
Быстрая тень боли по лицу Стипли показала Марату, что выбор примера остроумен: разведенный американовый мужчина хорошо знаком с маленьким размером продуктов на одного. Марат сказал:
– О'кей. О'кей, да, почему я, как священная индивидуальность, должен отдать тебе половину супу? Мое собственное удовольствие вместо муки – благо, ибо я верен США, гению этого индивидуального желания.
Костер медленно раздувался. Очередной крест цветных огней закружил поверх аэропорта Тусона. Приглаживание парика и извив пальцев сквозь пряди волос Стипли стали, словно бы, резче и раздраженней. Стипли сказал:
– Ну, а чей этот суп по праву? Кто его купил-то?
Марат пожал плечами:
– Нерелевантно для моего вопроса. Положим, третья сторона, ныне скоропостижно мертвая. Он явился в наших апартаментах с банкой soupe aux pois, чтобы поесть в течение просмотра записанного спорта США, и вдруг хватается за сердце и падает на палас замертво, сжимая суп, который мы теперь оба так алчем.
– Ну, давай поспорим на суп. Кто больше суп хочет и готов отслюнявить, выкупает половину второго, а второй тогда просто сбегает – сбегает или скатается – в «Сейфвей», и купит себе еще суп. Кто готов выложить денежки за голод, тот и получит суп жмурика.
Марат покачал головой без всякого пыла:
– Магазин «Сейфвей» и деньги, они тоже нерелевантны для моего вопроса, который я надеялся поставить примером горохового супа. Наверное, это был глупый вопрос.
Стипли вцепился в парик обеими руками, для восстановления. Былой пот, как и комки земли и репей от падения во время спуска на утес, скосили парик на один бок. Предположительно, в его вечерней сумочке не имелось гребня или щетки. Оборот его платья был грязен. Бретельки бюстгальтера протезов зло врезались в мясо спины и плеч. И снова перед Маратом предстала картина чего-то мягкого, что медленно сжимают.
Стипли отвечал:
– Да не, я-то понял, о чем ты. Ты опять трешь за политику. Дефицит, распределение и трудный выбор. Ну ладно. Политику мы понимаем. Ладно. Можно и за политику. Уверен, я понял, к чему ты… ты у нас поднимаешь вопрос, почему же 310 миллионов американцев, стремящихся к счастью, не идут трескать друг друга по балде и отнимать друг у друга суп. Природное состояние. Главное – мое удовольствие, а там хоть потоп.
Марат извлек наружу платок:
– Что это желает значить, это «трескать»?
– Потому что твой утрированный пример как раз и показывает, какая же широкая пропасть разделяет ценности наших народов, дружок, – длил речь Стипли. – Потому что, чтобы сохранить сообщество, где уважают мои желания и интересы, требуется – в моих интересах – какое-то минимальное уважение к желаниям других. О'кей? Мое полное итоговое счастье максимизируется, когда я уважаю мысль, что твоя индивидуальность – священна, а не ломаю тебе коленку и не убегаю с супом, хохоча, – Стипли наблюдал, как Марат просморкал одну из ноздрей в платок. Марат был из тех редких типов людей, которые не изучали содержание платка после просморкания. Стипли сказал:
– И но в этом месте обычно кто-нибудь с твоей стороны пропасти возражает как-нибудь типа: «О да, мой очень дорогой ami, но что, если твой соперник за удовольствие от супа – личность вне твоего сообщества, к примеру, – скажешь ты, – давай рассмотрим, значит, пример, в котором это бедолага-канадец, иностранец, „un autre" [140], отделенный от меня пропастью истории, языка, ценностей и глубокого уважения к индивидуальной свободе: ведь тогда в этом совершенно случайном примере не останется общественных запретов для моего естественного позыва треснуть тебя по балде и реквизировать желанный суп, ведь несчастный канадец вне уравнения „pursuivre le bonheur" каждой личности, ведь он не состоит в сообществе, на дух взаимного уважения которого я полагаюсь, чтобы преследовать свои интересы максимального отношения удовольствия к боли».
Марат в течение этих слов улыбался наверх и налево, на север, качая голову, как слепец. Его личным любимым местом в Бостоне, когда не при исполнении, был Общественный парк летом – широкий и бездревесный уклон, ведущий к mare des canards – утиному пруду, – травянистая впадина, выходящая на юг и запад, так что склон становится бледно-зеленым, а потом золотым, когда солнце делает круг над головой, водица пруда холодная, илисто-зеленая и закрыта поверх импрессионистскими ивами, под ивами – человеки, также голуби, и утки с малыми изумрудными головками плывут кругом, их глаза – круглые камушки, двигаются словно бы без усилий, плывут по водице, словно бы безногие снизу. Как идиллии из фильмов о городах перед ядерным грибом, из старых фильмов американовых смертей и ужаса. Он скучал по времени в американовом Бостоне, Массачусетс, когда пруд после осушения наполняют водицей для уток, по зеленеющим ивам, по винному свету северного заката, мягко загибающегося за горизонт без взрыва. Дети пускали воздушных змей, а взрослые раскидывались на склоне, собирая загар, с закрытыми, словно в концентрации, очами. Он сидел со слабой и опустошенной улыбкой, словно бы от истомы. Его запястные часы были без иллюминации. Стипли выкинул бык сигареты, не отворачиваяся от Марата для просмотра падения.