– Ирония и презрения к эгу. Это тоже отчасти искус твоего типа американов, мыслю я.
– А уж твой-то тип – сплошь действие, цели, – сказал Стипли, с иронией или, может, без – Марат так и не понял.
Дно пустыни просветлялось неощутимыми степенями, его поверхность – цвета передубленной шкуры. Кактус сагуаро – отлива рептилий. Силуэты потенциальной молодежи теперь были различимы вокруг черных руин ночного кострища в спательных мешках гробового вида. Воздух пах зеленой древесиной. Безвкусный запах песка. Ковшовые машины отдаленной стройки были цвета урины и казались застывшими поперек различных занятий. Было все еще зябко. На зубах Марата имелась осязаемая пленка, или, возможно, песчаная жижа, особенно на зубах спереди. Верхняя дуга солнца не появлялась, и Марат допрежь не мог бросить тени на сланец позади.
Покойный пульс Реми Марата был очень низкий: не имелось ног требовать кровь из сердца. Он очень редко переживал фантомные боли, и только в культе слева. У всех AFR были огромные руки, особенно верхние части. Марат был левша. Стипли манипулировал сигаретой левой рукой и применял правую, чтобы поддержать локоть левой. Но Марат хорошо знал, что Стипли был правша. На фоне бледности лица Стипли, теперь разом и опухшего, и запавшего, пупыры электролиза полевой легенды казались ярко-розовыми.
Безоблачное небо поверх хребта гор Ринкон востока было слабого больного розового цвета незажившего ожога. В неощутимом освещении видов была неподвижность, напоминавшая фотографию. Марат давно поместил часы в карман ветровки, чтобы перестать неоднократно глядеть их. Стипли нравилось воображать себе, что переговоры с ним сами диктуют свои длительность и прохождение; Марат сделал выбор не противоречить.
Марат осознал о себе, что некоторое количество его притворного шмыгания предназначалось предупредить Стипли о перерыве паузы.
– Ты мог бы ненадолго сесть, если утомлен. Ремешки туфель… – он слегка показал на них.
Стипли театрально опустил голову и постучал в песок на буром камне носком туфели.
– Вдруг там кто меня за зад цапнет.
– Скоро мне обязано уходить, – на руке Марата остался оттиск текстуры зернистой рукоятки «Стерлинга». – Мне понравилось выйти на ночь на свежий воздух. Я обязан скоро уйти.
– Или заползут там. Юбка – в ней так просто больше не плюхнешься, куда пожелаешь. Всегда есть вероятность… заползаний, – он посмотрел на Марата. Он казался грустный. – А я даже и не думал.
04:50, 11 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд» Главный кабинет, РПАН «Эннет-Хаус», Энфилд, Массачусетс
– И когда он пальнул – там хоть стой, хоть падай. А уж какое у него было лицо.
– А у меня был один раз, когда я сидел в одном баре в Лоуэлле с одними мужиками, с которыми тогда тусил, и мы там сидели с одними другими мужиками – ну просто лоуэлловскими долбаками, обычной алкашней, которая обычная молодая рабочая алкашня, которая забегает после работы дерябнуть, а потом не выходит до закрытия. Только фигарят ерша за ершом, рубятся в дартс да все такое. И один такой мужик из наших начинает подкатывать к девушке одного из них – такого самого обычного, который сидел там с девушкой, – и один из наших начинает к ней и так, и этак, кадрить, а ее парень выбесился, – ну знаешь, в своем праве, – побычили друг на друга, и тэ дэ и тэ пэ, а мы-то все были с этим первым мужиком, он в нашей как бы бригаде – это, конечно, он начал чужую телку цеплять, но он свой, мы бригада, – и, короче, мы вместе наезжаем на парня той девушки, толкаем, все такое, ну ты знаешь, говорим, мол, ты на кого полез, прописываем парочку, ну, поджопников, ничего особенного, без крови, и вваливаем чуток, и выкидываем из бара, а девушку берем к нам ерши глушить, и тот этот мужик, который к ней подкатывал, уговаривает ее поиграть в дартс на раздевание, типа снимать одежду за очки в дартсе, – и бармен не в восторге, но эти парни все его клиенты, как семья. Мы уже в стельку бухие и играем в дартс на раздевание.
– Я представила картину. Ну очень славная и красочная.
– Вот только когда я потом поумнел, до меня дошло, что нельзя в местном баре вые… наезжать на местного парня с девушкой, опустить его в глазах девушки, а потом, когда он уйдет, так и сидеть, потому что такие всегда возвращаются.
– Ты научился уходить.
– Потому что этот мужик – прошло где-то полчаса, да, и он возвращается при всех делах. При всех делах – в смысле, теперь в разборках возникает Штука, понимаешь.
– Штука?
– Ствол. Не очень большой, припоминаю, где-то 25-й, такого рода, но вот он входит, и сразу шурует к дартсу и телке, которая уже в одних трусах, и выхватывает, и молча, и без слов, и стреляет в нашего парня, который отбил у него девушку и опустил, стреляет прямо в башку, прямо в затылок.
– Да он прибабахнутый наглухо.
– Ну, Джоэль, его опустили перед собственной девушкой, и мы остались, и он вернулся и шмальнул ему в затылок.
– И убил насмерть.
– Не, он не умер тут же. Самый паршивейший момент во всем этом – то, как мы отреагировали. Мы, мужики, на мужика, которого застрелили. К этому моменту времени мы уже были очень вдрабадан. Помню, все казалось нереальным. Хозяин звонил в Органы, мужик уронил Штуку, и хозяин его схватил, и взял под прицел своей пушки из-под стойки, и вызвал Органы, и держал мужика за стойкой – наверное, в основном чтобы мы ему на месте карту не стерли, из мести. Мы на то время уже полные алкозомби. Девушка – у нее все трусы в кровище. И наш парень, с пулей в голове, мужик прострелил ему затылок сбоку, кровища повсюду. Всегда думаешь, что люди всегда истекают кровью, типа, ровно. Но серьезное кровотечение – оно толчками, если ты не знала. Хлещет, и затихает, и опять хлещет.
– Мне можешь не говорить.
– Ну, я же тебя не знаю, Джоэль, да? Я же не знаю, что ты видела или знаешь.
– Я видела, как мужчина отсек себе руку бензопилой, когда срезал кустарник, в Камберленде, куда мы с папочкой поехали на рыбалку. Наверняка истек бы кровью до смерти. Папочка перевязал ремнем. Пока не перевязал, кровь текла именно так, толчками. Папочка отвез его в больницу на машине, как бы спас ему жизнь. Он этому учился. Умел спасать жизни.
– В общем, главное, что мне до сих пор покоя не дает, – это как мы так нажрались, что не отнеслись ко всему серьезно, потому что раньше, если я нажирался, все было как в кино. Вот если бы мы догадались сразу повезти его в больницу. Закинули бы его в тачку. Он еще не умер, хотя и выглядел так себе. Мы его даже не уложили, нам вдруг пришла мысль – один из мужиков начал его водить кругами. Мы все таскали его кругами по бару, будто при каком передозе, думали, если он будет ходить до приезда неотложки, то все будет норм. Скоро мы его уже волочили – тогда, наверное, он и умер. Все в кровище. И ствол-то не больше дурацкого 25-го. Нам орали закинуть его в тачку и везти в больницу, но вот взбрело водить его по бару, держать прямо и водить кругами, – девушка кричала и натягивала чулки, а мы орали мужику, который его подстрелил, что сделаем с его картой и тэ дэ и тэ пэ, пока хозяин не вызвал скорую, и они не приехали, а он уже коньки отбросил.
– Гейтли, это же ужасно.
– Ты чего вообще встала, тебе же не на работу.
– Мне нравится, когда снег идет так рано. Здесь самое лучшее окно. Но ты зато извлек урок.
– Его звали то ли Чак, то ли Чик. Ну этого, которого тогда подстрелили.
– Ты слышал этого Макдэйда на ужине? Знаешь, как у людей одна нога бывает короче другой?
– Я их бредятину не слушаю.
– На ужине мы сидели за дальним концом стола. Он рассказывал Кену и мне, что, когда он сидел в детской колонии в Джамайка Плейн, у него была консультант, говорил он, с таким заболеванием, когда каждая нога короче другой.
– Что-то я не успеваю за мыслью, Джоэль.
– У женщины каждая нога была короче другой.
– Как это может быть, чтобы одна нога, которая короче другой ноги, была с другой ногой короче себя?
– Он нас разыгрывал. Он сказал, что суть истории такая же, как в АА, что в ней нет места ни логике, ни объяснениям, надо просто принять на веру. А этот стремный Рэнди в белом парике ему поддакивал с очень серьезным лицом. Макдэйд сказал, она ходила, как метроном. Он нас подкалывал, но мне все равно кажется, что это смешно.
– Может, лучше расскажешь про эту свою вуаль, Джоэль, раз уж мы начали про то, в чем нет логики.
– Далеко-о-о в одну сторону. Потом далеко-о-о в другую.
– Реально. Давай реально побеседуем, раз ты пришла. Что это за вуаль?
– Со свадьбы.
– Начинающая мусульманка.
– Я не хотел навязываться. Если не хочешь говорить про вуаль, так и скажи.
– Я состою в еще одном содружестве, уже почти четыре года как.
– УРОТ.
– Это Уния Радикально Обезображенных и Травмированных. Вуаль – такой наш гентильный признак.
– Причем тут гениталии?
– Мы все ее носим. Почти все, кто с долгим членством.
– Но – если ты не против – почему ты там? В УРОТе? В чем ты якобы обезображена? Просто ничего в глаза не бросается, если позволишь так выразиться. У тебя, это, чего-то не хватает?
– Вручают на короткой церемонии. Почти как раздача значков на собрании «Лучше поздно, чем никогда», для различных сроков трезвости. Новенькие уротовцы встают и получают вуаль, и надевают, и стоят, и зачитывают наизусть, что надетая вуаль есть Знак и Символ, и что они свободно выбрали обязанность жить с ней – один день за раз, – носить ее не снимая, и в свете, и во тьме, и в одиночестве, и на виду, и с чужаками, и со знакомыми, и друзьями, даже при папочках. Что ни единый смертный не увидит нас без нее. И тем они открыто объявляют, что впредь желают скрыться от всех глаз. Кавычки закрываются.
– У меня еще есть визитка Унии, где написано все, что тебе интересно, и даже больше.
– Вот только я уже спрашивал Пэт и Томми С., и все равно до меня не доходит, зачем вступать в содружество, чтобы скрываться? Я могу понять, если кто-нибудь – ну знаешь, радикальный, – и они скрываются всю жизнь во мраке, и хотят Прийти и вступить в содружество, где все равны и все могут Идентифицироваться, потому что тоже всю жизнь провели, скрываясь, и вот вступаешь в содружество, чтобы выйти из мрака, и в группу, чтобы получить поддержку и наконец пока