– Как будто мы в каньоне, – говорит Нора.
– Что меня действительно пугает, так это то, как много окон по-прежнему горят. Я хочу сказать, в каждом здании, наверное, тысячи ламп остались включенными на ночь. Не слишком-то экономно.
– Наверное, там люди еще работают. Проверяют почту. Зарабатывают очередной миллион. Строят козни тем, кто спит.
– А может, – размышляю я, – они просто думают, что это хорошо смотрится.
Нора фыркает.
– Ты прав. Наверное, в этом дело.
– Твой папа тоже работает где-то тут?
– Нет. Предпочитает Нижний Манхэттен. А твой?
Теперь моя очередь фыркать.
– Сейчас безработный, – говорю я. – Явно потому, что не слишком усердно ищет место.
– Прости.
– Ничего.
– Твои родители вместе?
– Если ты имеешь в виду, что они живут в одном доме, то да. А твои?
– Они влюбились друг в друга еще в старшей школе. Женаты уже двадцать пять лет. По-прежнему счастливы и влюблены. Прямо-таки ошибка природы.
Мы сидим на краю фонтана у здания какой-то компании, наблюдая за цепочкой фар проезжающих мимо машин.
– Так что, часто приходишь сюда? – в шутку спрашиваю я.
– Да. Знаешь, мне нравятся мосты и тоннели – если мне удается сесть на поезд, я пробираюсь по городу, чтобы попасть в Мидтаун. Тусоваться с банкирами, поглощать поглощения и сливаться со слияниями. Для меня все это отчетливо пахнет сексом и рок-н-роллом. Разве ты не чувствуешь в воздухе этот запах? Закрой глаза. Чуешь?
Я и правда закрываю глаза. Я слышу, как проезжают машины, не только перед нами, но и по другим улицам квартала. Я слышу, как здания захватывают пространство. Я слышу биение своего сердца. У меня мелькает мысль, что она сейчас наклонится ко мне и снова меня поцелует. Но, открыв глаза, я обнаруживаю, что она смотрит на меня.
– Ты такой милый. Ты в курсе? – спрашивает она.
Я понятия не имею, что на это сказать. Так что эти слова просто повисают в воздухе, и, наконец, я произношу:
– Ты говоришь это, просто чтобы заставить меня раздеться и залезть в фонтан.
– Я что, настолько предсказуема? Вот блин! – Она вопросительно смотрит на меня, но мне не кажется, что это вопрос.
– Можем вместо этого вломиться в собор Святого Патрика, – предлагаю я.
– Без одежды?
– Мне придется оставить носки. Откуда нам знать, кто ходил там по полу.
– Блин, от идеи с собором придется отказаться. Так и представляю заголовки: «ДОЧЬ ВЛАДЕЛЬЦА ЗВУКОЗАПИСЫВАЮЩЕЙ КОМПАНИИ УСТРОИЛА НЕПРИСТОЙНУЮ ВЫХОДКУ В СОБОРЕ СВЯТОГО ПАТРИКА. «А мы-то думали. что она – милая еврейская девочка, – говорят окрестные жители».
– Ты еврейка? – спрашиваю я.
Нора смотрит на меня так, будто я спросил ее, девушка ли она.
– Конечно, я еврейка.
– И каково это? – спрашиваю я.
– Ты смеешься?
Я что, выгляжу, будто над ней смеюсь?
– Нет, – отвечаю я. – Правда. Каково это?
– Не знаю. Это просто есть. Это не то, что может мне нравиться или не нравиться.
– А что во всем этом нравится тебе больше всего?
– Мне нравится, что в Хануке восемь дней.
– Это определенно что-то для тебя значит.
– Для меня это значит только то, что в детстве я чуть меньше страдала от отсутствия новогодней елки.
– А если серьезно? – спрашиваю я. Мне хочется узнать больше.
– Серьезно?
– Ага. Попробуй.
Она задумывается на мгновение.
– Ладно. В иудаизме есть кое-что, что мне по-настоящему нравится. Как идея. Называется «тиккун олам».
– «Тиккун олам», – повторяю я.
– Именно. Суть в том, что когда-то мир был разбит на части. Весь этот хаос, все эти разногласия. А наша задача – задача каждого человека – попытаться их соединить. Снова сделать его цельным.
– И ты в это веришь? – спрашиваю я. Это не насмешка. Это искренний вопрос.
Она пожимает плечами, а затем, словно наперекор этому жесту, в ее глазах вспыхивает искра.
– Думаю, да. Пожалуй, я не знаю, как именно мир был разбит. И я не знаю, существует ли Бог, который может помочь нам его исправить. Но в тот факт, что мир был разбит на части, я точно верю. Только посмотри вокруг. Каждую минуту – даже каждую секунду – ты можешь думать о миллионе разных вещей. Ты можешь беспокоиться о миллионе вещей. Наш мир – разве тебе не кажется, что он становится все более и более фрагментарным? Мне казалось, что когда я стану старше, мир будет иметь для меня больше смысла. Но знаешь что? Чем старше я становлюсь, тем больше я растеряна. Тем сложнее все оказывается. Труднее. Можно было надеяться, что мы научимся лучше с этим справляться. Но вокруг все больше и больше хаоса. Осколки и фрагменты – они повсюду. И никто не знает, что с этим делать. Я вижу, что хватаюсь за что попало. Ник, тебе знакомо это чувство? То чувство, когда ты хочешь, чтобы все просто встало на свои места? Не только потому, что так и надо, но чтобы доказать – это в принципе возможно? Мне хотелось бы в это верить.
– Ты и правда думаешь, что все становится хуже? – спрашиваю я. – Ну, то есть разве мы не в лучшем положении, чем были двадцать лет назад? Или сотню?
– Да, в лучшем. Но я не знаю, стал ли лучше мир. Я не знаю, может, это не одно и то же.
– Ты права, – произношу я.
– Прости, что?
– Я сказал, «ты права».
– Но никто никогда не говорит «ты права» вот так вот просто.
– Правда?
– Правда.
Тогда она немного наклоняется ко мне. Не случайно. Но это все равно воспринимается как случайность – мы здесь, вместе, этой ночью. И, словно читая мои мысли, она говорит:
– Я это ценю.
И тогда ее голова падает на мое плечо, и все, что я могу ощутить – то, как идеально она к нему прилегает. Я поднимаю взгляд, стараясь разглядеть небо над крышами зданий, увидеть хотя бы намек на звезды. Мне это не удается, и тогда я закрываю глаза и пытаюсь вызвать перед мысленным взором свои собственные, радуясь, что Нора не читает моих мыслей, потому что я не знаю, как бы я себя вел, если бы кто-то настолько хорошо меня знал. Мы сидим в этой городской тишине, которая представляет собой не столько тишину, сколько негромкий шум, и на несколько минут мои мысли отправляются в свободное плавание, в размышления о ее словах.
И тут меня осеняет.
– Может, мы и есть эти фрагменты, – произношу я.
Голова Норы неподвижно лежит на моем плече.
– Что? – спрашивает она. По ее голосу я понимаю, что она не открывает глаз.
– Может, в этом все дело, – с нежностью в голосе говорю я. – То, о чем ты говорила. Расколотый мир. Может, дело не в том, что мы должны находить фрагменты и соединять их. Может, мы и есть эти фрагменты.
Она не отвечает, но я понимаю, что она внимательно слушает. Мне кажется, я постигаю то, чего раньше никогда не знал – хотя еще не вполне уверен, что именно.
– Может, – говорю я, – мы должны держаться вместе. Так мы делаем мир целым.
Тиккун олам.
16. Нора
Мы с Ником снова погружаемся в тишину, но она нас не тревожит. Я думаю, что уже приближается рассвет, а мы оба – сонные и возбужденные в равной мере, и по мере того, как суббота превращается в воскресенье, я, как загипнотизированная, смотрю в небо над каньоном, в облака, мутно-серые и желтые от городских огней, пока внизу люди, похожие на банкиров и секретарей, курят у зданий, а прокатные машины из Lincoln Town Cars тем временем стоят у края дороги, готовые развезти по домам засидевшихся допоздна работников. Дети мира больших денег, похоже, не замечают – или им все равно, – что время может остановиться в любой момент, – зачем тогда следовать правилу «а седьмой день отдыхай от дел»? По крайней мере, выйди и насладись жизнью. Как я это делаю, пока наблюдаю за тобой.
Но мне настолько сильно хочется узнать больше про Ника, что я не могу выносить тишину, хоть она и приятная. Может, чтобы больше узнать о нем, мне нужно будет рассказать больше о себе. Так что я сообщаю ему:
– Я купила свою рубашку в мужском отделе Marshalls.
– Моей маме нравится этот магазин.
– Твоя мама понимает.
Я выжидаю. Расскажет ли он больше о своей маме?
Пока мой мозг обдумывает полученную за эту ночь информацию о нем, мой рот изрекает дурацкую информацию о Marshalls. Потому что мои мысли по-прежнему заняты словами Ника о тиккун олам: «Может, дело не в том, что мы должны находить фрагменты и соединять их. Может, мы и есть эти фрагменты».
Я пытаюсь собрать воедино фрагменты, из которых состоит этот парень. Давайте взглянем на них по порядку. Правильный мальчик, который пережил шесть месяцев отношений с Трис. Басист в квиркор-группе, многообещающий автор текстов. Может изрекать мудрые вещи (ну, по крайней мере, достаточно мудрые для гоя) насчет тиккун олам. И он чертовски превосходно целуется – но именно он сказал НЕТ, когда одна идиотка предложила ему секс без обязательств в кладовке на концерте Where’s Fluffy пару часов назад, и при этом потом он все равно ухитрился явиться за ней в «Веселку» (блин, ужасно сексуальный ход); но потом он не стал подкатывать к ней на шестой электричке, когда обстановка и возможность весьма способствовали, когда свет стал приглушенным, а поезд то и дело подталкивал их друг к другу. И что мне теперь с ним делать?
Опустив голову на руку Ника, я чувствую его запах – вблизи, очень лично, без примеси клубного дурмана, запаха пива и сигарет – и он едва заметно пахнет так, словно либо побрызгался одеколоном, либо сходил в спа с ароматерапией накануне этой ночи, так что он начинает казаться мне чересчур ухоженным для панка. И его запах, наконец, собирает воедино кусочки мозаики, и я понимаю, в чем тут дело.
Возможно, мне придется отозвать свое заявление, сделанное в разговоре с Рэнди из Are You Randy?
Быть не может, чтобы этот парень оказался на сто процентов натуралом.
Словно в доказательство моих подозрений, Ник достает из кармана гигиеническую помаду Chapsticks и принимается наносить на губы. Я сама тащусь по Blistex, так что меня пугает вовсе не само наличие помады; все дело в вишневом аромате.