Бесплодные земли — страница 3 из 8

Ключ и роза

1

В течение трех недель Джейк — Джон Чеймберз храбро боролся с безумием, постепенно к нему подступающим. Все эти недели он себя чувствовал как последний пассажир на тонущем корабле, налегающий на рычаг трюмовой помпы в отчаянной борьбе за жизнь, пытающийся удержать корабль на плаву, пока не закончится шторм, небо не прояснится и не подоспеет помощь… откуда-нибудь. Откуда угодно. 29 мая 1977 года, за четыре дня до начала летних каникул, он наконец примирился с тем фактом, что помощи ждать неоткуда. Пришло время сдаться — позволить шторму забрать и его.

Роль пресловутой соломинки, что переломила хребет верблюду, исполнило экзаменационное сочинение по английскому.

Джон Чеймберз — Джейк для трех-четырех мальчишек, которые были почти что его друзьями (если бы папа об этом узнал, он бы точно рассвирепел не на шутку), — заканчивал свой первый год в школе Пайпера. Хотя ему было уже одиннадцать и ходил Джейк в шестой класс, он был маленьким для своих лет, и почти все, кто видел его в первый раз, думали, что ему лет девять, а то и восемь. Честно сказать, еще год назад его часто вообще принимали за девочку, пока он не устроил дома большой скандал, так что мама в конце концов согласилась на то, чтобы он постригся коротко. С отцом, разумеется, у него не было никаких проблем насчет стрижки. Папа лишь улыбнулся этой своей тяжеловесной улыбочкой из нержавеющей стали и сказал примерно следующее: Малышу просто хочется быть похожим на морского пехотинца, Лори. Тем лучше.

Для папы он никогда не был Джейком и только изредка — Джоном. Обычно же просто «моим малышом».

Прошлым летом (в то лето как раз американцы справляли двухсотлетнюю годовщину Декларации независимости — все было в знаменах и флагах, а в нью-йоркской гавани теснились громадные корабли) отец популярно ему объяснил, что школа Пайпера — это черт-возьми-самая-лучшая-школа-в-стране-для-мальчика-твоего-возраста. Тот факт, что Джейка приняли в эту черт-возьми-самую-самую-школу, не имел ничего общего с деньгами, объяснял Элмер Чеймберз… вернее, почти настаивал. Обстоятельством сим он ужасно гордился, хотя даже тогда, в десять лет, Джейк уже подозревал, что без кругленькой суммы там все-таки не обошлось, просто отец выдавал желаемое за действительное, чтобы при случае где-нибудь на коктейле этак невзначай обронить: «Мой малыш? О, он учится в „Пайпере“. Лучшая-черт-возьми-школа-в-стра-не-для-мальчика-его-возраста. Туда, знаете ли, не пролезешь, потрясая тугим кошельком; для Пайпера главное, есть у тебя что-нибудь в голове или нет. Либо у тебя мозги, либо гуляй, парнишка».

Джейк тогда уже понимал, что в яростном жерле бурлящего разума Элмера Чеймберза грубые куски графита желаний и мнений частенько сплавлялись в алмазы, которые папочка гордо именовал фактами… или, в обстановке неофициальной, фактунчиками. Его любимая фраза, произносимая с этаким благоговением и при всяком удобном случае, как вы, наверное, уже догадались, была: Факт в том, что…

Факт в том, что никто не поступит в школу Пайпера из-за денег, — сказал ему папа в то лето, когда Америка отмечала двухсотлетнюю годовщину своей Декларации независимости, — лето синего неба, летящих флагов и больших кораблей, лето, оставшееся в памяти Джейка прекрасным и светлым, потому что тогда еще он не начал сходить с ума и все проблемы его заключались в том, сумеет он или нет проявить себя с самой лучшей стороны в школе Пайпера, в этом рассаднике молодых дарований. В таких школах, как эта, смотрят только на то, что ты сам собой представляешь. — Перегнувшись через стол, Элмер Чеймберз постучал сына по лбу своим твердым, желтым от никотина пальцем. — Понимаешь меня, малыш?

Джейк только молча кивнул. С отцом вовсе не обязательно разговаривать, потому что папа ко всем относится точно так же — включая сюда и жену, — как к своим подчиненным и обслуживающему персоналу на телестудии, где он отвечал за составление программ передач и был признанным мастером «убойной силы», что на жаргоне телевизионщиков означает талант добиваться стопроцентного успеха у зрителя. При общении с папой требовалось только слушать, в нужных местах кивать, и тогда очень скоро он от тебя отставал.

Хорошо, — продолжал отец, закуривая очередную из восьмидесяти ежедневных сигарет «Кэмел». — Значит, мы понимаем друг друга. Тебе придется как следует потрудиться, но я уверен, ты сможешь. Если бы ты ничего не мог, они бы нам этого не прислали. — Он взял со стола письмо на фирменном бланке школы Пайпера — официальное уведомление о том, что Джейк принят, — и потряс им с таким свирепым триумфом, как будто то был не листок бумаги, а какая-нибудь зверюга, которую он собственноручно подстрелил в диких джунглях и теперь собирался содрать с нее шкуру и съесть. — Так что старайся. Учись на «отлично». Чтобы мы с мамой тобой гордились. Закончишь год на одни пятерки, считай, что поездка в Диснейленд тебе уже обеспечена. Ради этого стоит стараться, да, малыш?

И Джейк постарался. Учился он на «отлично» по всем предметам (по крайней мере так было до трех последних недель). Папа с мамой, наверное, им гордились, хотя видел он их крайне редко, так что судить было трудно. Обычно, когда он приходил из школы, дома не было никого, кроме Греты Шоу — домоправительницы, — так что Джейку приходилось показывать дневник ей, а потом потихоньку прятать его в самом темном и дальнем углу. Иной раз Джейк листал свой дневник с одними пятерками, задаваясь вопросом, нужны они кому-нибудь или нет. Ему бы очень этого хотелось, но у него были большие сомнения.

В этом году он уже вряд ли поедет в обещанный Диснейленд.

Скорее всего он поедет в психушку.

Утром 29 мая, ровно в 8.45, едва он прошел сквозь двойные двери вестибюля школы Пайпера, Джейку явилось жуткое видение. Он увидел отца в его офисе на Рокфеллер-Плаза, 70. Перегнувшись через стол, с неизменной сигаретой в уголке рта, он что-то выговаривал одному из своих подчиненных сквозь клубы голубого дыма. За окном как на ладони распростерся Нью-Йорк, но гул громадного города не проникал в кабинет, защищенный двумя слоями толстого термостекла.

Факт в том, что никто не пролезет в Саннивейлскую лечебницу из-за денег, — отчитывал папа беднягу-служащего с мрачным удовлетворением. Перегнувшись чуть дальше через стол, отец постучал своего собеседника пальцем по лбу. — В такие места тебя пустят только в том случае, если в твоем выдающемся котелке что-то действительно повредится. Так и случилось с моим малышом. Но он все равно очень старается, очень. Лучше всех плетет эти их гребаные корзины, как мне сказали. А когда его выпустят… если выпустят… он поедет в одно интересное место. Поедет…

— …на дорожную станцию, — выдавил Джейк, прикоснувшись дрожащей рукой ко лбу. Голоса возвращались снова. Орущие, спорящие голоса, которые сводили его с ума.

Ты умер, Джейк. Тебя задавила машина — и ты умер.

— Не будь идиотом! Смотри… видишь этот плакат? Написано: ЗАПОМНИ СВОЙ ПЕРВЫЙ ПИКНИК В ШКОЛЕ ПАЙПЕРА. У них что, на том свете, бывают школьные пикники?

Не знаю насчет пикников, но я точно знаю, что тебя задавила машина.

— Нет!

Да. Случилось это 7 мая в 8.25 утра. А через минуту ты был уже мертв.

— Нет! Нет! Нет!

— Джон?

Он оглянулся, перепугавшись до полусмерти. Перед ним стоял мистер Биссетт, преподаватель французского, и вид у него был встревоженный. За спиной у него в коридоре все остальные ученики уже проходили в актовый зал на общее утреннее собрание. Если кто-то из них изредка и отмачивал шутку, дурачась, то уж благим матом не орал никто. Должно быть, этим ребятам — как и самому Джейку — родители тоже прожужжали все уши о том, как крупно им повезло, что их приняли в школу Пайпера, куда никого не принимают за деньги (хотя плата за обучение составляет $22 000 в год) и где смотрят только на то, есть у тебя в черепушке мозги или нет. Вероятно, многим из учеников самой-самой-школы тоже были обещаны увеселительные поездки, если они будут прилично учиться. Вероятно, некоторые родители этих счастливчиков даже сдержат свои обещания. Вероятно…

— Джон, ты как себя чувствуешь? — спросил мистер Биссетт.

— Хорошо, — сказал Джейк. — Спасибо. Сегодня я заспался немного. Наверное, еще не проснулся как следует.

Мистер Биссетт улыбнулся, расслабившись.

— Со всеми бывает.

Только не с моим папой. Мастер «убойной силы» никогда не позволит себе заспаться.

— Ты готов к своему экзамену по французскому? — спросил мистер Биссетт. — Voulez-voux examiner a moi cette midi?[7]

— Думаю, да, — бодро ответил Джейк, хотя, если честно, он просто не знал, готов ли он к экзамену. Он даже не помнил, готовился он по французскому или нет. В те дни для него почти все перестало иметь значение… все, кроме этих голосов в голове, сводящих его с ума.

— Хочу еще раз тебе сказать, Джон, что я очень тобой доволен. Я хотел сказать то же твоим старикам, но они не пришли на родительский вечер…

— Они очень заняты, — сказал Джейк.

Мистер Биссетт кивнул.

— Ну так вот, ты меня очень порадовал. Я просто хотел, чтобы ты это знал… и я очень надеюсь, что на следующий год ты продолжишь заниматься французским и мы снова с тобой увидимся.

— Спасибо.

А про себя Джейк подумал, что бы сказал сейчас мистер Биссетт, если бы услышал такое: Но мне кажется, что на следующий год я при всем желании не смогу заниматься французским, разве что только заочно, если в старом добром Саннивейле школьникам разрешают учиться заочно.

В дверях актового зала появилась Джоанна Франкс, школьный секретарь, со своим серебряным колокольчиком в руке. В школе Пайпера все звонки давали вручную. Джейк допускал, что в глазах родителей сие обстоятельство имело особое очарование. Сладкие воспоминания о маленьком школьном здании из красного кирпича и все такое. А его самого это бесило. И особенно в последнее время, когда звон серебряного колокольчика болезненно отдавался прямо в мозгу…

Долго я так не выдержу, сказал он себе в отчаянии. Мне очень жаль, но, по-моему, я схожу с ума. То есть я действительно схожу с ума.

Заметив мисс Франкс, мистер Биссетт повернулся к дверям, потом снова к Джейку:

— У тебя все в порядке, Джон? А то в последнее время ты, кажется, чем-то обеспокоен. Что-то тебя тревожит?

Джейка обезоружила неподдельная доброта в голосе преподавателя, но он тут же представил себе, как будет выглядеть мистер Биссетт, если он сейчас скажет ему: Да. Меня кое-что тревожит. Один небольшой, черт возьми, фактунчик. Видите ли, я тут недавно умер и попал в другой мир. А там умер снова. Вы мне скажете, что такого не может быть, и вы будете правы, и я знаю, что вы, безусловно, правы, но в то же время я знаю, что вы ошибаетесь. Так оно все и было. Я умер. Действительно умер.

Но если бы он залепил такое, сейчас мистер Биссетт уже бы названивал Элмеру Чеймберзу, а Саннивейлская лечебница показалась бы Джейку воистину райским местечком после всего того, что ему выскажет папа по поводу переучившихся школьников, затеявших вдруг отпускать идиотские замечания как раз накануне экзаменационной недели. По поводу мальчиков, что выкидывают номера, о которых отцу потом будет стыдно упомянуть за ленчем или на коктейле. По поводу сыновей, которые-позволяют-себе…

Джейк заставил себя улыбнуться мистеру Биссетту.

— Просто немного волнуюсь перед экзаменами.

— Все ты сдашь, — ободряюще подмигнул ему мистер Биссетт.

Мисс Франкс зазвонила в свой колокольчик, объявляя начало утреннего собрания. Джейк едва не поморщился — каждый его перезвон больно бил по ушам и проносился в мозгу точно маленькая ракета.

— Пойдем, — сказал мистер Биссетт, — а то опоздаем. Нехорошо было бы опоздать в первый день экзаменационной недели, верно?

Они проскользнули в зал мимо мисс Франкс и ее грохочущего колокольчика. Мистер Биссетт поспешил к ряду кресел, гордо именуемому преподавательскими хорами. В школе Пайпера было немало таких остроумных названий: актовый зал называли общей палатой, обеденный перерыв — свободным часом, седьмые и восьмые классы — непревзойденными мальчиками и девочками, а ряд откидных кресел на сцене у пианино (по которому мисс Франкс скоро вдарит с таким же немилосердным остервенением, с каким сейчас звонит в колокольчик), само собой, именовался преподавательскими хорами. Все это тоже в честь старой доброй традиции. Если бы вы были любящими родителями, осознающими, что драгоценное ваше чадо вкушает в общей палате свой ленч в течение свободного часа, а не просто жует себе сандвич с тунцом в столовке, вы бы, наверное, тоже пребывали в блаженной уверенности, что в области среднего образования у нас все О'КЕЙ.

Джейк уселся в свободное кресло подальше от сцены и окунулся в поток утренних объявлений. В мозгу у него поселился непроходящий ужас, заставлявший Джейка чувствовать себя подопытной крысой, попавшей в крутящийся барабан. Он попытался убедить себя, что еще настанут лучшие, светлые времена, но как бы ни тщился он заглянуть в будущее, впереди ему виделась только тьма.

Его здравый рассудок был точно корабль, идущий ко дну.

Мистер Харли, директор школы, поднялся на кафедру и выдал краткую речь насчет исторической значимости начавшейся сегодня экзаменационной недели с упором на то, что оценки, которые выставят ученикам, явятся еще одним важным шагом на Великой Дороге Жизни. Он проникновенно вещал о том, что школа очень рассчитывает на своих славных питомцев, он лично рассчитывает на них и их родители тоже на них рассчитывают. Он, правда, не упомянул в этой связи весь свободный демократический мир, но дал однозначно понять, что так оно и есть. Закончил он сообщением о том, что на время экзаменационной недели все звонки отменяются (первая и единственная за все утро хорошая новость для Джейка).

Мисс Франкс, которая давно уже томилась за пианино, взяла первый призывный аккорд. Ученики — семьдесят мальчиков и пятьдесят девочек, все в опрятных и строгих костюмах, свидетельствующих о безупречном вкусе и стабильном финансовом положении их родителей, — поднялись, как один, и грянули школьный гимн. Машинально выпевая слова, Джейк размышлял о том странном месте, в котором очутился после смерти. Он поначалу подумал, что это ад… потом, правда, засомневался, но когда заявился тот страшный дядька в черном плаще с капюшоном, все сомнения рассеялись, обернувшись уверенностью.

А потом пришел тот, другой, человек. Которого Джейк почти полюбил.

Но он дал мне упасть. Он убил меня.

Он почувствовал, как затылок его и лопатки покрылись неприятной испариной.

Горды мы за школу Пайпера,

С честью несем ее знамя.

Не забудем девиз alma mater:

Пайпер, умри, но сделай!

Господи, что за дерьмовая песня, подумал Джейк, и ему вдруг пришло в голову, что отцу бы она понравилась.

2

Первым в расписании стоял письменный экзамен по английскому. Единственный экзамен, проходящий не в классе, — им на дом задали сочинение. Обычное сочинение объемом от полутора до четырех тысяч слов на тему «Как я понимаю правду». Мисс Эйвери, их училка, предупредила, что оценка за это экзаменационное сочинение за четверть определит общую табельную оценку за семестр.

Джейк вошел в класс и сел за свою парту в третьем ряду. Всего у них в классе было одиннадцать учеников. Джейку вспомнился прошлый сентябрь, первый учебный день — именуемый, разумеется, ориентирующим, — когда мистер Харли с гордостью им сообщил, что у них в «Пайпере» самое-высокое-соотношение-«учитель-ученик»-из-всех-лучших-частных-средних-школ-на-востоке, при этом он время от времени потрясал кулаком, как бы подчеркивая значимость именно этого обстоятельства. Правда, на Джейка сие откровение не произвело особенного впечатления, но он передал речь директора папе, полагая, что папа действительно «впечатлится». И Джейк не ошибся.

Он открыл свою школьную сумку, осторожно достал голубую папку с экзаменационным сочинением и положил ее на парту, собираясь еще раз проверить ошибки, но тут его взгляд случайно упал на дверь слева. Он, разумеется, знал, что ведет она в гардероб и сегодня ее закрыли, потому что на улице двадцать один градус тепла и вряд ли кто-нибудь из учеников придет в пальто или плаще. За дверью нет ничего, только ряд медных крючков на стене и длинный резиновый коврик для обуви на полу, и еще в дальнем углу несколько ящиков с канцелярскими принадлежностями — мел, тетради для письменных экзаменационных работ и тому подобное.

Ничего интересного.

Но Джейк все равно поднялся из-за парты — папка с его сочинением так и осталась лежать нераскрытой — и подошел к двери. Он слышал, как шепчутся между собой одноклассники, слышал шелест страниц — это они проверяли свои сочинения на предмет неправильного употребления определения или корявой фразы, которые могли оказаться роковыми, — но все эти звуки доносились как будто издалека.

Все его внимание было приковано к двери.

В течение последних дней десяти, когда голоса у него в голове стали громче, двери начали оказывать на него пленяющее, гипнотическое воздействие — любые двери. Только за последнюю неделю он открыл и закрыл дверь между своей спальней и коридором верхнего этажа, наверное, раз пятьсот, а между спальней и ванной — не меньше тысячи. И каждый раз, когда он брался за дверную ручку, у него перехватывало дыхание, надежда и предвкушение теснились в груди, как будто решение его проблемы скрывалось за этой или за той дверью и он обязательно его найдет… рано или поздно. Но каждый раз дверь открывалась в обычную ванную, в коридор, или на улицу, или куда-нибудь еще.

В прошлый четверг он вернулся домой из школы, бросился на кровать и заснул — сон, похоже, остался последним его пристанищем. Не считая того обстоятельства, что, когда он проснулся три четверти часа спустя, он не лежал там, где заснул, в кровати, а стоял у стены рядом с книжным шкафом и сосредоточенно рисовал на обоях дверь. Хорошо еще карандашом, и ему потом удалось стереть ластиком большую часть своего «произведения».

Вот и сейчас, подойдя к двери в гардероб, он снова почувствовал этот наплыв надежды, от которого у него кружилась голова и перехватывало дыхание, убежденность, что дверь распахнется не в темную раздевалку, где нет ничего, кроме стойких запахов зимы: фланели, резины и влажного меха, — а в какой-то другой мир, где он снова сможет обрести цельность. Горячий, головокружительный свет ляжет на пол классной комнаты расширяющимся треугольным клином, и он увидит там птиц, кружащих в бледно-голубом небе цвета (его глаз) старых линялых джинсов. Ветер пустыни взъерошит ему волосы и высушит нервную испарину на его лбу.

Он войдет в эту дверь и исцелится.

Повернув ручку, Джейк открыл дверь. Внутри была лишь темнота и ряд тускло мерцающих медных крючков на стене. Чья-то забытая варежка одиноко лежала у стопки тетрадей для экзаменационных работ.

Сердце Джейка упало, и внезапно ему захотелось спрятаться в этой темной комнате с ее горькими запахами зимы и меловой пыли — потрогать варежку, пристроиться где-нибудь в уголке под медными крючками на резиновом коврике, куда зимой ставят обувь, и сидеть там, засунув в рот большой палец, подтянув колени к груди, закрыв глаза и… и…

Он сумел себя перебороть.

Эта мысль была такой заманчивой и утешающей. Придет конец его страхам, смятению и неуверенности. От последнего Джейк страдал больше всего — его донимало настойчивое ощущение, что вся его жизнь превратилась в этакий лабиринт из кривых зеркал.

Но у Джейка Чеймберза был сильный характер — как и у Эдди, и у Сюзанны, — внутренний несгибаемый стержень, который излучал теперь холодный голубоватый свет, точно маяк во тьме. Он не сдастся так просто. Быть может, в итоге он сойдет с ума, но бороться будет до последнего. Он не позволит безумию себя одолеть.

Никогда! — в ярости думал он. — Никогда! Ни…

— Я смотрю, ты там в гардеробе увлекся инвентаризацией, Джон, школьное имущество надо, конечно, беречь, но, может, ты все-таки к нам вернешься, когда закончишь, — проговорила у него за спиной мисс Эйвери своим сухим, неизменно вежливым голосом.

Джейк отвернулся от двери. По классу прошел смешок. Мисс Эйвери стояла за своим столом, легонько поглаживая журнал длинными тонкими пальцами. Лицо ее оставалось спокойным и, как всегда, интеллигентным. Сегодня она пришла в синем костюме, а волосы зачесала назад и уложила в пучок, как обычно. Со стены из-за ее плеча на Джейка хмуро взирал портрет Натаниеля Готорна[8].

— Простите, — пробормотал Джейк, закрывая дверь. И тут же ему захотелось открыть ее снова, просто на всякий случай, чтобы еще раз проверить… а вдруг тот, другой, мир с его жарким солнцем и безбрежным простором пустыни все-таки будет там.

Но он не поддался порыву. Отошел от двери и направился к своей парте. Петра Джессерлинг тихонько шепнула ему:

— Возьми меня тоже в следующий раз. — В глазах у нее плясали веселые огоньки. — Когда тебе будет на что посмотреть.

Джейк рассеянно улыбнулся и сел на место.

— Спасибо, Джон. — Голос мисс Эйвери оставался все так же бесконечно доброжелательным и спокойным. — А сейчас, дети, пока вы не начали проверять свои экзаменационные сочинения, которые, я в том нимало не сомневаюсь, все будут хорошими и каждое в чем-то особенным, я вам раздам список литературы, рекомендованной министерством образования для летнего домашнего чтения, и скажу пару слов хотя бы о некоторых из представленных там изумительных книг…

Попутно она протянула небольшую стопку отпечатанных на мимеографе листов Дэвиду Сарри. Тот принялся их раздавать, а Джейк открыл свою папку, чтобы еще раз перечитать, что он там накатал на тему «Как я понимаю правду», причем с искренним интересом, потому что он просто не помнил о том, как вообще писал это самое сочинение… ни как писал сочинение, ни как готовился к экзамену по французскому.

С изумлением и нарастающим беспокойством смотрел он на титульный лист. Заглавие — «КАК Я ПОНИМАЮ ПРАВДУ. Сочинение Джона Чеймберза» было аккуратно напечатано по центру страницы, тут все в порядке, но под ним он зачем-то приклеил две фотографии. На одной была дверь, скорее всего, решил Джейк, дом № 10 по Даунинг-стрит в Лондоне[9], на второй — большущий электровоз. Цветные фотки, вырезанные, вне всяких сомнений, из иллюстрированного журнала.

Зачем я их сюда налепил? И когда?

Джейк перевернул страницу и тупо уставился на первый лист своего экзаменационного сочинения, не веря тому, что он видит, и ничего не понимая. А потом, когда сквозь пелену потрясения пробились первые искорки понимания, его обуял настоящий ужас. Это все-таки произошло — теперь все увидят, что он рехнулся.

3Как я понимаю правду^{Сочинение Джейка Чеймберза}

Я покажу тебе страх в горстке праха.

Т.С. Элиот. Мясник

Моей первой мыслью было, что он каждым словом мне лжет.

Роберт Браунинг. Солнечный танец

Стрелок — вот правда.

Роланд — вот правда.

Узник — вот правда.

Госпожа Теней — правда.

Узник и Госпожа поженились. Вот правда.

Дорожная станция — правда.

Говорящий Демон — правда.

Мы вошли в тоннель под горами, и это правда.

Под горами были чудовища. И это правда.

Один держал между ног шланг бензоколонки

«АМОКО» и притворялся, что это его член. Это правда.

Роланд позволил мне умереть. Вот правда.

Я люблю его до сих пор.

Это правда.

— И еще очень важно, чтобы вы все прочли «Повелителя мух»[10], — продолжала мисс Эйвери своим чистым, но каким-то безликим голосом. — А когда вы прочтете, вы должны будете поразмыслить и постараться ответить на некоторые вопросы. Хорошая книга всегда как загадка, за которой скрывается много других загадок, а это действительно очень хорошая книга… одна из лучших, написанных во второй половине двадцатого века. Во-первых, подумайте и ответьте, какой символический смысл заключен в образе раковины. Во-вторых…

Далеко. Далеко-далеко. Трясущейся, нетвердой рукой Джейк перевернул страницу своего экзаменационного сочинения, оставив на первом листе темное пятнышко пота.

Когда дверь нельзя открыть? Когда она распахнута.

Это правда.

Блейн — это правда.

Блейн — это правда.

Что это такое: о четырех колесах и воняет? Мусорная машина. И это правда.

Блейн — это правда.

Не сводить с Блейна глаз. Блейн — это боль. Вот правда.

Я уверен, что Блейн опасен, и это правда.

Что это такое: черная, белая и вся красная? Зебра, краснеющая от смущения. Вот правда.

Блейн — это правда.

Я хотел бы вернуться, и это правда.

Мне придется вернуться, и это правда.

Если я не вернусь, я сойду с ума. Это правда.

Но я не сумею вернуться домой, пока я не найду камень, розу и дверь. Это правда.

Чу-чу — это поезд, и это правда.

Чу-чу, чу-чу.

Чу-чу, чу-чу, чу-чу.

Чу-чу, чу-чу, чу-чу, чу-чу.

Я боюсь. Это правда.

Чу-чу

Джейк медленно поднял голову. Сердце бешено колотилось в груди — так сильно, что с каждым его ударом перед глазами у Джейка начинали плясать яркие огни, точно после фотовспышки.

Он явственно представил себе, как мисс Эйвери отдает сочинение папе с мамой. Рядом с мисс Эйвери с грустным видом стоит мистер Биссетт, а она говорит своим чистым, но безликим голосом: «Ваш мальчик очень серьезно болен. Если нужны доказательства, почитайте его экзаменационное сочинение».

«Я заметил еще, что в последние три недели Джон сам не свой, — добавляет мистер Биссетт. — Иногда он как будто испуган и все время слегка заторможен… отрешен, если вы понимаете, что я имею в виду. Je pense John est fou… comprenez-vous?[11]»

«Может быть, — это опять мисс Эйвери, — у вас дома в доступном месте хранятся какие-нибудь седативные препараты, которые Джон потихоньку от вас принимает?»

Насчет седативных препаратов Джейк не был уверен, но доподлинно знал, что у папы в нижнем ящике стола припрятано несколько граммов кокаина. И отец, без сомнения, решит, что там-то Джейк и «попасся».

— А теперь я скажу пару слов насчет книги «Уловка-22»[12], — продолжала мисс Эйвери. — Для шести-, семиклассников эта книга действительно сложная, но она все равно вам покажется изумительной, надо только настроить себя на ее специфическое очарование. Если вам так удобнее, можете воспринимать ее как комедию сюрреализма.

Только мне не хватало читать подобное, подумал угрюмо Джейк. Я в чем-то схожем живу… и это отнюдь не комедия.

Он обратился к последней странице своего экзаменационного сочинения. На ней не было ни единого слова, только еще одна вырезка из журнала, аккуратно приклеенная посередине листа, — фотография падающей Пизанской башни, заштрихованная черным карандашом. Темные восковые линии переплетались в безумных изгибах и петлях.

Раскрасил ее, вероятно, сам Джейк… больше некому.

Но он не помнил, как делал это.

Совершенно не помнил.

Теперь он представил себе, что ответит отец мистеру Биссетту: «Fou. Да, мальчик определенно fou. Ребенок, которому выпала исключительная возможность проявить себя в школе Пайпера, а он пустил ее псу под хвост, ДОЛЖЕН БЫТЬ fou, вы со мной согласны? Ну… предоставьте это мне, а уж я разберусь. Справляться с проблемами — это моя работа. И я уже знаю решение. Саннивейл. Ему надо какое-то время пожить в Саннивейле, заняться… не знаю… плетением корзин и прийти в себя. Вы не волнуйтесь, ребята, за нашего мальчика. Он может, конечно, сбежать… но ему не укрыться».

Неужели его действительно отправят в дурдом, когда выяснится, что у него крыша поехала? Джейк, кажется, знал ответ. Уж будьте уверены! У себя в доме отец не потерпит какого-то полоумного, пусть даже им будет его родной сын. Его увезут — не обязательно в Саннивейл; но там, куда его заботливо поместят, непременно будут решетки на окнах и здоровенные дядьки в белых халатах и ботинках на каучуковой подошве, с крепкими мышцами, настороженными глазами и набором шприцев для подкожного впрыскивания искусственных снов.

А знакомым они скажут, что я уехал, размышлял Джейк. Голоса у него в голове умолкли, заглушённые волной нарастающей паники. Уехал на год в Модесто, погостить у тети с дядей… или в Швецию в рамках программы обмена учениками… или отправился на космическую орбиту чинить там спутник. Мама очень расстроится… будет плакать… но потом все же смирится. У нее есть любовники, чтобы ее развлечь… к тому же она всегда соглашается с ним, с отцом. Она… они… я…

Джейк вдруг почувствовал, как из горла его рвется крик, и плотно сжал губы, чтобы удержать его. Опять тупо уставился на безумные черные штрихи — эти пляшущие изломы поверх фотографии Пизанской башни — и сказал себе: Мне нужно отсюда уйти. Сейчас же.

Он поднял руку.

— Да, Джон, в чем дело? — Мисс Эйвери смотрела на него с выражением мягкого раздражения, которое приберегала специально для учеников, вздумавших прервать ее в самый неподходящий момент.

— Если можно, я на минуточку выйду, — пробормотал Джейк.

Вот вам, пожалуйста, очередной пример «Пайпер-речений». Ученикам школы Пайпера не «нужно в туалет», они не «ходят в уборную» или, упаси Боже, «справляют нужду». Предполагается, что все пайперовские питомцы — создания столь совершенные, что просто не могут растрачивать себя на производство побочных продуктов в своем изысканно тихом и плавном скольжении по жизни. Время от времени кто-то из них спрашивает разрешения «на минуточку выйти», и это все.

Мисс Эйвери вздохнула.

— А тебе очень нужно, Джон?

— Да, мэм.

— Ну хорошо, иди. Но возвращайся быстрее.

— Да, мисс Эйвери.

Он встал, закрыл папку, хотел было забрать ее, но потом передумал. Так не пойдет. Мисс Эйвери тут же заинтересуется, зачем ему брать с собой в туалет экзаменационное сочинение. Надо было их вынуть из папки, эти чертовы страницы, и потихоньку убрать в карман… но еще до того, как просить разрешения выйти. А теперь уже поздно.

Джейк направился по проходу к двери, оставив папку на парте, а портфель на полу под столом.

— Надеюсь, все выйдет нормально, Чеймберз, — шепнул ему Дэвид Сарри и фыркнул в кулак.

— Прекрати болтать, Дэвид, — едва ли не рявкнула мисс Эйвери, теперь уже по-настоящему рассердившись, и весь класс покатился со смеху.

Джейк на мгновение помедлил у двери в коридор, а когда взялся за ручку, в душе его вновь затеплились уверенность и надежда: Сейчас это произойдет — обязательно произойдет. Стоит мне распахнуть эту дверь, и за ней будет солнце пустыни. Его свет ворвется сюда, а в лицо мне дохнет сухим ветром. Я войду туда и больше уже никогда не увижу этот дурацкий класс.

Он открыл дверь, но за ней был лишь коридор. Все тот же школьный коридор. Однако кое в чем Джейк оказался прав: ему больше уже никогда не пришлось увидеть класс мисс Эйвери.

4

Кажется, Джейк немного вспотел. Он медленно шел по сумрачному коридору, стены которого были отделаны деревом, мимо дверей. Он бы, наверное, открыл их все, если бы не прозрачные стекла, вставленные в каждую. Вот французский класс мистера Биссетта, второй год обучения. Вот кабинет мистера Кнофа — «Введение в геометрию». В обоих классах ученики сидели, зажав в руках карандаши и ручки, склонившись над тетрадями в синих обложках для экзаменационных работ. Заглянув в класс мистера Харли «Ораторское искусство и культура речи», Джейк увидел, как Стэн Дорфман — один из тех знакомых ребят, которые были для Джейка почти друзьями, — встает, готовясь произнести свою экзаменационную речь. Выглядел Стэн перепуганным до смерти, хотя на самом-то деле он и понятия не имел о том, что такое страх — настоящий страх, — а вот Джейк мог бы много чего интересного рассказать ему в этой связи.

Я умер.

Нет, я не умер.

Умер.

Не умер.

Умер.

Нет.

Проходя мимо двери с надписью ДЛЯ ДЕВОЧЕК, он распахнул ее, ожидая увидеть там чистое небо пустыни и синюю дымку на горизонте — горы, но увидел всего лишь Белинду Стивенс. Она стояла у раковины и, сосредоточенно глядя в зеркало, выдавливала на лбу прыщ.

— Господи, ты чего? — всполошилась она.

— Прости. Просто ошибся дверью. Думал, здесь будет пустыня.

— Чего?

Но Джейк уже отпустил дверь, и она плавно закрылась благодаря пневматической пружине. Обойдя питьевой фонтанчик, он открыл дверь с надписью ДЛЯ МАЛЬЧИКОВ. Ту самую дверь, он уверен, он знает, дверь, через которую он вернется…

Три писсуара блеснули безупречной, без единого пятнышка, белизной под лампами дневного света. Последние капли стекли в слив раковины, и затычка торжественно встала на место. И все.

Джейк закрыл дверь и пошел дальше по коридору, громко стуча каблуками. По пути заглянул в канцелярию, но увидел там только мисс Франкс. Она самозабвенно разговаривала по телефону, раскачиваясь взад-вперед на своем вращающемся стуле и накручивая на палец прядь волос. На столе перед ней стоял серебряный колокольчик. Джейк подождал, пока она отвернется от двери, и тихонечко проскользнул мимо. А уже через тридцать секунд он стоял под сияющим утренним солнцем позднего мая.

Я стал прогульщиком… я сачканул. Джейк и сам не поверил. Даже тревога, паника и смятение не смогли заглушить его крайнего — искреннего — изумления вследствие столь неожиданного поворота событий. Минут через пять, когда я не вернусь из сортира, мисс Эйвери отправит кого-нибудь, чтобы проверить… и тогда все раскроется. Все узнают, что я сачканул, что я смылся с экзамена.

Тут он вспомнил, что папка с его сочинением осталась лежать на парте.

Они прочтут его и подумают, что я спятил. Fou. Да, все правильно. Так они и подумают. Потому что я в самом деле спятил.

А потом у него в голове зазвучал другой голос. Голос того человека с глазами воина… который носил два больших револьвера на широких ружейных ремнях очень низко на бедрах. Холодный, суровый голос… но были в нем утешение и тепло.

Нет, Джейк, — говорил Роланд, — ты не спятил. Ты не можешь понять, что с тобой происходит, тебе сейчас страшно, но ты не рехнулся, и не надо бояться ни тени своей, что за тобой шагает утром, ни тени вечерней своей, что встает пред тобой. Просто нужно найти путь обратно домой, вот и все.

— Но куда мне идти? — прошептал Джейк. Он стоял сейчас на Пятьдесят шестой между Парком и Мэдисон и смотрел на снующие мимо автомобили. Проехал автобус, оставив после себя едкий шлейф выхлопных газов. — Куда мне идти? Где эта чертова дверь?

Но голос стрелка уже замер.

Джейк повернул налево, к Ист-Ривер, и слепо пошел вперед. Он понятия не имел куда. Ни малейшего представления. Он мог только надеяться, что ноги сами приведут его в нужное место… в хорошее место… как недавно они его завели в плохое.

5

Это случилось три недели тому назад.

Нельзя даже сказать: «Началось три недели назад», потому что, когда «началось», это предполагает некоторое последующее развитие, а его не было. Развивались только голоса. Каждый из них настаивал на своем варианте реальности все решительнее и жестче, но все остальное именно «случилось», в одно мгновение.

Он вышел из дома в восемь утра — он всегда выходил пораньше, когда погода была хорошей, чтобы пройтись пешком, а май в этом году выдался просто чудным. Папа уже отбыл на телестудию, мама еще не вставала, а миссис Грета Шоу, обосновавшись на кухне, пила кофе и читала свою «Нью-Йорк пост».

— До свидания, Грета, — сказал он ей. — Я пошел в школу.

Она махнула ему рукой, не отрываясь от газеты.

— Счастливо, Джонни.

Все как всегда. Еще один день жизни.

И так продолжалось еще двадцать пять минут. А потом все изменилось. Уже навсегда.

Он шел по улице (в одной руке школьная сумка, в другой — пакет с завтраком) и глазел на витрины. За двенадцать минут до конца жизни — какой Джейк всегда ее знал, — он на минутку остановился перед витриной «Брендио», где манекены в меховых шубах и стильных костюмах застыли в позах непринужденной беседы. Думал он только о том, как днем, после школы, пойдет в кегельбан. 158 — его рекорд. Очень неплохо для мальчика его возраста. Он мечтал когда-нибудь заняться этим всерьез и стать профессиональным игроком (если бы папа узнал об этом, он бы тоже рассвирепел не на шутку).

Но все ближе и ближе мгновение, когда разум его неожиданно помутится.

Он перешел через Тридцать девятую. До рокового мгновения осталось чуть меньше семи минут. На Сорок первой ему пришлось подождать у светофора, пока не зажжется зеленый — ИДИТЕ. Осталось четыре с половиной минуты. Джейк помедлил у книжного магазина, что на углу Пятой и Сорок второй. Именно в этот миг, когда привычной размеренной жизни ему осталось чуть более трех минут, Джейк Чеймберз ступил под сень той невидимой силы, которую Роланд называл ка-тетом.

Постепенно его захватило какое-то странное, неприятное ощущение. Поначалу ему показалось, что кто-то за ним наблюдает, но очень быстро он понял, что это не так… или не совсем так. У него было такое чувство, что все это с ним уже происходило… как будто начал сбываться давнишний сон, который почти забылся. Он думал, что странное чувство сейчас пройдет, но оно не прошло. Оно стало только сильнее, и постепенно к нему примешалось еще кое-что… неподдельный ужас.

Впереди, на ближайшем углу Пятой и Сорок третьей, возился чернокожий торговец в смешной панаме, устанавливая тележку с напитками.

Это тот самый, который сейчас закричит: «Господи, да его же убило!» — подумал Джейк.

С той стороны к переходу приближалась толстая тетенька с блюмингдейловским пакетом в руке.

Она выронит свой пакет. Выронит его, поднесет руки ко рту и завизжит. Пакет раскроется, и внутри будет кукла, запеленутая в красное полотенце. Я увижу ее с дороги, когда буду лежать на проезжей части, а кровь просочится ко мне в штаны и разольется вокруг маленьким озерцом.

Сразу за тучной женщиной шел долговязый дядька, одетый в серый шерстяной костюм и с «дипломатом» в руке.

Его стошнит прямо себе на ботинки. Он уронит портфель, и его стошнит прямо на ботинки. Что со мной происходит?

Но ноги сами несли его к переходу — как раз зажегся зеленый, и толпа устремилась через улицу оживленным тесным потоком. Где-то сзади, неуклонно приближаясь к нему, шел священник-убийца. Джейк это знал, как знал он и то, что сейчас уже зажжется красный и руки священника протянутся к нему, чтобы толкнуть… но он даже не смог оглянуться. Как в кошмарном сне, когда понимаешь, что тебе угрожает опасность, но сделать ничего не можешь, потому что события во сне тебе неподвластны.

Осталось пятьдесят три секунды. Впереди чернокожий торговец открыл дверцу сбоку тележки.

Сейчас он достанет бутылочку «Йо-Хо», — подумал Джейк. — Бутылку — не банку. Встряхнет и осушит одним глотком.

Торговец достал из тележки бутылочку «Йо-Хо», энергично ее встряхнул и сковырнул крышку.

Осталось сорок секунд.

Сейчас переключится светофор.

Белая надпись ИДИТЕ погасла. Красными вспышками замерцала — СТОИТЕ. А где-то там, менее чем в полуквартале отсюда, большой синий «кадиллак» вырулил в проулок между Пятой и Сорок третьей. Джейк это знал, как знал он и то, что на водителе — тучном мужчине — будет синяя шляпа, точно такого оттенка, как и его машина.

Сейчас я умру!

Ему так хотелось выкрикнуть это вслух — этим прохожим, не подозревающим ни о чем, — но челюсть как будто свело. Ноги сами собой несли его к переходу. Надпись СТОЙТЕ перестала мерцать и загорелась своим ровным красным предупреждением. Торговец сунул пустую бутылку из-под «Йо-Хо» в урну на углу. Толстая тетка на той стороне встала на краю тротуара, держа фирменный пакет за ручки. Мужчина в сером костюме встал сразу за ней. Осталось всего восемнадцать секунд.

Пора показаться фургону со склада игрушек, подумал Джейк.

Подпрыгивая на выбоинах в асфальте, мимо проехал большой фургон с надписью ТУКЕР. ИГРУШКИ ОПТОМ и картинкой с радостным «Джеком-дергунчиком» на борту. Джейк знал: у него за спиной человек в черном пошел быстрее, сокращая расстояние между ними… вот он уже тянет свои длинные руки. Но и теперь Джейк не смог оглянуться — как нельзя оглянуться в кошмарном сне, когда что-то ужасное начинает хватать тебя сзади.

Беги! Если не можешь бежать, то садись и держись за дорожный знак — «Стоянка запрещена»! Делай что хочешь, только не стой как овца. Не дай этому произойти!

Но он был бессилен это остановить. Впереди, на самом краю тротуара, стояла девушка в белом свитере и черной юбке. Слева от нее — парнишка-чикано[13] с включенным радиоприемником. Как раз заканчивалась композиция Донны Саммер. Следующей песней, Джейк знал, будет песня «Доктор Любовь» группы «Кисс».

Сейчас они расступятся…

Не успел Джейк закончить мысль, как девушка отошла на шаг вправо. Парнишка-чикано — влево. Между ними образовалось место для одного человека. Предательские ноги Джейка сами сделали шаг вперед. Осталось девять секунд.

Отблеск ясного майского солнца сверкнул на фирменном значке «кадиллака». Джейк знал, что это седан «де вилль» 1976 года. Шесть секунд. «Кадиллак» несся вперед. Сейчас для машин должен зажечься красный, и толстый мужик в «де вилле» — в синей шляпе с пером за лентой — собирался проскочить, чтобы не ждать потом на перекрестке. Три секунды. За спиной Джейка человек в черном рванулся вперед. В радиоприемнике молодого чикано кончилась композиция «Я люблю, крошка, любить тебя» и началась «Доктор Любовь».

Две секунды.

«Кадиллак» перестроился в крайнюю правую полосу — ближнюю к тротуару — и устремился на всех парах к переходу, скалясь убийственной усмешкой.

Одна секунда.

У Джейка перехватило дыхание.

Сейчас.

— Ой! — сумел только выкрикнуть Джейк, когда сильные руки ударили его в спину, толкая… толкая на улицу, под машину… выталкивая из жизни…

За одним небольшим исключением — не было никаких рук.

Но Джейк все равно пошатнулся и стал падать вперед, судорожно размахивая руками. Губы сложились в черный ноль страха. Парень-чикано резко подался вперед, схватил Джейка за руку и дернул его назад.

— Осторожнее, маленький герой, — сказал он. — А то размажет тебя по дороге на полквартала.

«Кадиллак» пролетел мимо. Джейк еще мельком увидел водителя — толстого дядьку в синей шляпе, — а потом его и след простыл.

И вот тогда оно и случилось: его как будто разорвало надвое, и стало два Джейка. Один лежал на проезжей части и умирал. Второй стоял на углу, в тупом потрясении глядя на светофор, где СТОИТЕ переключилось опять на ИДИТЕ, и поток пешеходов устремился по переходу как ни в чем не бывало… как будто вообще ничего не случилось… И действительно ничего не случилось.

Я жив! — ликовала одна половина его сознания.

Нет, я умер! — возражала другая. — Меня сбила машина. Они все столпились вокруг меня, а человек в черном, который меня толкнул, говорит: «Пропустите меня, я священник».

Тошнотворной волной накатила слабость, превращая его сознание в колышущийся раскрытый парашют. Проходя мимо толстой женщины, Джейк тайком заглянул к ней в пакет — на него смотрели ясные голубые глаза большой куклы, запеленутой в красное полотенце, — точно как он предвидел. Женщина проплыла мимо. Чернокожий торговец не кричал: «Господи, да его же убило!» — а продолжал заниматься своей тележкой, беззаботно насвистывая песенку Донны Саммер, которая только что прозвучала по радио у парнишки-чикано.

Джейк оглянулся, лихорадочно высматривая в толпе священника, который не был священником. Его там не оказалось.

Джейк застонал.

Перестань! Что с тобой происходит?

Джейк не знал. Знал он только одно: сейчас он должен лежать на проезжей части и умирать, пока толстая тетка кричит, мужчина в сером костюме блюет на свои ботинки, а человек в черном протискивается сквозь толпу.

И для одной половины его сознания так оно все и было.

Опять накатила слабость. Джейк бросил пакет с завтраком на тротуар и как можно сильнее ударил себя по лицу. Какая-то женщина, проходящая мимо, как-то странно на него посмотрела. Джейк, однако, не обратил на нее внимания. Оставив свой завтрак лежать на асфальте, он шагнул на переход, не замечая надписи СТОИТЕ, которая вновь начала мигать на светофоре. Но это уже не имело значения. Смерть подступила к нему совсем близко… и прошла мимо, даже не оглянувшись. Так не должно было случиться — и на каком-то глубинном уровне своего сознания Джейк понимал это, — но так оно все и было.

Быть может, теперь он уже никогда не умрет. Будет жить вечно.

От этой мысли ему опять захотелось кричать.

6

К тому времени когда Джейк добрался до школы, в голове у него слегка прояснилось, и он погрузился в занятия, пытаясь убедить себя, что ничего не случилось, что все абсолютно нормально. Может быть, что-то такое, немного странное, и было, своего рода психическое озарение, мгновенный прорыв в одну из возможных будущих жизней, ну и что с того? Подумаешь, большое дело! Мысль в чем-то даже крутая — подобные штуки очень любят печатать в этих бульварных газетках, посвященных всему таинственному и потустороннему, которыми зачитывается Грета Шоу — но только тогда, когда она твердо уверена, что мамы Джейка нет дома, — изданиях типа «Национальный опрос» или «Внутреннее око». Только в этих газетках подобные озарения всегда сродни боевому ядерному удару — женщине снится сон, что самолет, на котором ей предстоит лететь, разбивается, и она обменивает билет… или какой-нибудь парень видит во сне, что один ублюдок посадил его брата на иглу, и так оно и выходит на самом деле. Вот это действительно кое-что. Но когда этот психопрорыв связан со знанием того, какую песню будут играть по радио, что в блюмингдейловском пакете у толстой тетки лежит кукла, завернутая в красное полотенце, а уличный торговец собирается выпить бутылочку «Йо-Хо» — бутылочку, а не банку, — чего из-за этого так волноваться?

Забудь, — сказал он себе. — Все уже кончилось.

Хорошая мысль за одним небольшим исключением: на третьем уроке Джейк понял, что ничего не закончилось — все только еще начиналось. Он тихо-мирно сидел на уроке алгебры, смотрел на доску, где мистер Кноф решал простенькое уравнение, и вдруг с ужасом осознал, что память раздвоилась, разделившись на два не связанных между собой потока. Ему было странно воспринимать в себе эту новую цепь воспоминаний — точно смотришь на вереницу непонятных предметов, медленно проплывающих перед тобой по поверхности мутных вод.

Я нахожусь сейчас в месте, которого я не знаю. То есть я его узнаю… узнал бы, если бы тот «кадиллак» меня сбил. Это дорожная станция… но другой «я», находящийся там, об этом еще не знает. Он знает только то, что это где-то в пустыне и там нет людей. Никого. Я плачу там, потому что мне страшно. Я боюсь, что оказался в аду.

В три часа пополудни, когда Джейк пришел на Мид-Таун-лейнс, он выяснил, что на заднем дворе за конюшней есть действующая колонка, где можно попить. Вода была очень холодной, и в ней чувствовался сильный привкус минеральных солей. Вскоре он войдет в дом и обнаружит там в бывшей кухне скудный запас вяленого мяса. В этом он был уверен, как был уверен и в том, что торговец на углу возьмет бутылочку, а не банку «Йо-Хо» и что у куклы, выглядывающей из блюмингдейловского пакета, голубые глаза.

Он как будто вспоминал будущее.

В тот день Джейк выбил только две партии. Одну с результатом 96, вторую — 87. Тимми у себя за конторкой лишь мельком глянул на его лист, сложил его пополам и покачал головой.

— Сегодня ты, чемпион, что-то не в лучшей форме.

— Если бы вы только знали, — пробурчал Джейк.

Тимми присмотрелся к нему повнимательнее.

— Ты хорошо себя чувствуешь? А то ты и в самом деле какой-то бледный.

— Я, по-моему, заболеваю. Где-то, наверное, подхватил заразу. — И Джейк не солгал. По крайней мере сам он был уверен, что что-то такое действительно подхватил.

— Придешь домой, сразу же ложись в постель, — посоветовал Тимми. — И пей больше жидкости, только ни с чем не мешай… джин, водка, в общем, сам разберешься.

Джейк улыбнулся.

— Наверное, так я и сделаю.

Он медленно поплелся домой. Вокруг него простирался Нью-Йорк в своем самом соблазнительном обличье — теплый майский день, серенада предвечерних улиц, где на каждом углу — музыкант, деревья все в цвету, и у прохожих хорошее настроение. Джейк все это видел, но он видел и то, что таилось по ту сторону реальности: как он прятался в сумраке кухни, пока на заднем дворе человек в черном, точно оскаленный пес, жадно пил из колонки… как рыдал от облегчения, когда этот страшный черный человек — или, может быть, призрак — ушел, не заметив его… как забылся глубоким сном, когда село солнце и звезды зажглись, точно льдинки, в багровом небе пустыни.

У него был свой ключ. Закрыв за собой дверь их двухэтажной квартиры, Джейк сразу пошел на кухню, чтобы чего-нибудь съесть. Скорее по привычке, поскольку есть ему не хотелось. Он уже собирался открыть холодильник, как вдруг взгляд его остановился на двери в кладовую и внезапно Джейк понял, что дорожная станция — и весь тот, другой, странный мир, которому он теперь принадлежит, там, за этой самой дверью. Всего-то и нужно перешагнуть порог и соединиться с тем Джейком, который уже существует там. И тогда память его перестанет двоиться… голоса у него в голове умолкнут, стихнет этот их бесконечный спор, умер он или нет сегодня в 8.25 утра.

Обеими руками Джейк толкнул дверь в кладовку, на лице у него заиграла уже улыбка радости и облегчения… и тут он замер на месте, услышав крик миссис Шоу, стоявшей на невысокой стремянке у дальней стены кладовой. От испуга она уронила жестяную банку с томатной пастой, которую только что сняла с полки. Банка грохнулась об пол. Миссис Шоу покачнулась, и Джейк рванулся вперед, чтобы успеть поддержать ее, пока она тоже не сверзилась на пол и не присоединилась к томатной пасте.

— Святые угодники! — задохнулась она, схватившись за живот. — Как ты меня напугал, Джонни!

— Простите, я не хотел. — Он сказал это искренне, но это не значит, что он не был горько разочарован. Всего лишь кладовка. Вот так. А ведь он был уверен…

— А ты почему вообще здесь? У тебя же сегодня кегельбан! Я так рано тебя не ждала… еще час как минимум. У меня даже покушать тебе не готово, так что обеда сейчас не жди.

— Ну и ладно. Я все равно не особенно голоден. — Джейк поднял с пола банку, которую она уронила.

— Не сказала бы, если судить по тому, как ты сюда вломился, — проворчала миссис Шоу.

— Мне показалось, я слышал, как что-то скребется. Решил, что мышь. Но это, наверное, были вы.

— Уж наверное, я. — Она осторожно слезла со стремянки и забрала у него банку. — У тебя что-то вид нездоровый, Джонни. Ты не гриппуешь, случайно? — Она потрогала его лоб. — Кажется, температуры нет, но это еще ничего не значит.

— Я, наверное, просто устал. — А про себя Джейк подумал: Если бы только это. — Вы не волнуйтесь. Попью чего-нибудь, посмотрю пока телевизор, и все пройдет.

Миссис Шоу неопределенно хмыкнула.

— Были сегодня оценки? Хочешь мне показать? Если да, то давай быстрее — мне еще обед готовить.

— Сегодня нет. — Джейк вышел из кладовой, взял в холодильнике банку содовой и ушел в гостиную. Включив «Обывателей Голливуда», он сел на диван и безучастно уставился на экран, а в голове у него продолжали звучать голоса и проявлялись новые воспоминания о том, другом, запыленном мире.

7

Папа с мамой и не заметили даже, что с ним творится что-то неладное, — а папа вообще пришел домой в полдесятого, — но Джейк был этому только рад. Он лег в постель в десять и еще долго лежал без сна, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к шуму города за окном: визг тормозов, гудки автомобилей, завывание сирен.

Ты умер.

«Но как же я умер, когда вот он я — здесь, у себя в кровати, живой и здоровый?»

Это еще ничего не значит. Ты умер, и ты это знаешь.

Да, он знает. Но страшнее всего, что он знает и то, и другое.

Я не знаю, какой из двух голосов говорит сейчас правду, но одно я знаю точно: долго я так не выдержу. Так что умолкните оба. Прекратите немедленно и оставьте меня в покое. О'кей? Я вас очень прошу. Пожалуйста.

Но голоса не смолкали. Очевидно, они не могли замолчать. Джейку вдруг пришло в голову, что ему надо встать — прямо сейчас — и открыть дверь в ванную. И тот, иной, мир будет там. Как и дорожная станция, и он сам, другой, съежившийся под старой попоной в конюшне, пытающийся заснуть, не понимающий, что происходит.

Я бы сказал ему… — в возбуждении думал Джейк, сбрасывая одеяло. Он понял теперь, куда ведет эта дверь рядом с его книжным шкафом — больше не в ванную, нет: она откроется в мир, пахнущий жаром, пурпурным шалфеем и страхом в горстке праха, мир, укрытый сейчас сумрачным крылом ночи. — Я бы сказал ему… но мне не нужно ему ничего говорить… потому что я буду В НЕМ… я буду ИМ!

Не зажигая света, он бросился через темную комнату, едва не смеясь от облегчения, распахнул заветную дверь и…

И ничего. Просто ванная. Его ванная с афишей Марвина Гея в рамочке на стене и полосатой тенью жалюзи на кафельном полу.

Он еще долго стоял на пороге, пытаясь справиться с этим разочарованием, что встало в горле комом. Только оно не желало его отпускать. И оно было горьким.

Оно было горьким.

8

С того дня прошло три недели, и в памяти Джейка они растянулись точно зловещий и мрачный район трущоб — кошмарный, заброшенный мертвый край, где нет ни покоя, ни отдохновения, ни исцеления от боли. Он наблюдал — подобно беспомощному узнику, наблюдающему за разграблением города, которым он правил когда-то, — как гнется здравый его рассудок под непрестанным нажимом этих призрачных голосов и иллюзорных воспоминаний, и ничего не мог с этим поделать. Сперва Джейк еще не терял надежды, что память его перестанет двоиться, когда он дойдет в своих воспоминаниях до критической точки, где человек по имени Роланд позволил ему упасть в пропасть с моста в недрах гор, — только этого не случилось. Все вернулось к началу и закрутилось по новой, как кассета на магнитофоне, включенная на автореверс, будет играть и играть бесконечно, пока либо не гикнется магнитофон, либо кто-нибудь не придет и его не вырубит.

По мере того как углублялась эта ужасная пропасть в его раздвоившейся памяти, в восприятии Джейком его более или менее реальной жизни — жизни нью-йоркского мальчика — появлялось все больше провалов. Он помнил, что ходил в школу, а по выходным — в кино, что неделю назад (или две?) его с родителями пригласили на воскресный обед, но все это он помнил так, как человек, перенесший малярию, вспоминает потом самый тяжелый период своей болезни: все окутано тьмой, люди кажутся тенями, голоса превращаются в эхо и перекрывают друг друга, а такое обыденное и простое действие, как, скажем, съесть сандвич или купить банку коки в автомате напитков в спортзале, превращается в подвиг, стоящий многих усилий. Джейк прошел через эти дни в фуге воющих голосов и двоящихся воспоминаний. Его одержимость дверями — любыми дверями — с каждым днем только усугублялась; по-настоящему он никогда не терял надежды, что какая-то из дверей все же откроется в мир стрелка. И удивляться тут особенно нечему, ведь это была его единственная надежда.

Но сегодня игра закончилась. И Джейк проиграл. К чему все, впрочем, и шло. Все равно шансы его на победу равнялись нулю с самого начала. И сегодня он сдался. Смылся с экзамена. Понурив голову, Джейк вслепую шагал на восток по скрещению улиц, не зная, куда он идет и что будет делать, когда дойдет.

9

Часам к девяти Джейк потихоньку стал выбираться из этой все застилающей пелены и начал воспринимать окружающее. Оказалось, что он стоит на углу Лексингтон-авеню и Пятьдесят четвертой и не может припомнить, как он сюда забрел. Только теперь он заметил, какое сегодня погожее ясное утро. Утро 7 мая, того дня, когда он начал сходить с ума, тоже было прекрасным, но сейчас было в десять раз лучше — сегодня, когда весна оглянулась назад и увидела лето, стоящее рядом, совсем-совсем близко, красивое, сильное, с дерзкой улыбкой на загорелом лице. Яркие блики солнца плясали на стеклянных стенах высотных зданий; даже тени прохожих были густыми и четкими. Прозрачное голубое небо сияло над головой, расчерченное легкими штрихами перистых облаков.

Чуть дальше по улице шло строительство. У дощатого забора, отгораживающего площадку, стояли два бизнесмена в дорогих, безупречного покроя костюмах. Они смеялись, что-то передавая друг другу. Джейку стало любопытно, и он подошел поближе. Бизнесмены, как выяснилось, играли в «крестики-нолики», расчертив на заборе поле дорогой ручкой «Марк Кросс». Ею же отмечали и ходы. Во дают! — подумал Джейк. Когда он к ним подходил, один из игроков как раз поставил последний нолик в верхней правой клетке и прочертил жирную диагональ через все поле.

— Опять я продулся всухую! — сказал его друг, с виду какой-нибудь администратор высокого ранга, или преуспевающий адвокат, или биржевой маклер экстра-класса, потом отобрал у приятеля ручку «Марк Кросс» и расчертил на заборе очередное поле.

Первый бизнесмен — тот, кто выиграл, — повернул голову влево. Увидел Джейка и улыбнулся.

— Хороший денек, да, малыш?

— Точно, — ответил Джейк в восторге оттого, что он именно так и думает.

— В такой день не хочется киснуть в школе, ага?

Теперь Джейк рассмеялся по-настоящему. Школа Пайпера, где обычный ленч называют «свободным часом» и где ты иной раз «выходишь на минутку» вместо того, чтобы просто отлить, отодвинулась вдруг далеко-далеко.

— А вы понимаете.

— Не хочешь сыграть? А то Билли и в школе не мог меня сделать на этом, и до сих пор ему это не удается.

— Оставь парня в покое, — сказал второй бизнесмен, передавая приятелю ручку «Марк Кросс». — На этот раз я тебя сделаю. — Он подмигнул Джейку, и Джейк подмигнул в ответ, сам себе удивляясь. Он пошел дальше, оставив дяденек за игрой. Ощущение, что сейчас должно произойти что-то очень хорошее — или, быть может, уже происходит, — продолжало крепнуть. Джейк, казалось, не шел, а летел вперед, не касаясь ногами асфальта.

На светофоре на углу зажглось ИДИТЕ, и Джейк стал переходить Лексингтон-авеню. Посередине улицы он остановился так резко, что какой-то мальчик-посыльный на велосипеде едва на него не наехал. Да… это был изумительный весенний денек. Но Джейк сейчас чувствовал себя так хорошо вовсе не потому. Вовсе не потому воспринимал он сейчас окружающее так неожиданно ясно и полно, не потому преисполнился твердой уверенности, будто с ним должно произойти что-то замечательное.

Голоса в голове умолкли.

Умолкли не навсегда — каким-то образом он это знал, — но сейчас они исчезли. Вот только почему?

Перед мысленным взором Джейка предстала такая картина: комната, в комнате двое спорщиков. Сидят за столом друг против друга и что-то доказывают друг другу с нарастающим ожесточением. Потихоньку они перегибаются через стол, их разгоряченные лица сближаются — они брызжут в лицо друг другу слюной. Спор грозит перерасти в потасовку. Но тут они слышат какой-то грохот, похожий на барабанную дробь, и торжественные, праздничные звуки фанфар. Спорщики прекращают орать и глядят, озадаченные, друг на друга.

Это что? — спрашивает один.

Не знаю, — отвечает второй. — Вроде какой-то парад.

Они подходят к окну и действительно видят внизу парад. Оркестранты в военной форме маршируют по улице, чеканя шаг. Отблески солнца горят на их трубах. Хорошенькие девушки, участницы парада, вертят дирижерскими жезлами и важно вытягивают свои длинные загорелые ножки. Автомобили с открытым верхом утопают в цветах. В автомобилях — всякие знаменитости. Улыбаются, машут ручками.

Двое непримиримых спорщиков глядят из окна, позабыв о своем жарком споре. Они к нему еще вернутся, уж будьте уверены, но пока что они стоят рядом, плечом к плечу, точно лучшие друзья, и смотрят на проходящий парад…

10

Раздался резкий гудок. Джейк испугался, и мысленная картинка — красочная, как яркий сон — пропала. Он сообразил, что так и стоит посередине проезжей части Лексингтон-авеню, а зеленый свет сменился на красный. Он в испуге оглянулся, ожидая увидеть синий «кадиллак», несущийся на него, но водитель, который сигналил, сидел за рулем желтого открытого «мустанга» и вместо того, чтобы орать на Джейка, мило ему улыбался. Впечатление было такое, что сегодня в Нью-Йорке все нанюхались веселящего газа.

Джейк помахал водителю и со всех ног устремился на ту сторону улицы. Водитель «мустанга» покрутил пальцем у виска — ты, мол, парень, того, не в себе, — потом помахал в ответ и уехал.

Пару мгновений Джейк постоял на углу, подставляя лицо теплому майскому солнцу, улыбаясь и наслаждаясь ощущением ясного дня. Наверное, так себя чувствуют заключенные, приговоренные к смертной казни, когда узнают, что им дали временную отсрочку.

Голоса молчали.

Вопрос только в том, что это был за парад, отвлекший внимание яростных спорщиков? Может быть, просто необыкновенная красота этого майского утра?

Джейк, однако, не думал, что только это. Странное ощущение знания снова охватывало его, пронизывая насквозь, как и три недели назад, когда он подходил к переходу на углу Пятой и Сорок шестой. Но тогда, 7 мая, это было предчувствие неотвратимой судьбы, приготовившей ему гибель. А теперь ощущение было радостным, исполненным доброты, сродни предвкушению чуда. Как будто… как будто…

Белизна. Слово пришло само и зазвенело в сознании чистейшей нотой безупречной и неоспоримой истины.

— Белизна! — воскликнул он вслух. — Приход Белизны!

Он зашагал вдоль Пятьдесят четвертой и, дойдя до угла Пятьдесят четвертой и Второй, вступил снова под сень ка-тета.

11

Он повернул направо, остановился, в задумчивости развернулся и пошел назад, до угла. Да, все правильно: ему нужно сейчас на Вторую… только надо опять перейти на ту сторону. Когда на светофоре зажглось ИДИТЕ, он бегом пересек проезжую часть и снова свернул направо. Это чувство, ощущение (Белизны) правильности происходящего, становилось все сильнее. Джейк едва ли не обезумел от радости и облегчения. Теперь с ним все будет о'кей. На этот раз — никакой ошибки. Джейк был уверен, что уже очень скоро он встретит людей, которых начнет узнавать, как узнал тогда толстую тетку с пакетом и торговца напитками на углу, и будет знать наперед о том, что они собираются делать.

Но вместо этого он вышел к книжному магазину.

12

МАНХЭТТЕНСКИЙ РЕСТОРАН ДЛЯ УМА — сообщала вывеска в витрине. Джейк подошел к входной двери. Там висела черная доска, какие обычно вывешивают под меню в забегаловках и кафешках, и на ней было написано белым мелом:

СЕГОДНЯ В МЕНЮ

ОСОБЫЕ БЛЮДА ДНЯ

Из Флориды! Свежезажаренный Джон Д. Макдоналд.

В твердой обложке № 3 — $2.50.

В мягкой обложке № 9 — $5.00.

Из Миссисипи! Уильям Фолкнер, жаренный на сковороде.

В твердой обложке — свободная цена.

В мягкой обложке «Винтидж Лайбрари» — 75 центов за штуку.

Из Калифорнии! Реймонд Чандлер вкрутую.

В твердой обложке — свободная цена.

В мягкой обложке № 7 — $5.00.

УТОЛИТЕ СВОЙ КНИЖНЫЙ ГОЛОД!

ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!

Джейк вошел в магазин, с радостью сознавая, что в первый раз за последние три недели он открыл дверь, не изнывая при том от безумной надежды найти за ней тот, другой, мир. Тихонько звякнул колокольчик. Джейка окутал мягкий, пряный запах старых книг — запах, как это ни странно, похожий на возвращение домой.

Внутри тоже присутствовал ресторанный лейтмотив. Хотя все четыре стены были увешаны книжными полками, зал был разделен пополам длинной стойкой, какие обычно бывают в кафе. На половине, ближайшей к дверям, стояло несколько маленьких столиков и при них — стулья с проволочными спинками. На трех из них были представлены «блюда дня»: романы о Тревисе Маги Джона Д. Макдоналда, романы из серии о Филипе Марло Реймонда Чандлера, книги из саги о Сноупсах Уильяма Фолкнера. Небольшая табличка на столе Фолкнера сообщала: «Имеются в продаже редкие первые издания — спрашивайте у продавца». Еще одна надпись, на стойке, была предельно простой и краткой: ВОЗЬМИТЕ И ПОЛИСТАЙТЕ! Парочка покупателей именно этим и занималась. Они сидели у стойки, потягивали кофеек и читали. Джейк подумал, что он еще в жизни не видел такого чудесного книжного магазина.

Вопрос только в том, почему он сюда пришел? Была это просто удача, или его привело сюда мягкое, но все же настойчивое ощущение, что он идет по некой тропе — невидимой, как силовой луч, — которая изначально предназначалась ему и которую он должен был отыскать?

Один взгляд на столик слева — и Джейк знал ответ.

13

Там были выставлены детские книжки. Места на столике было немного, так что на нем поместилось чуть больше дюжины книг: «Алиса в Стране чудес», «Хоббит», «Том Сойер» и все в том же роде. Джейка привлекла книжка, предназначенная, очевидно, для самых маленьких. На ярко-зеленой обложке пыхтел, взбираясь на гору, паровозик с веселой рожицей, стилизованной под человеческое лицо. Его скребок, очищающий путь от завалов (ярко-розового цвета), расплывался в счастливой улыбке, а сияющие головные огни-глаза, казалось, зовут Джейка Чеймберза открыть книжку и прочесть ее всю. «Чарли Чу-чу» — сообщало название. Текст и рисунки Берил Эванз. Джейк вдруг вспомнил свое экзаменационное сочинение: фотографию локомотива, приклеенную на титульном листе, и повторяющееся «Чу-чу» в конце.

Он взял книжку со столика и вцепился в нее так, как будто она могла улететь, если бы он не держал ее крепко-крепко. Повнимательнее присмотревшись к обложке, Джейк вдруг понял, что почему-то не доверяет улыбке на рожице Чарли Чу-чу. Выглядишь ты счастливым, но мне кажется, это всего лишь маска, подумал он. Ты несчастлив. И Чарли, по-моему, не настоящее твое имя.

Мысль, конечно, бредовая, сумасшедшая мысль, но ощущалась она абсолютно нормальной. Нормальной и правильной.

Там же, на столике с детской литературой, стояла еще одна книжка, заинтересовавшая Джейка, — в потрепанной бумажной обложке, разорванной в одном месте и подклеенной скотчем, который теперь пожелтел от времени. На обложке мальчик и девочка с озадаченными лицами стояли под стайкой вопросительных знаков, парящих над их головами. Называлась она «Загадки, шарады и головоломки для всех и каждого!». Имени автора не было.

Сунув «Чарли Чу-чу» под мышку, Джейк взял со столика книгу загадок. Открыв наугад, он прочел:

Когда дверь нельзя открыть?

— Когда она распахнута, — пробормотал он вслух. Лоб вдруг покрылся испариной… руки… все тело. — Когда она распахнута!

— Нашел что-нибудь для себя, сынок? — спросил тихий ласковый голос.

Обернувшись, Джейк увидел толстого дяденьку в белой рубашке с открытым воротом. Он стоял, опираясь на стойку и держа руки в карманах стареньких габардиновых брюк. Очки для чтения он поднял на лоб. Они очень забавно смотрелись на сияющем куполе его лысой головы.

— Да. — Джейк почему-то разволновался. — Вот эти две. Они продаются?

— Все, что здесь есть, продается, — сказал толстый дяденька. — Я бы и здание тоже, наверное, выставил на продажу, если бы оно мне принадлежало. Но, увы, я всего лишь его арендую. — Он протянул руку за книгами, но Джейк на мгновение замешкался, не желая выпускать книжки из рук. Потом с неохотой передал их продавцу. Где-то в глубине души он был готов к тому, что этот дядька сейчас убежит вместе с ними, и если он это сделает… если только попробует убежать… Джейк перехватит его, вырвет книжки и смоется. Потому что ему очень нужны эти книжки.

— О'кей, посмотрим, что ты там выбрал, — сказал толстяк. — Да, кстати, меня зовут Тауэр[14]. Келвин Тауэр. — Он протянул Джейку руку.

Джейк выпучил на него глаза и невольно сделал шаг назад.

— Что?

Толстяк пристально на него посмотрел.

— Келвин Тауэр. Какое из сказанных мной слов есть на твоем языке богохульство, о Гиборин-Скиталец?

— Что?

— Я хочу сказать, вид у тебя такой, как будто тебя мешком пыльным тюкнули, парень.

— Ой… простите. — Он пожал большую и мягкую руку мистера Тауэра, очень надеясь, что тот не станет его расспрашивать, что да как. Имя действительно «зацепило» его, но почему, он не знал. — А я Джейк Чеймберз.

— Хорошее имя, дружище. Почти как у героя того вестерна… такого, знаешь, бравого парня, который врывается в Черные Вилы, штат Аризона, шутя очищает город от всех бандюг и скачет, свободный и вольный, дальше. По-моему, что-то из Уэйна Д. Оуверхолсера. Только ты, Джейк, похоже, не вольный стрелок. Похоже, ты просто решил прогулять занятия в честь хорошей погоды.

— А-а… нет. У нас каникулы с прошлой пятницы.

Тауэр улыбнулся.

— Угу. Ну да, точно. И ты хочешь себе прикупить эти две? Знаешь, так иногда забавно, что люди выбирают. Вот ты например. Я бы дал голову на отсечение, что ты фанат Роберта Говарда, пришел подыскать себе что-нибудь из изданий Дональда М. Гранта — из тех, что с иллюстрациями Роя Кренкеля. Мечи, обагренные кровью, крепкие мускулы, и Конан-Варвар, прорубающийся сквозь орду стигийцев.

— Звучит неплохо, на самом деле. Просто эти… я их для младшего брата беру. У него день рождения на той неделе.

Келвин Тауэр опустил очки со лба на нос и внимательно присмотрелся к Джейку.

— Правда? А мне показалось, что ты — единственный ребенок в семье. Единственный ребенок, мне мнилось, я вижу его, как он приветствует день ухода — тихого, без прощания, — когда Владычица Мая трепещет в зеленом своем одеянии у кромки лесистой долины Июня.

— Что, я не понял?

— Не важно. Весна всегда навевает на меня уильям-кауперовские[15] настроения. Люди — существа странные, но интересные, парень… я прав?

— Да, наверное, — осторожно ответил Джейк. Он никак не мог сообразить, нравится ему этот странный дяденька или нет.

Один из посетителей магазина — из тех, кто читал за стойкой, — развернулся на своем табурете. В одной руке он держал чашку кофе, в другой — потрепанный томик «Чумы»[16] в мягкой обложке.

— Хватит, Кел, пудрить парню мозги. Прекрати умничать и продай ему эти книжки, — сказал он. — До Судного дня мы, наверное, успеем еще доиграть нашу партию в шахматы, если ты поторопишься.

— Торопливость претит моей тонкой натуре, — невозмутимо парировал Кел, но все же открыл «Чарли Чу-чу», чтобы взглянуть на цену, проставленную карандашом на форзаце. — Неновая уже книжка, но этот отдельно взятый экземпляр на удивление хорошо сохранился. Детишки обычно чего только не вытворяют с любимыми книжками. По-хорошему, она стоит двенадцать зеленых…

— Обдирает по-черному, — вставил мужчина, читавший «Чуму», и второй рядом с ним рассмеялся. Келвин Тауэр пропустил эту реплику мимо ушей.

— …но мне не хотелось бы так тебя разорять в такой чудный день. Пусть будет семь баксов. Плюс, конечно, налог. Загадки можешь забрать за так. Считай это скромным подарком мальчишке, который седлает коня и несется исследовать новые земли в последний день настоящей весны.

Джейк достал кошелек и открыл его не без тревоги, опасаясь, что там окажется не более трех-четырех зеленых. Однако сегодня ему везло. Пятерка и три по доллару. Он отдал деньги Тауэру. Тот небрежно сунул купюры в карман, а из другого достал сдачу мелочью.

— Хочешь, побудь еще, Джейк. Раз уж ты все равно здесь, присядь у стойки и выпей чашечку кофе. Ты глазам своим не поверишь, как я сейчас разобью в пух и прах жалкую староиндийскую защиту нашего уважаемого Эрона Дипно.

— Надейся! — воскликнул мужчина, читавший «Чуму». — Вероятно, Эрон Дипно.

— Я бы с радостью, только я не могу. Я… мне нужно еще в одно место зайти.

— О'кей. Счастливой дороги, если только она не в школу.

Джейк улыбнулся.

— Нет… не в школу. Это дорога к безумию.

Тауэр от души рассмеялся и снова поднял очки на лоб.

— Неплохо сказано! Очень даже неплохо! Может быть, в конечном итоге наше юное поколение вовсе не катится в ад, а, Эрон? Что скажешь?

— Катится-катится, будь уверен, — сказал Эрон. — Этот мальчик — просто счастливое исключение из общего правила. Может быть.

— Не обращай внимания на старого циника-пердуна, — вздохнул Келвин Тауэр. — Отправляйся в дорогу, Гиборин-Скиталец. Эх, где мои десять-одиннадцать лет! В такие чудные дни, как сегодня, я часто мечтаю стать снова мальчишкой.

— Спасибо за книжки, — сказал ему Джейк.

— Нет проблем. Мы для этого тут и сидим. Заходи как-нибудь.

— Обязательно.

— Теперь ты знаешь, где нас найти.

Да, подумалось Джейку. Знать бы еще, где найти себя.

14

Выйдя из магазина, он встал посреди улицы и открыл книгу загадок на первой странице, где было коротенькое псевдонаучное предисловие.

Загадки — возможно, древнейшая из старых игр, в которую мы играем и по сей день, — так оно начиналось. — Еще в Древней Греции боги и богини поддразнивали друг друга при помощи хитроумных загадок, а в школах Древнего Рима ими пользовались повсеместно как учебным материалом. Даже в Библии есть несколько замечательных загадок. Одна из самых известных — та, которую загадал филистимлянам Самсон в день своей свадьбы:

«Из едущего вышло едомое,

и из сильного вышло сладкое».

Он загадал эту загадку «тридцати брачным друзьям» на свадьбе, уверенный, что они не сумеют ее разгадать. Но те запугали жену Самсона и уговорили ее вызнать у мужа ответ. Самсон пришел в ярость, и за то, что они над ним так посмеялись, он перебил их всех — в старые времена люди относились к загадкам гораздо серьезнее, чем теперь!

Да, кстати, ответ на загадку Самсона — и на все остальные загадки, приведенные в этой книге, — вы найдете в последней главе. Но прежде чем заглянуть туда, сначала попробуйте догадаться сами, такая у нас к вам просьба!

Джейк обратился к последней главе, почему-то заранее зная, что никаких там ответов нет. И точно: за страницей с надписью ОТГАДКИ было лишь несколько рваных краев, и сразу за ними — форзац. Кто-то вырвал все страницы с отгадками.

Джейк на мгновение задумался. А потом, подчиняясь неожиданному порыву, который был вовсе и не порывом, а чем-то другим, непонятным, он вернулся в «Манхэттенский ресторан для ума».

Келвин Тауэр поднял голову, оторвавшись от шахматной доски.

— Ты передумал, Гиборин-Скиталец, и решил все-таки выпить кофе?

— Нет. Я просто хотел спросить, вы не знаете, случайно, ответ на одну загадку.

— Давай посмотрим. — Тауэр сделал ход пешкой.

— Ее загадал Самсон. Такой сильный дядька из Библии, что ли? Загадка такая…

— «Из едущего вышло едомое, — продекламировал Эрон Дипно, развернувшись к Джейку на табурете, — и из сильного вышло сладкое». Эта?

— Да, эта. Вы, случайно, не знаете…

— О-о, когда-то я увлекался музыкой. Вот послушай. — Запрокинув голову, он пропел мелодичным и сильным голосом:

Самсон и лев сошлись в бою,

Самсон взгромоздился на спину льву.

Львы, как известно, добычу терзают когтями,

А Самсон льва прикончил голыми руками!

Вот лев поверженный на земле лежит,

И рой пчел-медоносов над ним кружит.

Эрон подмигнул Джейку и вдруг рассмеялся, увидев его изумление.

— Ты получил свой ответ, дружок?

Джейк смотрел на него широко распахнутыми глазами.

— Bay! Хорошая песенка! Вы откуда ее узнали?

— Эрон знает их все, — сказал Тауэр. — Он шатался по Бликер-стрит еще до того, как Боб Дилан выучился извлекать из своего «Хонера» и другие ноты, кроме открытой соль. По крайней мере он так утверждает.

— Это старый спиричуэл[17], — пояснил Эрон Джейку, а потом повернулся обратно к Тауэру: — Кстати, мой пухлик, вам шах.

— Не так быстро. — Тауэр сделал ход слоном. Эрон тут же его «скушал». Тауэр что-то буркнул себе под нос… что-то, подозрительно похожее на «у, блядь».

— Значит, отгадка — лев, — сказал Джейк.

Эрон покачал головой.

— Половина отгадки. Загадка Самсона двойная, мой юный друг. Одна половина отгадки — лев, вторая — мед. Понимаешь?

— Да, по-моему.

— О'кей. Тогда вот тебе еще. — Эрон на мгновение прикрыл глаза, а потом продекламировал нараспев:

Нету ног, но на месте она не стоит,

Ложе есть, но она не спит,

Не котел, но бурлит,

Не гроза, но гремит.

Нету рта, но она никогда не молчит.

— А ты хитрый, — подмигнул Тауэр Эрону.

Джейк задумался было, но потом покачал головой. Он мог бы подумать подольше — ему очень нравилась эта игра в загадки и хотелось побыть здесь еще, — но его подгоняло настойчивое ощущение, что ему надо идти. У него еще есть одно дело на Второй авеню.

— Сдаюсь.

— Нет, сдаваться нельзя, — возразил Эрон. — Можно сдаваться, когда речь идет о современных загадках. Но настоящие загадки — это не просто шутка, малыш. Это задачи, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Подумай еще. Если все-таки ничего не надумаешь, приходи сюда. Как раз будет повод зайти. Если еще нужен повод, то знай: этот толстяк умеет готовить отличный кофе.

— О'кей, — сказал Джейк. — Спасибо. Я зайду обязательно.

Но как только он вышел на улицу, им завладело одно неприятное чувство: Джейк понял, что больше уже никогда не вернется в «Манхэттенский ресторан для ума».

15

Джейк медленно шел вдоль по Второй авеню, держа в левой руке свои новые приобретения. Поначалу он еще бился над этой загадкой: «Нету ног, но на месте она не стоит; ложе есть, но она не спит», — но мало-помалу ее оттеснило нарастающее ожидание. Казалось, все чувства его обострились, как никогда: асфальт как будто искрился миллионом сверкающих крапинок, каждый вдох был насыщен тысячью смешанных ароматов, и в каждом звуке, который он слышал, ему мнились иные, потаенные, отголоски. Наверное, то же чувствуют собаки перед сильной грозой или землетрясением — Джейк был уверен, что так оно и есть. Но только предчувствие приближающегося события было хорошим, как будто то, что должно сейчас произойти, обязательно уравновесит весь этот ужас, приключившийся с ним три недели назад. И с каждой секундой это предчувствие становилось сильнее.

И вот теперь, когда Джейк подошел совсем близко к месту грядущего события, где все должно разрешиться, его опять охватило то странное ощущение, как будто он знает все наперед.

Какой-то бродяга попросит меня дать денежку, и я высыплю ему мелочь от сдачи, которую дал мне мистер Тауэр. Потом я набреду на музыкальный магазин. Дверь будет открыта, чтобы шел свежий воздух, а внутри будут играть «Роллинг стоунз». Потом я увижу свое отражение в зеркалах.

Машин на Второй авеню было все еще немного. Такси, сигналя вовсю, проворно лавировали между медлительными легковушками и фургонами. На лобовых стеклах и ярко-желтых их кузовах играли блики веселого майского солнца. Ожидая у светофора, когда загорится зеленый, Джейк заметил бродягу на углу Второй и Пятьдесят второй. Тот сидел прямо на тротуаре, привалившись спиной к кирпичной стене маленького ресторанчика. Подойдя ближе, Джейк разглядел, что ресторан называется «Чав-чав».

Чу-чу, невольно подумалось Джейку. Вот правда.

— Хотя бы 25 центов? — устало спросил бродяга, и Джейк ссыпал не глядя ему на колени всю сдачу из книжного магазина. Теперь, точно как по расписанию, он услышал «Роллинг стоунз»:

Я вижу красную дверь и хочу ее выкрасить в черный,

Никаких больше красок, я хочу чтобы все стало черным…

Джейк увидел теперь — без всякого удивления, — что магазин называется «Башня выдающихся записей».

Похоже, сегодня у нас массовая распродажа башен.

Джейк шел вперед. Дорожные знаки и вывески плыли мимо, как будто в туманном сне. В квартале между Сорок девятой и Сорок восьмой располагался один магазинчик. Он назывался «Твои отражения». Джейк повернул мимоходом голову. Все, как он и предвидел. Он знал, что так будет: дюжина Джейков в дюжине зеркал — дюжина мальчиков, маленьких для своего возраста, одетых в аккуратные школьные костюмы — синие блейзеры, белые рубашки, темно-красные галстуки, серые брюки. В школе Пайпера не было обязательной строгой формы, но определенные негласные правила существовали, и родители учеников неуклонно им следовали, одевая своих драгоценных чад.

Теперь школа казалась такой далекой. Такой «давнишней».

Внезапно Джейк понял, куда он идет. Понимание это прорвалось на поверхность его сознания, точно родник освежающей чистой воды, бьющий из-под земли. Клавке деликатесов, — сказал он себе. — Во всяком случае, так она смотрится с виду — простой магазинчик деликатесов. Только на самом деле это вовсе не магазин — это проход в другой мир. В тот мир. Его мир. Правильный мир.

Джейк уже не мог терпеть. Он побежал, жадно глядя вперед. На переходе через Сорок седьмую горел красный свет, но Джейк даже не посмотрел на светофор: спрыгнув с тротуара, он шустро понесся по белым полоскам «зебры», едва ли взглянув налево. Раздался визг тормозов и скрежет покрышек. Какой-то фургон резко остановился, когда Джейк пронесся перед самым его капотом.

— Эй! У тебя как с головой? — прокричал водитель, но Джейк даже и не поглядел в его сторону.

Еще только один квартал.

Джейк поднажал. Теперь он мчался как угорелый. Галстук сбился набок и трепыхался за левым плечом. Волосы развевались, отброшенные со лба назад. Мягкие кожаные ботинки молотили по тротуару. Прохожие, кто изумленно, кто просто с любопытством, косились на Джейка, но он не обращал внимания на эти взгляды. Как не обратил он внимания на рассерженный окрик водителя на переходе.

Вот здесь… на углу. Рядом с магазинчиком канцтоваров.

Впереди показался какой-то дядька в темно-коричневой рабочей форме с длинной тележкой, нагруженной картонными ящиками. Джейк перепрыгнул через нее, как через барьер, вскинув руки. Ни дать ни взять бег с препятствиями. Заправленная рубашка выбилась сзади из брюк и торчала теперь из-под синего блейзера, точно краешек детского фартучка. Приземлившись с той стороны тележки, Джейк чуть не врезался в коляску с ребенком, которую катила перед собой молодая пуэрториканка. Он обогнул ее с ходу, в точности как полузащитник, закрывший брешь в линии защиты и спасший тем самым свои ворота.

— Где пожар, молодой человек? — полюбопытствовала пуэрториканка, но Джейк даже и не взглянул в ее сторону. На всех парах он пронесся мимо магазинчика канцтоваров с блокнотами, ручками и калькуляторами в витрине.

Дверь! — твердил он себе, ликуя. — Сейчас я ее увижу! И что потом? Буду стоять и смотреть? Да ни в жизни! Я пройду через эту дверь… а если она вдруг заперта, я ее просто снесу с пете…

Тут он обнаружил, что добрался уже до угла Второй и Сорок шестой, и наконец остановился, буквально затормозил, проехав на каблуках. Он стоял посреди тротуара, дыша тяжело и со свистом, стиснув руки в кулаки. Волосы снова упали ему на лоб влажными от испарины прядями.

— Нет. — Он едва не расплакался. — Нет! — Но это неистовое, полубезумное отрицание не изменило того, что он видел. Вернее, того, что не видел. Смотреть, собственно, и не на что было. Деревянный забор, а за забором — пустырь, замусоренный и заросший сорняками.

Дом, который когда-то стоял здесь, давно снесли.

16

Минуты две Джейк стоял неподвижно перед дощатым забором, тупо глядя на захламленный пустырь за ним. Губы его скривились. Он буквально физически ощущал, как тает надежда, как испаряется его непоколебимая уверенность, сменяясь отчаянием, горше которого он еще в жизни не знал.

Очередная ложная тревога, подумал Джейк, когда прошло первое потрясение и он снова обрел способность думать. Очередная ложная тревога. Очередной тупик. Давно засохший колодец. Теперь опять появятся голоса, и как только это произойдет, я, наверное, закричу. И это нормально. О'кей. Потому что мне уже надоело. Я не выдержу больше. Мне надоело сходить с ума. Если так вот и сходят с ума, то пусть это случится быстрее, сейчас, пусть меня заберут в дурдом и что-нибудь вколют такое, чтобы я отрубился совсем. Я сдаюсь. Это конец всему. Бобик сдох.

Но голоса не вернулись… пока еще нет. И теперь, когда Джейк снова обрел способность размышлять над увиденным, он наконец осознал, что пустырь за забором не так уж и пуст, как ему показалось сначала. Посреди этой мертвой свалки, заросшей сорной травой, стоял большой щит с надписью:

ТОВАРИЩЕСТВО

СТРОИТЕЛЬНОЙ КОМПАНИИ МИЛЛЗА

И РИЭЛТЕРСКОЙ КОНТОРЫ СОМБРА

ПРОДОЛЖАЕТ РАБОТЫ.

МЫ ИЗМЕНИМ ЛИЦО МАНХЭТТЕНА!

СКОРО ЗДЕСЬ БУДЕТ

РОСКОШНЫЙ КОНДОМИНИУМ

«БУХТА БОЛЬШОЙ ЧЕРЕПАХИ»!

ВСЮ НЕОБХОДИМУЮ ИНФОРМАЦИЮ

ВЫ МОЖЕТЕ ПОЛУЧИТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ: 555-6712!

ЗВОНИТЕ, И НЕ ПОЖАЛЕЕТЕ!

Скоро здесь будет? Вполне вероятно… но были у Джейка свои сомнения на этот счет. Буквы на рекламном щите повыцвели, а сам щит немного прогнулся. Поверх слов «Роскошный кондоминиум „Бухта Большой Черепахи“ какой-то мастер настенной росписи по имени БАНГО СКАНК оставил долгую о себе память посредством баллончика-распылителя с синей краской. Интересно, подумал Джейк, проект просто отсрочили или он тихо сдох сам собой? Он почему-то вдруг вспомнил, как недели, наверное, две назад папа беседовал по телефону со своим консультантом по капиталовложениям. Орал на него благим матом, чтобы тот даже не думал ни о каком дальнейшем инвестировании.

— Мне наплевать, какая у вас там заманчивая информация о налогах и предполагаемых сделках! Да хоть растакая! — едва не вопил отец (как Джейк уже понял, это был в общем-то папин нормальный тон, когда он обсуждал деловые вопросы, — обстоятельство это объяснялось, быть может, отчасти наличием у папы в столе «кокаиновых залежей»). — Каждый раз, когда они там предлагают что-то действительно сногсшибательное, обязательно жди подвоха!

Забор, огораживающий пустырь, доходил Джейку до подбородка. Все доски были увешаны объявлениями и афишами: Оливия Ньютон-Джон на «Радио-Сити», рок-группа «G.Gordon Liddy» вместе с «Пещерами» выступают в каком-то там клубе в Ист-Виллидже, фильм «Война зомби», который уже прошел ранней весной. Через определенные промежутки к доскам забора были прибиты непременные таблички ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН, но большинство из них было заклеено сверху вычурными афишами. Чуть подальше имелось еще одно произведение в стиле граффити — краска, как видно, когда-то была ярко-красной, но теперь она выцвела и приобрела пепельно-розовый оттенок, какой бывает у роз, расцветающих в конце лета. Какой-то детский стишок. Джейк смотрел на него как зачарованный, широко распахнув глаза. Он даже прочел его шепотом вслух:

Есть ЧЕРЕПАХА, представьте себе!

Она держит мир у себя на спине!

Если хочешь поиграть,

Приходи к ЛУЧУ опять.

Приходи к ЛУЧУ сегодня,

Будем прыгать и скакать.

Источник этого странного поэтического произведения (если не его смысл) был для Джейка вполне ясен. В конце концов этот район восточной оконечности Манхэттена называется Бухтой Большой Черепахи. Но это не объясняло ни того непонятного обстоятельства, что по спине Джейка вдруг побежали мурашки, ни этого явственного ощущения, неожиданно его охватившего, что он нашел еще один указатель на каком-то волшебном, потаенном пути.

Расстегнув рубашку, Джейк сунул две книги, которые только что приобрел, за пазуху. Потом огляделся, убедился, что никто на него не смотрит, и, опершись двумя руками о забор, подтянулся, перекинул одну ногу, другую и спрыгнул по ту сторону. При этом левой ногой он угодил прямо на груду беспорядочно сваленных кирпичей. Они, естественно, заскользили под ним. Лодыжка его подвернулась, и всю ногу пронзила боль. Джейк с грохотом упал прямо на кирпичи и вскрикнул одновременно от боли и неожиданности, когда они врезались ему в ребра, точно грубые крепкие кулаки.

Сначала он даже и не пытался встать, а просто лежал, дожидаясь, когда восстановится сбитое от удара дыхание. Вряд ли он как-то серьезно ушибся, но ногу он подвернул — это точно. Теперь лодыжка скорее всего распухнет. Домой он вернется хромая. Придется, однако, сжать зубы и потерпеть: денег на тачку нет.

Ты что, в самом деле собрался вернуться домой? Да тебя там живьем съедят.

Может быть. А быть может, и нет. Впрочем, насколько ему кажется, особого выбора у него нет. Но у него еще будет время об этом подумать. Сейчас он намерен исследовать этот пустырь, что притянул его, как магнит стальную стружку. Джейк вдруг понял, что ощущение силы, разлитой вокруг, не пропало. Наоборот, оно стало еще сильнее. И вряд ли она исходила только от этого пустыря. Что-то здесь происходило. Что-то особенное. Очень важное. Даже в самом воздухе чувствовалась вибрация, как будто по нему растекались волны энергии, источаемые самой громадной электростанцией в мире.

Только поднявшись на ноги, Джейк увидел, как он удачно упал. Упади он чуть в сторону, он бы попал прямо на кучу битого стекла и скорее всего очень сильно порезался.

Это, наверное, от витрины, подумал Джейк. Когда здесь еще был магазинчик деликатесов, в ней выставлялись сыры и колбасы. Стоишь на улице и смотришь. Их еще подвешивали на веревках. — Джейк не знал, откуда он это знает. Он просто доподлинно знал.

Задумчиво оглядевшись по сторонам, Джейк отошел от забора чуть дальше в глубь пустыря. Ближе к середине участка, едва заметный под буйно разросшимися сорняками, на земле валялся какой-то рекламный щиток. Опустившись на колени, Джейк поднял его и стряхнул с него грязь. Буквы давно выцвели, но их еще можно было прочесть:

ТОМ И ДЖЕРРИ. ДЕЛИКАТЕСЫ.

СПЕЦИАЛИЗИРУЕМСЯ НА ЗАКАЗАХ

К БАНКЕТАМ И ПРАЗДНИКАМ!

А внизу той же красной-выцветшей-до-розовой краской из баллончика-распылителя кто-то вывел загадочную фразу: В ЕЕ МЫСЛЯХ — ВЕСЬ МИР, В ЕЕ МЫСЛЯХ — ВСЕ МЫ.

Вот оно, это место, — сказал себе Джейк. — О да.

Он уронил щит на землю, поднялся и медленно пошел дальше в глубь пустыря, внимательно глядя по сторонам. С каждым шагом ощущение присутствия некой силы крепло. Все, что он видел — сорняки, осколки стекол, груды битого кирпича, — было как будто пронизано этой безудержной силой. Даже пустые пакетики из-под хрустящей картошки казались красивыми, а пустую пивную бутылку солнечный свет превратил в сосуд коричневого огня.

Джейк очень четко осознавал каждый свой вдох, свет солнца, который ложился на все золотым покровом. Внезапно он понял, что стоит на пороге великой тайны. Его била дрожь. Наполовину от страха, наполовину от удивления, смешанного с восторгом.

Оно все здесь. Все. Все по-прежнему здесь.

Сорняки льнули к его ногам. Репей налип на носки. Поднявшийся ветерок зашелестел упаковкой из-под печенья. Солнечный луч отразился сверкающим бликом, и на мгновение обычная упаковка словно бы преисполнилась внутренним сиянием, жутким и прекрасным одновременно.

— Все по-прежнему здесь, — повторил Джейк вслух, не зная о том, что лицо его тоже сейчас преисполнилось собственным внутренним светом. — Все здесь.

Теперь ему слышался звук, вернее, Джейк его слышал с самого начала, как только ступил на пустырь. Какой-то удивительный, торжественный гул, в котором сквозили невыразимое одиночество и невыразимая красота. Так, наверное, плачет ветер над пустынной равниной, только звук был живым. Точно хор тысячи голосов, слившихся в единую могучую открытую ноту. Джейк огляделся по сторонам и вдруг понял, что видит лица — в сплетении сорняков, в ветках кустарника, даже в грудах битого кирпича. Лица.

— Вы кто? — прошептал Джейк. — Кто вы?

Ответа он не получил, но ему показалось, что за этим звенящим хором он слышит иные звуки: грохот конских копыт по сухой пыльной земле, громы выстрелов и из сумрака — голоса ангелов, славу поющих. Ему представлялось, что лица, которые он различал во всем, поворачивались к нему, когда он проходил. Они словно бы наблюдали за ним, но Джейк чувствовал, что за пристальным их вниманием не скрывается злых намерений. Отсюда ему была видна Сорок шестая и даже одно крыло резиденции ООН на Первой авеню, но это уже не имело значения… весь Нью-Йорк побледнел и сделался прозрачным, точно оконное стекло.

Гул нарастал. Уже не тысяча — миллион голосов вздымались могучим хоралом, восставая из бездонного колодца Вселенной. Теперь Джейк уже различал имена, хотя, может быть, это только ему чудилось. Одно имя, кажется, было Мартен. Другое — Катберт. Еще одно — Роланд… Роланд из Гилеада.

Были там и имена, и бессвязный гул разговора — десятки тысяч историй, сплетенных в одну, но над всем царил этот могучий, набирающий силу звон, вибрация, наполнявшая его разум ослепительно белым светом. И Джейк вдруг понял — и радость была столь огромной, что грозила взорвать его изнутри, — чей это голос. Голос Согласия. Голос Белизны. Голос Вечности. Великий хорал утверждения, выпевающий песнь свою на пустыре. Для него.

А потом, в низких зарослях репейника, Джейк увидел ключ… а за ключом еще — розу.

17

Ноги его подкосились, и он упал на колени. Смутно, словно бы издалека, Джейк осознал, что плачет. Он слегка обмочился, но и это он осознавал едва ли. Не вставая с колен, он прополз вперед и потянулся за ключом, лежащим в зарослях репейника. Форма ключа показалась ему знакомой. Он, кажется, уже видел один такой — в своих снах:

Он подумал еще: Маленькая s-образная загогулина на конце — вот в чем секрет.

Как только он сжал ключ в руке, голоса загремели, слившись в один гармоничный аккорд триумфа. Джейк закричал, и крик его утонул в этом хоре. Ключ у него на ладони вспыхнул вдруг белым светом, и по руке его, казалось, прошел мощный электрический разряд. Он как будто схватился за оголенный провод под напряжением, но боли не было.

Он положил ключ между страницами «Чарли Чу-чу». Пристальнее вглядевшись в розу, Джейк неожиданно осознал, что настоящий ключ — это она. Ключ ко всему. Он прополз чуть вперед, чтобы взять ее. Лицо его излучало свет. Глаза полыхали, как два провала, заполненных голубым огнем.

Роза росла посреди островка травы — странной багровой травы.

Когда Джейк потянулся к ней, бутон стал раскрываться прямо у него на глазах, обнажая темно-красные пылающие глубины. Лепесток раскрывался за лепестком, и каждый горел своим собственным тайным огнем. Джейк никогда не видел такого чуда, ничего, до такой степени напоенного ликующей жизнью.

Как только он протянул к ней руку — решительно, без колебаний, — хор голосов принялся выпевать его имя… и в сердце Джейка закрался предательский страх. Холодный как лед и тяжелый как камень.

Что-то было не так. Теперь Джейк ощущал какой-то вибрирующий диссонанс… как царапина, безобразная и глубокая, на бесценном полотне великого мастера, как жар, снедающий больного изнутри, под хладной кожей его лба.

Как червяк. Червяк, вгрызающийся в сердцевину плода. И еще — тень. Та, что таится за следующим поворотом дороги.

А потом перед ним раскрылась самая сердцевина розы, взорвавшись желтым слепящим светом, и волна изумления, смешанного с восторгом, тут же смыла все страхи. Джейк поначалу подумал, что это всего лишь пыльца, пусть и исполненная сверхъестественного сияния, которым здесь было пронизано все. Но, нагнувшись поближе, он разглядел, что этот круг пламенеющей желтизны в сердцевине цветка — никакая вообще не пыльца, а солнце. Настоящее солнце: кузница чистого света, горящего в сердцевине розы, что растет посреди багровой травы.

Снова вернулся страх. Даже не страх уже — неподдельный ужас. Все правильно, вдруг подумалось Джейку. Пока здесь все правильно, но оно может пойти не так — по-моему, уже пошло. Мне дали почувствовать это. В той мере, в какой я мог выдержать это «не так». Но только что? И чем я могу помочь?

Как червяк, проникающий глубже и глубже.

Джейк ощущал ее, эту пульсацию, точно биение больного и злобного сердца — непримиримого недруга безмятежного великолепия розы, вносящего вопиющий разлад в стройный хор голосов, которые так его успокоили и помогли ему воспрянуть духом.

Наклонившись еще ближе к розе, Джейк увидел, что солнце там, в сердцевине ее, не одно, что их много, солнц… быть может, все солнца Вселенной сияли сейчас в этом исполненном жизни, но все-таки хрупком сосуде из пламенеющих лепестков.

Там был целый мир. И этому миру грозила опасность.

Зная, что прикоснуться к этому полыхающему микрокосму почти наверняка означает смерть, и все же не в силах противиться искушению, Джейк протянул руку к сияющей сердцевине. В этом его жесте не было ни любопытства, ни ужаса — только одно невыразимое никакими словами стремление защитить розу.

18

Поначалу, едва придя в себя, Джейк осознал только то, что прошло много времени и что голова у него буквально раскалывается от боли.

Что случилось? Меня тюкнули по башке и ограбили?

Перевернувшись, он сел. Новый взрыв боли пронзил голову. Джейк осторожно потрогал свой левый висок. На пальцах осталась кровь. Взглянув вниз, он увидел кирпич, что валялся в траве. Один его сбитый угол был подозрительно алым.

Если бы угол был острый, я бы сейчас уже находился на том свете или лежал бы в коме.

Взглянув на свое запястье, Джейк с удивлением обнаружил, что часы его на месте. «Сейко». Не то чтобы очень уж дорогие, но, как правило, в этом городе не бывает такого, чтобы ты, задремав на заброшенном пустыре, проснулся потом, что называется, при своем добре. И не важно, дорогие на тебе «игрушки» или не очень, всегда отыщется кто-нибудь, кто с удовольствием освободит тебя от них. Но на этот раз ему, похоже, повезло.

Уже четверть пятого. Он пролежал здесь в отключке почти шесть часов. Папа, возможно, уже сообщил в полицию о пропаже сына, и его сейчас ищут. Однако для Джейка это уже не имело значения. Ему казалось, что он вышел из школы Пайпера тысячу лет назад, хотя это было не далее как сегодня утром.

Джейк поплелся к забору, что отгораживал эту заброшенную площадку от Второй авеню, но остановился на полпути.

Что же все-таки произошло?

Мало-помалу память вернулась к нему. Он перелез через забор. Поскользнулся и подвернул лодыжку. Наклонившись, Джейк потрогал ее и сморщился от боли. Да… так оно все и было. А дальше?

Что-то волшебное.

Он осторожно, на ощупь пробирался по воспоминаниям, отыскивая это «что-то», как дряхлый старик пробирается через темную комнату. Все тогда преисполнилось внутренним светом. Все — даже пустые пакеты и пивные бутылки. Потом появились какие-то голоса… они пели в могучем хоре и рассказывали истории… тысячи голосов, перекрывавших друг друга и оттого невнятных.

— И лица, — пробормотал он вслух. Вспомнив о лицах, Джейк с опаской огляделся по сторонам. Никаких лиц. Груды битого кирпича оставались всего лишь грудами кирпича, сорняки — сорняками. Никаких лиц, и все же…

…и все-таки они были. Были. Тебе вовсе не померещилось.

Он сам в это верил. Он не мог уже ухватить сущность вспоминаемого, всю меру его безупречности и красоты, но он знал одно: то, что случилось, случилось на самом деле. Просто память о тех мгновениях, что предшествовали его долгому обмороку, была сродни фотографиям, сделанным в самый счастливый день жизни. Ты помнишь, каким он был, этот день, — пусть не все, но ведь что-то ты помнишь, — но фотографии все равно остаются какими-то невыразительными и безжизненными.

Джейк оглядел заброшенный пустырь — лиловые сумерки уходящего дня уже подкрадывались, затеняя свет, — и подумал: Я хочу, чтобы все вернулось. Господи, как я хочу, чтобы все вернулось таким, как было.

И тут он увидел розу. Она росла посреди небольшого участка багровой травы рядом с тем местом, где он упал. Сердце бешено заколотилось в груди. Джейк снова рванулся туда, не обращая внимания на боль, пронзавшую при каждом шаге больную ногу, и упал перед ней на колени, как истово верующий пред алтарем. Наклонился вперед, широко распахнув глаза.

Это же просто роза. Всего лишь роза. И трава…

Теперь Джейк увидел, что трава не багровая, нет. Травинки испачканы красным, но под этими подтеками цвет был нормальным. Зеленым. Приглядевшись получше, Джейк разглядел неподалеку еще одно пятно на траве — синего цвета. Справа, на листьях репейника, пестрели брызги красной и желтой краски. Пустые банки из-под краски нашлись сразу же за кустами репейника, сваленные в небольшую кучу. На этикетках стояло название фирмы. «Glidden Spred Satin».

Вот так вот. Всего лишь пятна краски. А тогда у тебя в голове все смешалось, вот тебе и привиделось…

Ерунда.

Он знал, что он видел тогда и что видит сейчас.

— Маскировка, — сказал он вслух. — Все это было здесь. Все-все. И… оно здесь по-прежнему.

Теперь, когда в голове у него прояснилось, он снова почувствовал эту спокойную, гармоничную силу, что исходила здесь отовсюду. Хор голосов продолжал звучать по-прежнему мелодично, только теперь как-то смутно, словно бы издалека. Вглядевшись в кучу битого кирпича и остатков старой штукатурки, Джейк увидел едва различимое лицо, в ней сокрытое. Лицо женщины со шрамом на лбу.

— Элли? — спросил он шепотом. — Вас зовут Элли, правда?

Ответа не было. Лицо исчезло. Осталась одна неприглядная куча штукатурки и кирпича.

Джейк опять посмотрел на розу и увидел теперь, что она не темно-красного цвета, что живет в самой сердцевине пылающей печи, а бледно-розового, словно присыпанного пылью. Очень красивая, но все-таки не совершенная. Кое-где лепестки пожухли и свернулись — их омертвевшие края побурели. Роза эта была не такая, какими обычно торгуют в цветочных лавках. Те выращивают специально, эта же была дикой.

— Ты очень красивая, — сказал он и протянул руку, чтобы снова ее коснуться.

И хотя не было ветра, роза склонилась навстречу его руке. Джейк лишь на мгновение прикоснулся к ее лепесткам — гладким, бархатистым и таким дивно живым, — и хор призрачных голосов стал будто громче.

— Тебе плохо, роза?

Ответа, конечно, он не получил. Едва он убрал руку, роза, склонившаяся к нему, снова качнулась и встала на прежнее место — посреди залитой краской сорной травы в своем тихом, забытом великолепии.

Разве розы сейчас цветут? — удивился Джейк. — Вроде бы еще рано. Впрочем, разве что дикие розы? Но почему эта дикая роза выросла на пустыре? И почему только одна? Почему нет других?

Он так и стоял на четвереньках, завороженно глядя на розу, пока вдруг не сообразил, что может стоять так до самого вечера (если вообще не всю жизнь) и все равно не приблизится ни на йоту к разгадке тайны, в ней заключенной. В какой-то миг он увидел ее настоящую, как и все остальное на этой заброшенной, замусоренной площадке, — увидел ее без маски, без обманчивых покровов. Ему очень хотелось увидеть ее такой снова, но одного желания было мало.

Пора возвращаться домой.

Только теперь Джейк увидел, что те две книги, которые он купил утром в «Манхэттенском ресторане для ума», валяются тут же рядом. Он поднял их с земли. И тут из «Чарли Чу-чу» выскользнул какой-то серебристый предмет и упал на траву. Джейк, стараясь не особенно напрягать больную ногу, нагнулся, чтобы поднять его. Хор голосов снова как будто стал громче, но лишь на мгновение, а потом опять замер на самом пороге слышимости.

— Значит, и это тоже было взаправду, — пробормотал Джейк себе под нос, провел большим пальцем по тупым зарубкам на ключе: по трем бесхитростным V-образным впадинкам и завитку в форме буквы «s» на конце — и, затолкав ключ поглубже в передний карман брюк, опять захромал к забору.

Он уже было собрался перелезать на ту сторону, как вдруг его озарила ужасная мысль.

Роза! А вдруг кто-то сюда забредет и сорвет ее?

Он так испугался, что даже невольно издал тихий стон. Повернувшись, он сразу увидел ее, хотя теперь розу накрыла тень от ближайшего здания, — бледно-розовый цветок в полумраке, ранимый, прекрасный и одинокий.

Я не могу бросить ее одну — я должен остаться, чтобы ее охранять!

Но тут в сознании его прозвучал голос, голос того человека, с которым он повстречался когда-то в пустыне, на заброшенной станции, в той, другой, странной жизни: Никто не сорвет ее и не растопчет. Никто. Ни один варвар. Потому что тупые его глаза просто не вынесут вида ее красоты. Ей ничто не грозит. Она способна сама себя защитить от таких напастей.

Джейк испытал неподдельное облегчение.

А можно мне снова прийти сюда и посмотреть на нее? — спросил он у этого голоса-призрака. — Когда мне будет плохо или если вернутся те голоса и снова станут меня донимать? Можно мне будет прийти сюда и посмотреть на нее, чтобы немного утешиться?

На этот раз голос ему не ответил. Джейк весь внутренне замер, прислушиваясь, но ничего не услышал. Засунув «Чарли Чу-чу» и «Загадки» за пояс брюк — которые, как он теперь рассмотрел, были все в грязи и репейнике, — он схватился за край забора, подтянулся на руках и, перевалившись через верх, спрыгнул на тротуар Второй авеню, внимательно следя за тем, чтобы весь вес пришелся на здоровую ногу.

Движение на улице — и машин, и пешеходов — стало теперь оживленнее: закончился рабочий день, и все спешили по домам. Кое-кто из проходящих мимо с удивлением покосился на мальчика в грязных брюках, разорванном блейзере и расстегнутой рубашке, неуклюже перелезавшего через забор, но таких было немного. Люди в Нью-Йорке привыкли к тому, что периодически кто-то из горожан выкидывает, скажем так, странные номера.

Пару мгновений Джейк постоял на месте, преисполненный чувством потери. Постепенно до него дошло, что голоса, донимавшие его на протяжении трех недель и вдруг прекратившиеся сегодня, продолжали хранить молчание. Все-таки это уже кое-что.

Он поглядел на дощатый забор, и ему сразу бросился в глаза стишок, намалеванный красной когда-то краской. Может быть, потому, что теперь краска стала такого же цвета, как роза.

— «Есть ЧЕРЕПАХА, представьте себе, — пробормотал Джейк вслух. — Она держит мир у себя на спине». — Он невольно поежился. — Господи, ну и денек!

Оторвав взгляд от забора, он медленно захромал по направлению к дому.

19

Портье внизу, наверное, позвонил им в квартиру, как только Джейк вошел в подъезд: когда двери лифта раскрылись на пятом этаже, отец уже ждал его в холле. Элмер Чеймберз был в поношенных, вылинявших джинсах и ковбойских сапогах на высоких каблуках. Так его природные пять футов десять дюймов роста увеличивались до целых шести футов. Папа стригся «ежиком», и его черные волосы, как обычно, дыбом стояли на голове. Сколько Джейк себя помнил, отец всегда выглядел так, как будто он только что оправился от сильнейшего потрясения. Едва Джейк вышел из лифта, Чеймберз-старший схватил его за руку.

— Ты посмотри на себя! — Отец обвел Джейка внимательным взглядом, который охватывал все: и испачканное лицо, и грязные руки, и кровь, засохшую у него на виске и щеке, извозюканные брюки, разорванный блейзер и репейник, прилипший к галстуку точно диковинная авангардистская заколка. — Давай быстро домой! Где ты, черт возьми, шлялся? Твоя мать чуть с ума не сошла!

Не дав сыну и слова сказать в ответ, отец затащил Джейка в квартиру. В коридорчике между столовой и кухней стояла, словно бы дожидаясь Джейка, Грета Шоу. Она ободрила его осторожным сочувственным взглядом и исчезла, прежде чем «мистер» успел ее углядеть.

Мама сидела в своем кресле-качалке. Увидев Джейка, она поднялась — поднялась, не вскочила, равно как и не бросилась к сыну через весь холл, дабы покрыть его поцелуями и засыпать упреками. Заметив рассеянный мамин взгляд, Джейк решил, что с полудня она уже накачалась валиумом. Как минимум три таблетки. Может быть, все четыре. Его родичи — оба — свято верили в лучшую жизнь, достигаемую при посредстве высокоразвитой химии.

— У тебя кровь! Где ты был? — Вопрос был задан обычным голосом с хорошо поставленным произношением выпускницы колледжа Вассара. Можно было подумать, что она обращается просто к знакомому, с которым приключилось легкое ДТП.

— Я гулял, — сказал он.

Папа, теряя терпение, грубо его встряхнул. К такому Джейк не был готов. Он пошатнулся и тяжело наступил на поврежденную ногу. Ее снова пронзила боль, и Джейк вдруг взбесился. Отец ведь так взъелся не потому, что Джейк без всякого объяснения смылся из школы, оставив на парте дурацкое сочинение, — он психует из-за того, что сынок набрался наглости и нарушил ко всем чертям его драгоценный «режим».

До этого времени Джейк испытывал по отношению к отцу только три чувства: смущение, страх и своего рода робкую, стыдливую любовь. Теперь же он понял, что чувств было пять, но последние два, до поры подавляемые, проявились лишь сейчас. Гнев. Отвращение. И к этим новым, весьма неприятным чувствам примешивалась неизбывная тоска по родному дому — по его настоящему дому. Это чувство сейчас захватило его целиком, затуманив все другие. Он смотрел на пылающие щеки отца, на его вздыбившийся «ежик», но ему представлялся пустырь за дощатым забором. Ему так хотелось вернуться туда, чтобы смотреть на розу и слушать хор призрачных голосов. Здесь все не мое, думал он. Отныне. Меня ждут другие дела. Вот только бы знать какие.

— Отпусти меня, — выдавил он.

— Что ты сказал? — Глаза отца широко распахнулись от изумления. Сегодня, заметил Джейк, глаза его были буквально налиты кровью. Похоже, хорошо приложился к своему волшебному порошку. Сейчас, наверное, не самое лучшее время с ним препираться, но неожиданно Джейк осознал, что он все равно пойдет на конфликт. Он не позволит отцу обращаться с собой, как с мышью, попавшей в зубы кота-садиста. Только не сегодня. И, быть может, уже никогда. Джейк вдруг понял простую вещь. Причина его раздражения и гнева проста: он не может им рассказать о том, что с ним произошло — и продолжает происходить. Они сами закрыли все двери.

Но у меня есть ключ, вдруг подумалось Джейку. Он безотчетно потрогал его через ткань кармана и неожиданно вспомнил конец того странного стихотворения:

Если хочешь поиграть,

Приходи к ЛУЧУ опять.

Приходи к ЛУЧУ сегодня,

Будем прыгать и скакать.

— Я сказал: отпусти меня, — повторил он. — Я ногу подвернул. Ты мне делаешь больно.

— Я тебе сейчас сделаю по-настоящему больно, если ты не…

Джейк как будто почувствовал внезапный прилив некой силы.

Он схватил руку, что сжимала его предплечье, и резко ее стряхнул. У папы челюсть отвисла.

— Я на тебя не работаю, — сказал Джейк. — Я твой сын, если ты помнишь. А если ты вдруг забыл, посмотри фотографию на своем столе.

Верхняя губа Чеймберза-старшего поползла вверх, обнажая безупречные зубы из лучшей металлокерамики. На две трети усмешка его состояла из изумления, но на одну треть — из ярости.

— Не смейте так со мной разговаривать, мистер… где, черт возьми, уважение к отцу?

— Даже не знаю. Наверное, я его потерял по дороге домой.

— Ты целый день где-то шлялся, без разрешения ушел, мать твою, а теперь стоишь тут и грубишь отцу…

— Прекратите! Вы оба! Немедленно прекратите! — воскликнула мама. Несмотря на громадную дозу транквилизатора, в ее голосе явственно слышались истеричные нотки. Казалось, она вот-вот расплачется.

Отец протянул было руку, собираясь опять схватить Джейка, но потом, кажется, передумал. Наверное, причиной тому послужила удивительная сила, с которой сын только минуту назад сбросил его — отца! — руку. Или причина была еще проще: взгляд Джейка.

— Я хочу знать, где ты был.

— Я сказал уже. Я гулял. И больше я вам ничего не скажу.

— Хрен моржовый! Сюда звонил ваш директор. И учитель французского приходил. Они оба хотели с тобой поговорить. Задать тебе пару вопросов! Я, черт возьми, тоже хочу задать тебе пару вопросов, и хочу, чтобы ты мне ответил!

— Ты весь грязный, — заметила мама и спросила едва ли не робко: — Тебя не ограбили, Джонни? Тебя что, избили… ограбили?

— Никто его не ограбил, — проревел Элмер Чеймберз. — Ты что, не видишь, часы на нем.

— Но у него же кровь.

— Да все нормально, мам. Это я просто ударился.

— Но…

— Я иду спать. Я ужасно устал. Если вы все же хотите об этом поговорить, то давайте утром, о'кей? Завтра, быть может, у нас получится. Но сегодня мне просто нечего вам сказать.

Отец шагнул к нему, протянув руку.

— Нет, Элмер! — Мама едва ли не закричала.

Но Чеймберз-старший пропустил ее реплику мимо ушей и схватил Джейка сзади за блейзер.

— Нет, ты так от меня не уйде… — начал было он, но Джейк резко развернулся и вырвался. Разошедшийся шов на правом рукаве с треском разъехался окончательно.

Под пылающим взглядом сына отец отступил. Лицо его, только что искаженное гневом, вдруг словно потухло, и на нем появилось теперь выражение, очень похожее на страх. «Пылающий взгляд» — это не просто метафора; глаза Джейка как будто действительно загорелись огнем. Мама бессильно вскрикнула, зажала рукой рот и, отступив на два шага, безвольно упала обратно в кресло-качалку.

— Оставь… меня, — отчеканил Джейк.

— Что с тобой происходит? — Теперь голос отца стал едва ли не грустным. — Что такое с тобой происходит? Ничего никому не сказав, ты уходишь из школы в первый экзаменационный день, являешься домой к ночи, весь грязный… и ведешь себя, будто ты спятил.

Вот оно — и ведешь себя, будто ты спятил. Этого он и боялся — с того самого дня, как возникли голоса три недели назад. Ужасного обвинения. Но теперь, когда это произошло, Джейк вдруг обнаружил, что оно не так страшно — вообще нестрашно, — может быть, потому, что сам для себя он уже все решил. Да, что-то с ним произошло. И все еще происходит. Но он не спятил. Нет. Во всяком случае, пока.

— Утром мы поговорим, — повторил он опять и направился через столовую в коридор. На этот раз отец не пытался его остановить. Остановил его обеспокоенный мамин голос:

— Джонни… с тобой все в порядке?

Что на это ответить? Да? Нет? Или — и да, и нет? Или — ни то, ни другое? Но голоса прекратились, а это уже кое-что. Сказать по правде, это уже немало.

— Мне уже лучше, — выдавил он наконец. Спустился вниз к себе в комнату и решительно закрыл за собой дверь. Этот звук захлопнувшейся за спиной двери, отгородившей его от всего мира, принес Джейку несказанное облегчение.

20

Он еще постоял у двери, прислушиваясь. Голос матери был едва различим. Голос отца раздавался чуть громче.

Мама что-то сказала насчет крови и доктора.

Отец сказал, что малыш в порядке. Единственное, что с ним не в порядке, так это словесный понос, но с этим он справится сам.

Мама что-то сказала о том, чтобы он успокоился.

Отец ответил, что он спокоен.

Мама сказала…

Отец ответил.

Она сказала… блам-блам-блам. Джейк по-прежнему их любил — несмотря ни на что, он был в этом уверен, — но теперь с ним случилось что-то, и это «что-то» влекло за собой неминуемую цепь событий, которым еще предстояло произойти.

Почему? Потому что с розой творилось что-то неладное. И еще, может быть, потому, что ему так хотелось играть, скакать и прыгать… и снова увидеть его глаза, голубые, как небо над дорожной станцией.

Джейк медленно подошел к столу, снимая на ходу блейзер. Пиджак являл собой плачевное зрелище: один рукав был оторван едва ли не полностью, подкладка свисала, как вялый парус в мертвый штиль. Повесив блейзер на спинку стула, Джейк уселся и выложил на стол две новые книги. Последние полторы недели он очень плохо спал, но сегодня, как ему казалось, он будет спать хорошо. Давно он так не уставал. Может быть, завтра утром, когда он проснется, он будет знать, что делать.

Раздался легкий стук в дверь. Джейк настороженно повернулся в ту сторону.

— Это миссис Шоу, Джон. Могу я войти на минутку?

Он улыбнулся. Миссис Шоу — ну конечно же. Родичи выслали ее посредником. Или, может быть, «переводчиком» будет более точно.

«Сходите к нему, — наверное, сказала мама. — Вам он расскажет, что с ним такое. Я — его мать, вот этот мужчина с налитыми кровью глазами и мокрым носом его отец, а вы — всего-навсего домоправительница, но вам он расскажет то, чего не расскажет нам. Потому что вы с ним общаетесь чаще, чем мы, и, может быть, вы говорите на его языке».

У нее будет поднос, подумал еще Джейк и, по-прежнему улыбаясь, пошел открывать дверь.

Миссис Шоу действительно держала поднос. На подносе были два сандвича, большой кусок яблочного пирога и стакан шоколадного молока. Она смотрела на Джейка с тревогой, словно бы опасаясь, что он набросится на нее и укусит. Джейк заглянул ей через плечо, но родителей поблизости не наблюдалось. Он представил себе, как они оба сидят в гостиной, беспокойно прислушиваясь.

— Я подумала, ты захочешь чего-нибудь перекусить, — сказала миссис Шоу.

— Да, спасибо. — Сказать по правде, ему ужасно хотелось есть; он с утра ничего не ел, только позавтракал. Он посторонился, освобождая проход. Миссис Шоу вошла в комнату (еще раз с опаской взглянув на него) и поставила поднос на стол.

— Ой, вы посмотрите! — Она взяла в руки «Чарли Чу-чу». — У меня точно такая же книжка была, когда я была маленькой. Ты сегодня ее купил, Джонни?

— Да. Родители вас попросили узнать, где я был?

Она только молча кивнула. Не хитрила, не притворялась. Это ее работа. Как приготовить поесть или вынести мусор. Можешь мне рассказать, если хочешь, — говорило ее лицо. — А можешь и промолчать. Ты мне нравишься, Джонни, я очень хорошо к тебе отношусь, но все это — только твои проблемы. Я всего лишь работаю здесь, а сегодня я и так задержалась на час сверх положенного.

Это красноречивое выражение ее лица его не обидело. Наоборот, успокоило. Для него миссис Шоу была еще одним знакомым человеком, почти что другом, но все-таки не совсем… Но теперь Джейк подумал, что она чуточку ближе к определению «друг», чем кто-либо из его школьных приятелей, и много ближе, чем мама и папа. По крайней мере миссис Шоу была человеком честным. Она не пыталась как-то извернуться. Все это определялось счетом в конце каждого месяца, но, когда она делала сандвичи, она всегда срезала с хлеба корку.

Джейк схватил сандвич и откусил здоровенный кусок. С сыром и копченой колбасой. Его любимый. Еще одно очко в пользу миссис Шоу: она знает все, что он любит. Вот мама, скажем, до сих пор пребывает в уверенности, что он любит кукурузу в початках и ненавидит брюссельскую капусту.

— Скажите им, что у меня все нормально. А папе еще передайте, что я извиняюсь за то, что ему нагрубил. Мне действительно очень жаль.

Если честно, он ни капельки не жалел об этом, но отцу нужно было одно — его извинение. И только. Когда миссис Шоу передаст ему слова Джейка, папа расслабится и снова станет твердить себе старую ложь: он исполнил отцовский свой долг, и теперь все хорошо. Все хорошо, прекрасная маркиза.

— Я немножечко, кажется, переучился, готовясь к экзаменам, — пробубнил он с набитым ртом, — и утром сегодня все это наконец проявилось. Я словно оцепенел. Мне нужно было немедленно выйти на воздух, иначе я бы, наверное, задохнулся. — Он прикоснулся к засохшей кровяной корке на лбу. — Что до этого, то скажите, пожалуйста, маме, ничего страшного, правда-правда. Меня не ограбили, не избили. Просто случайно ударился. Совершенно по-глупому. Там какой-то рабочий толкал тележку, и я в нее въехал башкой. Получил всего-навсего пустяковую царапину. В глазах не двоится. Даже голова теперь не болит.

Миссис Шоу кивнула.

— Теперь я, кажется, понимаю… все эти пижонские школы с их высокими требованиями к ученикам и всем прочим. Ты немножечко испугался, Джонни. Ничего в этом стыдного нет. Но в последние пару недель ты действительно ходишь словно сам не свой.

— Теперь все будет в порядке. Мне только, наверное, придется переписать сочинение по английскому, но это…

— Ой! — воскликнула миссис Шоу, и на лице ее вдруг отразился испуг. Она положила на место «Чарли Чу-чу» и повернулась к Джейку. — Я едва не забыла! Твой учитель французского приходил и оставил тебе записку. Сейчас принесу.

Она вышла из комнаты. Джейк надеялся, что не очень встревожил мистера Биссетта — тот был действительно классным мужиком, — но, наверное, все же встревожил, раз уж он заявился лично. Чтобы учитель доблестной школы Пайпера лично пришел домой к ученику… такое, должно быть, случается нечасто. Что там, интересно, в записке от мистера Биссетта? Джейк попробовал угадать. Скорее всего приглашение на беседу с мистером Хотчкиссом, школьным психиатром. Еще сегодня утром он бы, наверное, испугался. Но не сейчас.

Сейчас только роза имела значение.

Прикончив первый сандвич, Джейк набросился на второй.

Миссис Шоу оставила дверь открытой, и он слышал, как она говорила с родителями. Судя по голосам, они оба слегка успокоились. Джейк глотнул молока и взялся за яблочный пирог. Через пару минут вернулась миссис Шоу. С такой знакомой синей папкой в руках.

Джейк понял вдруг, что, как выясняется, он избавился не от всех своих страхов. Теперь и ученики, и учителя — все узнали, но сейчас поздно что-либо менять. Уже ничего не исправишь. Однако это не значит, будто ему очень приятна мысль, что все теперь знают: Джейк Чеймберз рехнулся. Что все о нем шепчутся.

Сверху к папке канцелярской скрепкой был прикреплен небольшой белый конверт. Джейк вытащил его и, открывая, взглянул на миссис Шоу.

— Как там родители?

Она улыбнулась.

— Твой папа велел мне спросить, почему ты просто ему не сказал, что у тебя обычный экзаменационный мандраж. Он признался, что с ним тоже такое бывало, когда он учился в школе.

У Джейка челюсть отвисла. Отец никогда не принадлежал к тому сорту людей, которые предаются воспоминаниям, начинающимся со слов: «Знаешь, когда я был маленьким…» Джейк попытался представить себе отца мальчишкой с тяжким клиническим случаем экзаменационного мандража, но ничего у него не вышло — он сумел только вызвать весьма неприглядный образ сварливого карлика в свитерочке с эмблемой Пайпера, в сделанных на заказ ковбойских сапогах, с черными волосами «ежиком», торчащими во все стороны.

Записку, как выяснилось, написал сам мистер Биссетт:

Дорогой Джон.

Бонни Эйвери мне сказала, что ты ушел прямо с экзамена. Она очень за тебя переживает, и я тоже переживаю, хотя мы оба не раз наблюдали подобное, и особенно во время экзаменов. Хочу тебя попросить. Завтра, когда придешь в школу, сразу зайди ко мне, хорошо? Не бывает неразрешимых проблем. Вместе мы все решим. Если тебя угнетают экзамены — а я хочу повторить, что такое случается повсеместно, — можно будет устроить так, чтобы их перенесли. Самое главное — это твое здоровье. Позвони мне сегодня вечером, если захочешь. Мой телефон: [phone]. До полуночи я буду ждать твоего звонка.

Знай, что ты всем нам очень симпатичен и что мы на твоей стороне.

A votre sante,

X. Биссетт

* * *

Джейку хотелось расплакаться. Значит, кому-то он небезразличен, и это здорово. Мистер Биссетт прямо об этом пишет. Но было в записке еще кое-что, невысказанное, хотя от этого не менее замечательное: теплота, и сочувствие, и еще искренняя попытка понять и утешить.

Внизу была нарисована небольшая стрелка. Джейк перевернул листок и прочитал:

Да, кстати, Бонни Эйвери просила меня передать тебе это — прими поздравления!

Поздравления? Что, черт возьми, все это значит?

Он раскрыл синюю папку. К первой странице его сочинения был прикреплен скрепкой листок бумаги. Бланк с надписью: КАБИНЕТ БОНИТЫ ЭЙВЕРИ. С нарастающим изумлением Джейк прочел аккуратные строчки слегка заостренных букв, написанных авторучкой:

Джон!

Харви, я в этом не сомневаюсь, выразит наше всеобщее беспокойство — а он это умеет, — поэтому позволь мне сразу же перейти к твоему экзаменационному сочинению. Я прочла его и выставила оценку во время первого же «окна». Сочинение поразительно оригинальное, самобытное и превосходит все ученические работы, которые мне доводилось читать за последние несколько лет. Это твое нагнетание повтора («вот правда», «и это правда») — очень живой прием, но прием — они есть прием. Истинная ценность сочинения, как мне показалось, в его символическом плане, определяемом поначалу двумя зрительными картинками — двери и поезда — на титульном листе и находящем блестящее развитие дальше, уже непосредственно в тексте. Символический план достигает своего логического завершения в зрительном образе «Темной Башни», который я понимаю как твое утверждение того, что общепринятые устремления не только фальшивы, но и опасны.

Я не претендую на понимание всех символов (например, «Госпожа Теней» или «стрелок»), но по прочтении становится ясно, что сам себя ты видишь «Узником» (школы, общества и т. д.), а всю систему образования — «Говорящим Демоном». Быть может, «Роланд» и «стрелок» — одна и та же фигура, наделенная неограниченной властью? М.б., это твой отец? Меня до того заинтриговала такая возможность, что я даже специально поинтересовалась в досье, как зовут твоего отца. Оказалось, что Элмер, но я также заметила, что средний инициал между его именем и фамилией — Р.

Я нахожу данный образ предельно дерзким и вызывающим. Или, может быть, это имя — некий двойной символ, образ, навеянный одновременно фигурой отца и поэмой Роберта Браунинга «Чайлд Роланд к Темной Башне пришел»? Большинству наших учеников я даже не стала бы задавать этот вопрос, но я знаю твою страсть к чтению!

Во всяком случае, твое сочинение произвело на меня неизгладимое впечатление. Ученики средних классов часто, случается, обращаются к форме так называемого потока сознания, но им очень редко удается этот поток контролировать. Ты же проделал выдающуюся работу по соединению приема потока сознания с языком символов.

Браво!

Свяжись со мной, когда решишь «вернуться», — хочется обсудить с тобой возможность опубликования твоего сочинения в первом выпуске ученического литературного журнала на будущий год.

Б. Эйвери

P.S. Если сегодня ты ушел с экзамена из-за того, что тебе вдруг показалось, будто я не способна понять сочинение такой неожиданно богатой образности, надеюсь, мне удалось рассеять твои сомнения.

Джейк открепил листок, открыв титульный лист поразительно оригинального и богатого образами сочинения. Там, обведенная красным кружком, стояла оценка мисс Эйвери: А+[18]. Ниже она написала еще: ЗАМЕЧАТЕЛЬНО!

Джейк рассмеялся.

Весь сегодняшний день — этот долгий, ужасный, запутанный, опьяняющий, страшный, загадочный день — свелся к приступу безудержного, раскатистого смеха. Джейк повалился на стул, запрокинув голову и прижав обе руки к животу. Из глаз брызнули слезы. Он смеялся до хрипоты и уже почти было прекращал хохотать, когда его взгляд случайно падал на какую-нибудь строку из доброжелательного критического разбора мисс Эйвери, и он заливался по новой. Он не заметил даже, как отец подошел к его двери, постоял там, озадаченно и настороженно глядя на сына, и ушел, покачав головой.

Наконец Джейк начал осознавать, что миссис Шоу так и сидит у него на кровати, глядя на него с этакой дружелюбной беспристрастностью, за которой едва проглядывало неподдельное любопытство. Он попытался заговорить, но слова утонули в новом взрыве смеха.

Надо бы прекратить, — сказал он себе. — Иначе я просто умру. У меня будет удар, или сердечный приступ, или что там еще бывает…

А потом ему вдруг подумалось: Интересно, а что она вывела из «чу-чу, чу-чу»? — И он опять разразился смехом.

Наконец спазмы смеха начали потихоньку сходить на нет, сменяясь нервным хихиканьем. Джейк вытер слезящиеся глаза и сказал:

— Извините, миссис Шоу, — это просто… ну… я получил за свое экзаменационное сочинение «А с плюсом». Оно очень богато… об… образно…

Он не сумел закончить. Его опять согнуло пополам от смеха. Снова пришлось схватиться руками за живот — он болел нестерпимо.

Миссис Шоу встала на ноги, улыбаясь.

— Замечательно, Джон. Я очень рада, что все так хорошо повернулось, и я уверена, что твои папа с мамой тоже будут довольны. Уже очень поздно… придется, наверное, сказать портье, чтобы он вызвал мне такси. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, миссис Шоу, — не без усилия выдавил Джейк, стараясь сдержать приступ смеха. — Спасибо вам.

Как только миссис Шоу вышла за дверь, он снова расхохотался.

21

В течение следующего получаса к нему — по отдельности — заглянули родители. Они оба действительно поутихли, а «А с плюсом» за сочинение, похоже, еще прибавило им спокойствия. Когда они заходили, Джейк сидел за столом, якобы глядя в открытый учебник французского. На самом деле он, ясное дело, туда не смотрел и смотреть не желал. Он ждал, когда папа с мамой уйдут и он наконец сможет спокойно рассмотреть книги, которые купил сегодня. Ему не давала покоя мысль, что настоящий экзамен еще впереди. Ему надо сдать его — обязательно. Во что бы то ни стало!

Где-то в четверть десятого к нему в комнату заглянул отец — минут через двадцать после того, как ушла мама, которая пробыла у него недолго и так ничего толком и не сказала. В одной руке Элмер Чеймберз держал сигарету, в другой — стакан с остатками виски. Вид у него был не просто спокойным, а прямо-таки блаженным. Может быть, равнодушно подумал Джейк, папа сделал неслабый набег на мамины залежи валиума.

— С тобой все в порядке, малыш?

— Да. — Для папы он снова стал маленьким славным мальчиком, который всегда держит себя в руках. Теперь, когда он смотрел на отца, глаза его больше не пылали. Это были обычные, матовые, без блеска, глаза.

— Я хотел сказать, ты прости, что так получилось. Не сердись на меня, хорошо? — Папа вообще не умел извиняться. Он это делал нечасто, и получалось у него плохо. Джейку даже стало немного его жалко.

— Да все нормально.

— Тяжелый день, — сказал папа, сделав неопределенный жест рукой с пустым стаканом. — Может, просто забудем о том, что было? — Он произнес это так, как будто сия великая и логичная мысль только-только пришла ему в голову.

— Я уже все забыл.

— Хорошо. — В папином голосе явственно слышалось облегчение. — Тебе, по-моему, пора спать. Завтра утром тебе предстоит объясняться, да и экзамены в самом разгаре.

— Да, — сказал Джейк. — Как мама?

— Отлично. Отлично. Я иду к себе в кабинет. Много накопилось работы.

— Папа?

Отец настороженно оглянулся.

— А у тебя какое второе имя?

По выражению папиного лица Джейк понял, что отец лишь взглянул на оценку, не удосужившись даже прочесть сочинение, не говоря уже о записке от мисс Эйвери.

— У меня его нет. Просто инициал, как у Гарри С. Трумэна. Только у меня — Р. А что это ты вдруг спросил?

— Просто так, любопытно.

Ему удалось сохранить спокойствие, пока отец не ушел… но как только за папой закрылась дверь, Джейк упал на кровать и зарылся лицом в подушку, чтобы заглушить очередной приступ неудержимого смеха.

22

Когда Джейк убедился, что приступ прошел (хотя в горле еще щекотало и иной раз остатки смеха прорывались наружу), а папа вплотную засел у себя в кабинете со своими неизменными сигаретами, виски, бумагами и небольшим пузырьком белого порошка, он вернулся за стол, включил лампу и открыл «Чарли Чу-чу». Мельком глянув на страницу с выходными данными, он обнаружил, что в первый раз книжка вышла в 1952-м, а он сегодня себе приобрел экземпляр четвертого издания. Джейк заглянул в конец, но не нашел никакой информации об авторе Берил Эванз.

Вернувшись к началу, Джейк внимательно рассмотрел картинку — улыбающийся светловолосый мужчина с гордым видом выглядывает из кабины старомодного паровоза — и начал читать.

«Боб Брукс служил машинистом в железнодорожной компании „Срединный мир“, на линии Сент-Луис — Топика. Такого хорошего машиниста не было больше нигде. Он был лучшим, а Чарли был лучшим из поездов!

Чарли «Большой Мальчик-402» — это, к вашему сведению, паровоз. И паровоз, надо сказать, с характером. Только машинист Боб имел право сидеть у него в кабине и давать гудок. Каждый знал, как гудит гудок Чарли — ВУУУ-УУУУ, — и когда он разносился веселым эхом над степями Канзаса, всякий, кто слышал его, говорил:

«Это едет наш Чарли, и с ним машинист Боб. Быстрее их нет никого между Сент-Луисом и Топикой!»

Только заслышав гудок, ребятня высыпала во двор, чтобы в который раз поглядеть, как Чарли и машинист Боб проносятся мимо. Машинист Боб всегда улыбался детишкам и махал им рукой. Дети тоже ему улыбались и махали в ответ.

Машинист Боб знал один секрет. Он, единственный из людей, знал, что Чарли Чу-чу живой. То есть по-настоящему. Однажды, когда они возвращались из Топики в Сент-Луис, машинист Боб услышал, как кто-то поет, очень тихо, почти неслышно.

— А ну, кто здесь со мной в кабине? — строго спросил машинист».

— Тебе бы надо сходить к психиатру, машинист Боб, — пробормотал Джейк, переворачивая страницу. На следующей картинке машинист Боб, наклонившись над автоматической топкой Чарли Чу-чу, с любопытством заглядывал под нее. Интересно, подумалось Джейку, а кто ведет поезд и смотрит, чтобы коровы (не говоря уже о ребятишках) случайно не выскочили на пути, пока Боб ищет «зайцев» в кабине. Как видно, знания Берил Эванз о поездах были крайне скудны.

«Не волнуйся, — раздался вдруг тихий и хрипловатый голос. — Это всего лишь я.

— Кто это — я? — переспросил машинист Боб все тем же суровым, серьезным голосом. Потому что он по-прежнему думал, что кто-то решил над ним подшутить.

— Чарли, — сказал тихий хрипловатый голос.

— Как бы не так! — сказал Боб. — Поезда не разговаривают человеческим голосом! Я, может быть, много чего не знаю, но уж это я знаю точно! Если ты Чарли, тогда давай сам погуди в свой гудок, ты это должен уметь!

— Ну конечно! — сказал тихий хрипловатый голос, и тут же раздался веселый гудок, прокатившийся эхом над простором Миссури: ВУУУ-УУУУ.

— Батюшки! — воскликнул машинист Боб. — Это действительно ты!

— Я же тебе говорил, — сказал Чарли Чу-чу.

— Почему же я раньше не знал, что ты живой? — спросил машинист Боб. — Почему ты со мной никогда не разговаривал?

И тогда Чарли Чу-чу пропел Бобу песенку своим тихим хрипловатым голосом:

Не задавай мне дурацких вопросов,

В дурацкие игры я не играюсь.

Я простой, чу-чу, паровозик,

И таким навсегда останусь.

Только мчаться вперед я хочу

Под небом синим, как в первый раз,

И быть паровозом счастливым, чу-чу,

Пока не пробьет мой час.

— А ты будешь еще со мной разговаривать? — спросил Боб. — Мне бы очень хотелось.

— Мне тоже, — сказал Чарли. — Ты мне нравишься, машинист Боб.

— Ты тоже мне нравишься, Чарли, — сказал машинист Боб и теперь уже сам дал гудок, просто чтобы показать, как он счастлив.

ВУУУ-УУУУ! Так громко и весело Чарли еще никогда не гудел, и все, кто слышал гудок, вышли на улицу — посмотреть».

Иллюстрация к этим последним словам повторяла рисунок с обложки. На всех предыдущих картинках (исполненных в грубой, чуть примитивной манере, которая напоминала рисунки из любимой «младенческой» книжки Джейка «Майк Маллиган и его паровая машина») паровоз был всего-навсего паровозом — бездушной штуковиной, хотя и, безусловно, интересной для мальчишек 50-х, для которых, собственно, и предназначалась книжка. А на этой, последней картинке паровоз приобрел явные человеческие черты. Глаза, рот, улыбка. Джейку опять стало жутко, несмотря на улыбку Чарли и на весьма неуклюжий слог этого в общем-то милого рассказа.

Он не доверял этой улыбке.

Джейк открыл свое экзаменационное сочинение и пробежал глазами по строчкам. Я уверен, что Блейн опасен, — прочел он. — И это правда.

Он закрыл папку, на мгновение задумался, барабаня пальцами по столу, потом снова взялся за «Чарли Чу-чу».

«Машинист Боб и Чарли провели вместе много счастливых дней, о многом успели поговорить. Машинист Боб жил один, и Чарли стал ему настоящим другом — первым с тех давних пор, как жена Боба умерла в Нью-Йорке.

Но однажды, когда Боб с Чарли вернулись к себе в депо в Сент-Луисе, на месте стоянки Чарли их поджидал новенький тепловоз. И какой еще тепловоз! 5000 лошадиных сил! Сцепки из нержавеющей стали! Моторы из Ютики, штат Нью-Йорк, изготовленные на специальном заводе! А наверху, сразу за генератором, торчали три ярко-желтых вентилятора для охлаждения радиатора.

— Это что? — встревоженно спросил машинист Боб, но в ответ Чарли только пропел свою песенку, и голос его был совсем-совсем тихим и хриплым, как никогда:

Не задавай мне дурацких вопросов,

В дурацкие игры я не играюсь.

Я простой, чу-чу, паровозик,

И таким навсегда останусь.

Только мчаться вперед я хочу

Под небом синим, как в первый раз,

И быть паровозом счастливым, чу-чу,

Пока не пробьет мой час.

Тут подошел мистер Бриггз, начальник депо.

— Это очень красивый тепловоз, мистер Бриггз, — сказал машинист Боб, — но вам придется убрать его с места Чарли. Чарли нуждается в профилактике, его нужно смазать — и прямо сегодня.

— Чарли больше не нужно смазывать, машинист Боб, — с грустью проговорил мистер Бриггз. — Ему на замену прислали вот этот новенький тепловоз, Берлингтон-Зефир. Когда-то Чарли был лучшим локомотивом в мире, но теперь он состарился и котел у него подтекает. Боюсь, Чарли пришло время уйти на покой.

— Ерунда! — Машинист Боб буквально вышел из себя! — Чарли еще полон сил! Я срочно пошлю телеграмму в главное ведомство железнодорожной компании «Срединный мир»! Я самому президенту пошлю телеграмму, мистеру Раймонду Мартину! Я его знаю — он вручал мне награду за хорошую службу, а мы потом с Чарли катали его дочурку. Я дал еще ей погудеть, и Чарли старался — гудел для нее громко-громко!

— Мне очень жаль, Боб, — сказал мистер Бриггз, — но это сам мистер Мартин и заказал новый тепловоз.

И он не соврал. Так оно все и было. И Чарли Чу-чу отогнали в самый дальний конец депо Сент-Луиса, где он тихо ржавел в сорняках. Теперь на путях между Топикой и Сент-Луисом раздавалось уже не привычное ВУУУ-УУУУ а УУУХХХ-УУУХХХ! нового Берлингтон-Зефира. Чарли больше уже не гудел. Мыши свили гнездо на сиденье в кабине, где когда-то так гордо сидел машинист Боб, глядя на проносящийся мимо пейзаж; а в трубе теперь жили ласточки. Чарли было очень грустно и одиноко. Он скучал по стальным путям, и по яркому синему небу, и по безбрежным просторам степей. Иногда, поздно ночью, он думал об этом и тихо плакал темными масляными слезами. От слез заржавел его головной прожектор, но Чарли было уже все равно, потому что теперь прожектор уже не включали.

Мистер Мартин, президент железнодорожной компании «Срединный мир», написал в Сент-Луис письмо и предложил машинисту Бобу перейти на новый Берлингтон-Зефир. «Это очень хороший локомотив, машинист Боб, — писал мистер Мартин. — Новенький, полный сил. Только представьте себе, как вы его поведете! Это машина для вас. Из всех машинистов „Срединного мира“ вы — лучший. Моя дочка Сюзанна просила вам передать, что она не забыла, как вы разрешили ей погудеть в гудок Чарли».

Но машинист Боб ответил на это, что, если ему нельзя больше ездить с Чарли, он вообще прекращает водить поезда. «Я не сумею понять этот новенький чудный тепловоз, — написал он в ответ, — а он не сумеет понять меня».

Боб устроился чистить моторы в сент-луисском депо. Он был машинистом, а теперь сделался чистильщиком. Так к нему и обращались: чистильщик Боб. Другие же машинисты, водившие новые дизельные поезда, иной раз подсмеивались над ним. «Вы посмотрите на этого старого дуралея! — так они говорили. — Он не может понять простой вещи, что мир изменяется, мир не стоит на месте!»

Иногда, поздно ночью, машинист Боб приходил потихонечку в дальний конец депо, где стоял Чарли Чу-чу на ржавых рельсах запасных путей, которые стали теперь его домом. Его колеса опутали сорняки; головной прожектор проржавел и стал совсем-совсем темным. Машинист Боб всегда разговаривал с Чарли, но Чарли все реже и реже ему отвечал. Бывало, Чарли молчал в течение многих ночей подряд.

И вот однажды, одной такой ночью, Бобу пришла в голову страшная мысль. «Чарли, ты что, умираешь?» — спросил он, и Чарли ответил, совсем-совсем тихо и хрипло:

Не задавай мне дурацких вопросов,

В дурацкие игры я не играюсь.

Я простой, чу-чу, паровозик,

И таким навсегда останусь.

Но теперь, когда больше уже нельзя

Мчаться под синим небом, как в первый раз,

Тут, наверно, тихонько зачахну я,

И скоро пробьет, чу-чу, мой час.

Джейк долго смотрел на картинку, иллюстрирующую этот не совсем неожиданный поворот событий. При всей грубости исполнения рисунок все-таки отражал настроение отрывка. Чарли выглядел старым, заброшенным и несчастным. Машинист Боб стоял с таким видом, как будто он только что потерял лучшего друга — последнего друга, который, согласно рассказу, у него еще оставался в жизни. Джейк представил себе, как, дочитав до этого места, дети по всей Америке сокрушаются и горюют, и ему вдруг пришло в голову, что в детских книжках на удивление много подобных вещей — вещей, которые задевают и ранят чувства. Гензель и Гретель, потерявшиеся в лесу. Олениха, мама Бэмби, убитая охотником. Смерть Старого Крикуна. Детей легко напугать и задеть, легко заставить их плакать, и подобный подход, кажется, породил во многих писателях странное увлечение садизмом… включая, как видно, и Берил Эванз.

Но внезапно Джейк понял, что его не гнетет и совсем не печалит «высылка» Чарли на заросший сорной травой пустырь в самом глухом уголке депо в Сент-Луисе. Наоборот. Хорошо, думал он. Там ему самое место. Он потому что опасен. Пусть там себе и гниет. И слезам его веры нет… «Крокодиловы слезы», так их, кажется, называют.

Дальше он читал быстро, по диагонали. Разумеется, все закончилось хорошо, хотя в детской памяти этот момент отчаяния в самом глухом уголке депо останется, без сомнения, гораздо дольше, чем счастливый конец, — таково вообще свойство памяти, и тем более детской: помнить плохое и забывать о хорошем.

Мистер Мартин, президент железнодорожной компании «Срединный мир», лично приехал с Сент-Луис, чтобы посмотреть, как там идут дела. Помимо этого, он собирался съездить на новеньком Берлингтон-Зефире в Топику, где его дочка, ставшая пианисткой, давала в тот вечер свой первый сольный концерт. Только Зефир завести не сумели. Похоже, в топку попала вода.

(Это, случайно, не ты налил воду в дизельный бак, машинист Боб? — спросил себя Джейк. — Зуб даю, это ты, старина!)

А все остальные поезда были в рейсе! Что же делать?

«Кто-то легонько подергал мистера Мартина за руку. Это был чистильщик Боб, только он не был сейчас похож на чистильщика моторов. Он снял свой рабочий комбинезон, забрызганный маслом, и надел чистую спецодежду и свою старую фуражку машиниста.

— Чарли здесь, на запасном пути, — сказал он. — Он довезет вас до Топики, мистер Мартин. И вы успеете на концерт вашей дочки, Чарли всегда и везде успевал.

— Этот древний паровоз? — усмехнулся мистер Мартин. — Да он и до завтрашнего утра не доберется до Топики.

— Нет, Чарли сможет! — настаивал машинист Боб. — Я знаю, он сможет! Ведь ему не придется тащить вагоны! Понимаете, я в свободное время чистил ему двигатель и котел, так что он готов ехать.

— Ладно, давайте попробуем, — сказал мистер Мартин. — Мне было бы жаль пропустить первый концерт Сюзанны!

Чарли действительно был готов: машинист Боб наполнил тендер свежим углем, бока раскаленной топки аж раскраснелись от жара. Боб помог мистеру Мартину подняться в кабину и впервые за долгие годы вывел Чарли со ржавых запасных путей на основную магистраль. Разогнавшись, он потянул за веревку гудка, и Чарли выдал свой прежний бодрый и смелый клич: ВУУУ-УУУУ.

Услышав знакомый гудок, детишки всего Сент-Луиса высыпали на улицу, чтобы поглядеть на ржавый и старенький паровоз, который снова отправился в путь по рельсам.

— Смотрите! — кричали они. — Это Чарли! Чарли Чу-чу вернулся! Ура-а-а!

Они все махали ему руками, а Чарли, пуская веселые струйки пара, выехал из городка и помчался вперед, набирая скорость и гудя в свой гудок. Сам, как в прежние времена: ВУУУУУ-УУУУУУУУУУУ!

Чух-чух, — выбивали колеса Чарли!

Пух-пух, — пыхтел дым в трубе!

Вжих-вжих, — тарахтел транспортер, доставляющий уголь в топку!

Снова вперед! Полный сил! Гип-гип-ура! Тру-ля-ля! Никогда раньше Чарли не ездил так быстро! Пейзаж проносился мимо одной расплывчатой полосой! По сравнению с Чарли машины, несущиеся по шоссе 41, казалось, стояли на месте!

— О-го-го! — вскричал мистер Мартин, подбросив в воздух шляпу. — Вот это я понимаю, Боб, всем локомотивам локомотив! И почему мы списали его, не знаю! Как вам удается подавать уголь на транспортер при такой скорости?

Машинист Боб лишь улыбнулся в ответ; он-то знал, что Чарли сам загружает топку. А за чух-чух, пух-пух и вжих-вжих он еще различал прежнюю песенку Чарли, его тихий хрипловатый голос:

Не задавай мне дурацких вопросов,

В дурацкие игры я не играюсь.

Я простой, чу-чу, паровозик,

И таким навсегда останусь.

Только мчаться вперед я хочу

Под небом синим, как в первый раз,

И быть паровозом счастливым, чу-чу,

Пока не пробьет мой час.

Чарли доставил мистера Мартина в Топику вовремя, тот (конечно) успел на концерт своей дочки, и Сюзанна ужасно обрадовалась (конечно), увидев старого друга Чарли, а потом они все вместе вернулись в Сент-Луис, и всю дорогу Сюзанна гудела в гудок. Мистер Мартин предложил Чарли и Бобу работу — катать ребятишек в новеньком парке аттракционов «Срединный мир», что в Калифорнии, и там они пребывают и по сей день, катают смеющихся ребятишек туда-сюда по волшебному миру, сотканному из огней, музыки и здорового, доброго веселья. Машинист Боб стал седым, и Чарли уже не такой разговорчивый, как бывало, но оба еще полны сил, и иной раз детишки слышат, как Чарли поет свою песню тихим хрипловатым голосом.

КОНЕЦ

— Не задавай мне дурацких вопросов, в дурацкие игры я не играюсь, — пробормотал Джейк, разглядывая последнюю картинку. На ней Чарли Чу-чу тащил за собой два пассажирских вагончика, набитых смеющимися и довольными детьми, от «русских горок» до «чертова колеса». В кабине, понятно, сидел машинист Боб, тянул за веревку гудка и улыбался — счастья полные штаны. Предполагалось, наверное, что улыбка его выражает великую радость, но Джейку она показалась ухмылкой безумца. Оба — и Чарли, и машинист Боб — походили на сумасшедших… И чем дольше Джейк вглядывался в лица детей на картинке, тем явственнее ему казалось, что за довольным их выражением проглядывает гримаса ужаса. Остановите, пожалуйста, этот поезд, — словно бы говорили эти лица. — Мы хотим сойти с этого живого паровоза. Пожалуйста.

И быть паровозом счастливым, чу-чу, пока не пробьет мой час.

Джейк закрыл книгу и задумчиво на нее уставился. Потом, выждав какое-то время, открыл ее снова, взял ручку и принялся обводить в тексте слова и фразы, которые как будто притягивали его сами. Железнодорожная компания «Срединный мир»… машинист Боб… тихий хрипловатый голос… ВУУУ-УУУУ… настоящий друг — первый с тех давних пор, как жена Боба умерла в Нью-Йорке… мистер Мартин… мир меняется, мир не стоит на месте… Сюзанна…

Джейк отложил ручку. Почему эти слова и фразы притягивают его? Насчет Нью-Йорка еще понятно, но остальные? И уж если на то пошло, почему эта книжка? Одно он знал твердо: ему было нужно иметь ее у себя. Если бы сегодня у него в кошельке не оказалось денег, он бы, наверное, просто схватил ее и убежал. Но почему? У него возникло странное ощущение, будто он — стрелка компаса. Стрелка не знает, где север и почему ее тянет в том направлении, нравится это ей или нет, она просто указывает туда. И по-другому она не может.

Сейчас Джейк уверен был только в одном: он ужасно устал. Если он в скором времени не переберется в постель, то уснет прямо здесь, за столом. Он уже снял рубашку, и тут его взгляд снова упал на обложку «Чарли Чу-чу».

Эта улыбка. Он ей не доверял.

Ну ни капельки.

23

Джейк надеялся, что уснет тут же, как только ляжет, но сон не пришел. Вместо сна возвратились те жуткие голоса и снова затеяли свой бесконечный спор, умер он или нет. Они не давали ему заснуть. Наконец он не выдержал: сел на постели, крепко зажмурил глаза и сжал кулаками виски.

Прекратите! — выкрикнул он про себя. — Прекратите немедленно! Вы молчали весь день, так что молчите и дальше!

Я замолчу, если он согласится со мной, что я умер, — рассерженно выдал один.

Я замолчу, если он соизволит взглянуть вокруг и признать, что я, черт возьми, очень даже живой, — отозвался второй.

Джейк не мог уже сдерживать крик — он встал комом в горле, как спазм тошноты. Еще немного, и он прорвется… Джейк решительно открыл глаза. Его взгляд случайно упал на брюки, небрежно брошенные на спинку стула, и внезапно ему пришла в голову одна мысль. Он встал с постели и залез в правый передний карман брюк.

Серебряный ключ никуда не делся. Он был по-прежнему там. И как только Джейк прикоснулся к нему, голоса затихли.

Скажи ему, вдруг подумалось Джейку, хотя он понятия не имел, кому это надо сказать. Скажи ему, пусть возьмет ключ. Стоит только взять ключ, и голоса умолкнут.

Он вернулся в постель, не прошло и трех минут, как он заснул, сжимая ключ в кулаке.

Глава III