Беспредел (Современные криминальные истории) — страница 3 из 3

Выстрел в спину

Мало кто знает, что в горах Адыгеи, в ручьях до сих пор находят золото, его промывают в примитивных грохотках, очищают, сушат, набивают золотым песком плотные полиэтиленовые мешочки — для продажи специально делают узкие, размером примерно с авторучку, кульки — и успешно торгуют. Золото всегда было товаром ходовым и вряд ли в наши дни потеряет свою ценность.

Каждый год в горы направляются золотоискатели. В одиночку, таясь от себе подобных — не дай Бог, если пристрянет кто или дорогу пересечет еще какой-нибудь любитель желтых невзрачных крупинок, поднятых со дна студенистых местных ручьев, — это плохо, очень плохо, золото не любит, когда к нему идет слишком много народа, пугается, любит людей одиноких. Так и таятся друг от друга золотоискатели, таскают в горы продукты в гигантских горбатых рюкзаках, инструмент, лопаты.

Впрочем, в «экспедиции» ходят не только любители драгоценного металла, ходят и другие любители, например оружия. В годы войны на здешних перевалах шли изнурительные бои, в заросших окопах осталось много оружия, его находят до сих пор — находят и отечественные, с сопревшими прикладами трехлинейки, и германские карабины, и «шмайссеры» с хорошим патроном, и «парабеллумы» с наганами, и столь популярные сегодня тяжелые командирские ТТ — оружие, уважаемое киллерами, находят даже горные пушки с целыми складами снарядов, аккуратно уложенных в деревянные ящики.

Ходят также сборщики шиповника, рябины, боярышника, других ягод, но эти высоко не забираются, им хватает товара внизу, в зарослях, широкой зеленой полосой обрамляющих подножия гор. Этим сбором занимаются в основном старухи, мальчишки и бомжи. Бомжи и ночуют там же, в горах, у костров, живут в пещерах либо в шалашах, на берегах ручьев, вниз спускаются лишь за тем, чтобы сдать добытое и купить ящик «фуфыриков» — крепчайшего тройного одеколона, который они предпочитают всяким другим заморским напиткам «мартини» и «камю». Над «камю» бомжи вообще надсмехаются и весело восклицают: «Камю на Руси жить хорошо?» Действительно, камю?

В октябре горы становятся красными, огнисто-яркими, светящимися, осенний свет их режет глаз, воздух делается стеклистым, по ночам от крутых морозцев начинают кряхтеть камни, приглушенный, с таинственной одышкой гомон золотоносных ручьев делается громким, возмущенным — неохота на зиму ложиться под лед, под снег.

В горах в эту пору много сладкой, тронутой первыми морозами рябины сладка она бывает, как мед, чай без сахара пить можно, старухи так и поступают — бросают в рот по рябиновой ягоде и пьют чай вприхлебку, с блюдца.

Как-то в горы пошли школьники изучать родную природу, как было записано у них по программе, а заодно полакомиться ягодами и домой набрать, благо, кроме рябины, водится в заповедных горах много и дикого винограда, и терна, и инжира, и разных южных орехов, начиная от «греческих», кончая фундуком.

Молодые люди — народ любознательный, изучая природу и лакомясь ее дарами, они поднимались все выше и выше, пока, наконец, не поднялись к одному из золотоносных ручьев — мрачному, бурчливому, с седым старым дном, одолели его по широкому осклизлому бревну, выскочили на тропку, двинулись по ней и через несколько минут остановились.

В центре полянки, у остатков холодного костра, держа в руке алюминиевую миску, лежал скелет, скалился отмытыми дождем зубами на ребят.

Не выдержав, ребята бросились назад — вот тебе и изучение дикой природы, вот тебе и сладкие дары горной адыгейской осени! И так неслись школьники вниз, объятые страхом, бледные, взмыленные, что остановились лишь далеко внизу, за несколько километров от полянки, где лежал страшный, со скалящимся бандитским черепом скелет.

В горы выехала следственная группа.

Возглавил «выездную» бригаду опытнейший прокурор Егор Алексеевич Горяйнов.

Первое открытие, которое сделала группа, подтвердило, что такая представительная бригада нужна — этот расклеванный дикими птицами, изгрызенный мышами, крысами, разными горными зверьками, съеденный червям человек был убит. Левая лопатка у него имела крупное страшноватое отверстие — след пули, та же пуля выкрошила и часть костей на грудной клетке.

После первого осмотра стало понятно — на этой полянке неведомый убийца уложил золотоискателя. Но кто он, этот золотоискатель? Документов-то нет, на котелке, который так и остался висеть на рогульке костра, фамилия не выгравирована, хотя, будь на то воля Егора Горяйнова, он выдал бы людям, уходящим в горы, на промысел, пластмассовые либо железные медальоны, как солдатам Великой Отечественной войны, и маркировал бы их посуду — ведь это же одиночки, а одиночка, отправляющийся в горы без напарника, — это самоубийца. Он здорово рискует.

То, что в горах втихую моют золото, Горяйнов знал, наткнулся на этот факт еще несколько лет назад, когда среди вещественных доказательств, фигурирующих в одном деле, увидел бутылку с ртутью. Большой, черного стекла «огнетушитель» из-под шампанского был под самую пробку заполнен ртутью. Горяйнов недоумевал: зачем в доме держать бутылку с опасной жидкостью? Потом один старик разъяснил ему, что ртуть используется для очистки золота — каждый добытчик драгметалла имеет такую бутылку. Но золотоискатели — это люди-тени, никто не видит их, не слышит, никто (правда, только на первый взгляд) не знает их в лицо. За годы прокурорской практики Горяйнов так ни разу и не столкнулся с золотоискателями. Не довелось.

И вот странная находка: «скелетированный труп», как было отмечено в следственных документах. Хоть и уходят золотоискатели в горы втихую, боясь сглаза, и все-таки получилось, что почти каждый отправлялся на промысел при свидетелях — обязательно кто-то что-то да видит. В частности, в селе Гузерип засекли, как в горы уходил один незнакомый золотоискатель: с собой нес инструмент, имел хороший запас продуктов. Был этот человек в возрасте, усталый, с тяжелой походкой, седой. Седой… может, это и был тот самый незнакомец — около трупа в траве следователи нашли выпавшие седые волосы. Горяйнов проверил всех, кто уходил мыть золото в горы, выяснил, кто вернулся, получилось, что все уже дома. Кроме одного старика. Старик этот жил в другом селе, а иногда по нескольку месяцев обретался у сына в городе. Фамилия его была Андрейченко. Родственников у старика, кроме сына, не было. Но сын пока находился в альпинистской экспедиции.

Впрочем, недаром говорят: на ловца и зверь бежит. Через некоторое время в Гузерипе появился сын.

По вещам, по посуде, по остаткам волос сын опознал своего отца Михаила Семеновича Андрейченко.

Вскоре сын Андрейченко исчез на несколько дней — ушел в горы, проверял места, где отец мыл золотой песок. Потом вернулся в Гузерип.

Горяйнов пробовал говорить с ним, но младший Андрейченко замыкался, темнел лицом, устало опускал жилистые крепкие руки.

— Если бы я узнал, кто это сделал… — голос у него начинал опасно звенеть, — я бы его задушил собственными руками. — И по-ребячьи шмыгал носом.

— Этого делать нельзя, — пробовал мягко убедить его Горяйнов, — это самосуд, а преступник должен ответить перед судом настоящим.

Андрейченко лишь отмалчивался. Он вообще был вещью в себе, младший Андрейченко, замкнутый, с угрюмым взглядом, посчитавший, что сможет в одиночку найти убийцу отца. Видимо, законы в семье Андрейченко были такие, они не верили властям, не верили в добро, не верили никому, кроме самих себя.

Хоть и произошло убийство в горах, в глуши, куда люди почти не забирались, боясь угрюмых урманов, сырых каменных теснин, способных завалить и зверя, и человека, а у этого убийства оказался свидетель кочующий бомж, промышляющий сбором грибов и боярышника, веселый, бездумный, вечно под градусом, на полверсты распространяющий вокруг себя хмельное амбре. Верно все-таки считается, что у преступления обязательно должны быть свои свидетели — надо только их отыскать.

Бомж с гордой кличкой, которую сразу и не выговоришь, — да она и не нужна нам, если честно, мы же с вами не ведем расследование, — оказался в тот день буквально в тридцати метрах от трагедии.

Шел он в горах куда глаза глядят, выискивал себе место для ночевки, постукивал посохом по земле и неожиданно почувствовал запах съестного, горячего дымка. У бомжей чутье развито, как у собак. И бомж наш осторожно, совершенно беззвучно, поскольку много раз битый-перебитый, ломаный-переломаный, — научился ходить, как охотник, ни одна щепочка под ногой не треснет, — двинулся на запах.

Вскоре он очутился на небольшой, густо заросшей опушке, но из леса выходить не стал: ведь в профессии бомжа главное что? Главное — произвести тщательную разведку, чтобы потом кости не болели от чужих ударов, и наметить путь отступления, поскольку в девяноста девяти случаях из ста приходится удирать быстрее лани: хапнуть кусок послаще — и стремглав в кусты.

Посреди круглой, очень аккуратной, совершенно домашней полянки спиною к нему сидел человек. Усталый, с костлявой спиной и седым затылком. Держа в руке ложку, он сосредоточенно ею орудовал. Перед ним горел костер, в котелке что-то вкусно побулькивало, рядом стояла блестко посверкивающая на солнце стеклянная банка.

Бомж сглотнул слюну. Хотелось есть, а еще больше выпить. Но золотоискатели — народ суровый, — может и за нож, и за обрез схватиться. Бомж решил выждать: пусть золотоискатель подкрепится. Подкрепившись, он обязательно добрее станет. Рецепт проверенный.

В это время с другой стороны поляны, резко раздвинув кусты, вышел человек, остановился, внимательно глядя на золотоискателя. Бомж вздрогнул он узнал этого человека. Кличка у него была Хрип. Хрип действительно обладал необыкновенно сильным хрипучим голосом — низким, как паровозный гудок. Несколько раз Хрип попадал в места не столь отдаленные, говорят, у него были даже побеги из зоны, ни имени его, ни фамилии бомж не знал.

Хрип подошел к золотоискателю. Тот даже не шелохнулся, не предложил гостю ни чая, ни места у костра — то ли не знал, что за фрукт к нему пожаловал, то ли, наоборот, хорошо знал Хрипа и так выражал свое не самое нежное к нему отношение. Бомж ничего не понял из их разговора, а обрывки нескольких фраз, долетевших до него, были невнятными, сплющенными расстоянием.

Хрип резко развернулся — у него вообще все движения были резкими, опасными, угрожающе-угловатыми — и ушел в чащу. Бомж перевел дух, вытер со лба пот — встреча с таким человеком, как Хрип, ничего хорошего не сулила. С другой стороны, он подивился золотоискателю, позавидовал — не побоялся такого волка, отбрил. Вон как вызверился Хрип. Будто настоящий волк.

Золотоискатель как ни в чем не бывало продолжал есть, мерно работая ложкой, выгребая из алюминиевой миски кулеш. Костерчик перед ним продолжал весело потрескивать, в котелке булькало варево. Бомж хотел было уже выйти на поляну, как вдруг снова увидел Хрипа. Тот появился на полянке, на этот раз совершенно бесшумно, сзади золотоискателя. Добытчик дорогого металла не шевельнулся, не почувствовал опасности.

В одной руке Хрип держал винтовочный обрез — нашел, видать, в одном из окопов, укоротил ствол, сгнившую деревяшку приклада заменил крепким грушевым торчком — получилась рукоять, похожая на пистолетную. Из такого обреза можно стрелять с одной руки, это очень удобно.

Хрип поднял обрез, негромко, по-птичьи тоненько свистнул, золотоискатель удивленно приподнял голову, и в ту же секунду Хрип выстрелил. Бомж увидел очень отчетливо, увеличенно, словно бы стреляли по нему, как пуля разорвала золотоискателю рубашку на спине, на лопатке нарисовалось темное маслянистое пятно, золотоискатель вскрикнул, вскинулся всем телом, ткнулся лицом в миску, потом тело его само по себе разогнулось, и золотоискатель — уже мертвый, поскольку пуля разорвала ему сердце, медленно выпрямился и завалился на спину.

Передернув затвор обреза и выколотив из него гильзу, Хрип помахал рукой перед лицом, разгоняя вонючий дым, ударивший из ствола, загнал в казенник новый патрон и неспешно подошел к убитому. Тот продолжал сжимать в одной руке ложку, в другой миску. Уже мертвый. Хрип усмехнулся, порылся в рюкзаке, нашел мешочек из плотного полиэтилена, наполовину наполненный золотым песком, — добыча была богатой. Хрип удовлетворенно кивнул, подержал мешочек в руке, пробуя на вес, расцвел и неожиданно настороженно поднял голову.

Бомж, онемевший от ужаса, почувствовал, что у него начали шевелиться волосы, что-то тяжелое легло на затылок, не выдержал, закашлялся и в ту же секунду, стремительно развернувшись, перемахнул через какой-то высокий куст и врубился в чащу.

Хрип, по-козлиному подпрыгнув, несся следом, держа в одной руке мешочек с золотом, в другой обрез. Бомж бежал, едва касаясь ногами земли, скатываясь с каких-то осыпей, одолевая такие заросли, через которые без топора не пройти, перепрыгивая через каменные канавы и бочаги.

Ему казалось, что Хрип стрелял в него — пули дважды пропели у него над головой свою смертельную песню, — может, ему только показалось. Бомж бежал долго, бесконечно долго, пока не свалился без сознания на землю.

Впрочем, очнулся он скоро, хотел подтянуться, но не тут-то было: ноги отказали, и он снова повалился на землю, ткнулся лицом в какую-то корягу, замер, слушая пространство, не раздастся ли где поблизости тяжелый бег Хрипа?

Было тихо. Бомж облегченно выбил из себя мокроту, еще какую-то гадость, пахнущую одеколоном, кое-как выровнял дыхание…

Ночевал он в глубокой страшной пещере, очень теплой, часто просыпался — казалось, что рядом кто-то находится, хрипло дышит, а когда закрывал глаза, вновь видел угловатую спину, обтянутую линялой рубахой и украшенную страшным красным пятном.

…С той поры бомж Хрипа больше не встречал, и слава Богу — не то начал бы волноваться, потеть, мяться и обязательно выдал бы себя. Ни к чему ему было встречать Хрипа.

К октябрю испуг, естественно, прошел, и он согласился со следственной группой подняться в горы. Память у него оказалась отменной. Показал: вот тут, в таком-то положении сидел золотоискатель, в правой руке держал миску, в левой ложку, — все точно, золотоискатель был левшой.

— А вы где в это время находились?

Бомж показал место, где он стоял, место отметили специально вырезанными для этого двумя колышками.

В общем, следователи пришли к выводу, что свидетельствам бомжа можно и нужно верить. Он показал место, откуда Хрип вышел в первый раз, кусты, из которых тот вышел во второй раз, из какого положения стрелял, как держал обрез, куда улетела выщелкнутая затвором гильза — в общем, все, что видел…

Стали искать Хрипа. Личность эта, естественно, была известна и милиции, и прокуратуре. Объявили розыск в Адыгее и соседнем Краснодарском крае, но Хрип как сквозь землю провалился.

Говорили, он скрывается в горах, сидит в какой-то утепленной пещере, имея хороший запас продуктов, но все это, конечно же, россказни — зимой в горах, на высоте, случается, такие морозы трещат, что из любой пещеры выковыривают не только человека, но мохнатого «утепленного» зверя, а потом, чтобы забросить на верхотуру хороший запас провианта, нужен был по меньшей мере вертолет. На собственном горбу продукты на закинуть.

Да и опасно человеку зимовать в горах: со скал, бывает, даже от легкого дыхания сходят лавины, зверей раскатывают, расплющивают до толщины книги.

И все-таки Горяйнов ждал, что Хрип проклюнется где-нибудь, всплывет, привлеченный теплом, запахом еды, возможностью выпить водки, по части которой Хрип был признанным мастером, но Хрип так и не возник — он исчез.

Хрипа искал и младший Андрейченко. Будучи хорошим скалолазом, он не боялся ни лавин, ни осыпей, ни козней коварного дедушки Мороза — брал веревки, ледоруб и уходил наверх.

У Горяйнова возникло даже подозрение: а вдруг Хрип где-нибудь встретился с альпинистом на узкой скальной тропке, и сын, рассчитываясь за отца, отправил Хрипа прямиком в преисподнюю — такая концовка у этого криминального сюжета запросто могла быть, но, судя по тому, что Андрейченко не прекращал поисков, Хрип на глаза ему не попадался.

И золото, взятое Хрипом у искателя, нигде не всплыло — неужели Хрип сумел переправить его на север — в Москву или в Питер — и сбыть там? А следом и сам мотанул, накупил одежды и еды, выпивки и сигарет, снял номер в «Савойе» и сгорел в жестоком кутеже? Тоже вряд ли. На Хрипа это не похоже.

Объявили розыск по всей России — вдруг сеть зацепит где этого разбойника? Нет, не зацепила.

Видать, все-таки лежит он где-нибудь в каменной расщелине, сгнивший, обглоданный зверьем, расклеванный птицами, — золото счастья ему не принесло. Оно вообще таким людям счета не приносит.

След шакала

В Астрахани он появился без денег, в брюках, которые долго не знали утюга, в старой, много раз стираной-перестираной рубашке и с обрезом малокалиберной винтовки ТОЗ-8М № 9557, надеясь с его помощью разбогатеть, удивить мир — словом, в корне изменить свою жизнь. Довольно быстро снял квартиру — нашел «разведенку», как он называл женщин, побывавших замужем, смазливую, веселого нрава, любительницу выпить и потанцевать, понял, что с ней у него особых проблем не будет, и этим обстоятельством остался доволен.

Некоторое время он размышлял о смысле жизни, не выходя из комнаты, слушал детский смех — у его хозяйки Татьяны Трешкиной имелась дочка, очень шустрая, звонкоголосая, смышленая. Новый жилец, увидев ее, одобрительно усмехнулся: «Хорошая баба подрастает!»

Фамилия этого человека была обычная, хотя и некрасивая, каких на Украине да в Молдове, в местах, где он жил, водится немало, — Коряга. Был Владимир Коряга молод: еще даже четвертак — двадцать пять лет — «не разменял», женат, на иждивении имел дочь, родился на Украине и по национальности был украинцем, прописан же в Тирасполе, успел отсидеть срок, немалый, надо подчеркнуть, — шесть лет, от звонка до звонка. Так что университеты свои он прошел. И все экзамены с зачетами сдал.

Итак, Коряге надо было разбогатеть. Это цель, конечно, глобальная, общая, но для начала нужно было бы иметь пару пачек банкнот на водку, хлеб и колбасу. И на дыни в придачу. Да на деликатесную волжскую рыбу, к которой Коряга относился очень даже положительно, и… В общем, эти «и» и «да» можно было продолжать до бесконечности.

Размышлял Коряга о своей жизни недолго. Очень скоро он нашел человека, которому требовался автомобиль «Волга», — одного степенного, знакомого еще по Приднестровью, чеченца. И деньги за машину чеченец выкладывал немалые. Коряга взялся выполнить этот «социальный заказ».

Тот осенний вечер был теплым; если прислушаться, можно было даже различить застывший в воздухе комариный звон, хотя пора уже была поздняя, листья с деревьев поопадали, травы пожухли, по ночам приползали стылые туманы, и комариная жизнь кончилась.

Перед выходом на дело Коряга выпил водки, закусил луком и рыбой, потом выпил еще и вместе со своей хозяйкой вышел на улицу.

Примерно часов в десять вечера около железнодорожного вокзала он выбрал такси поновее и поухоженнее, за рулем которого сидел водитель в куртке, с короткой стрижкой, — его фамилия была Калашников, — сел в машину, положил руку на плечо шофера:

— Трогай!

Тот повернул голову.

— А куда, собственно, трогать-то?

— В том-то и дело, что никуда. Просто зазнобу свою хочу прокатить. Коряга обнял за плечи и притянул к себе Трешкину. — Тань, не будешь против, если я тебя стану зазнобой звать? Зазноба — хорошее словечко, русское. И у нас, на Украине, популярное.

— Не буду, не буду, — готовно отозвалась Трешкина.

— Тогда вперед! — скомандовал Коряга.

Астраханские улицы — темные, лишние фонари здесь не зажигают, стараются обходиться без них, на одной из таких улиц Коряга попросил остановиться, высадил спутницу, снова сел на заднее сиденье «Волги», пояснил:

— Очень она мне надоела. — Скомандовал: — А мы едем дальше… К другой зазнобе!

Через несколько минут, беззвучно вытащив из кармана плаща малокалиберный обрез, Коряга аккуратно приставил его к затылку Калашникова и выстрелил.

Калашников, охнув, ткнулся головой в руль «Волги», дернулся один раз, второй и больше не шевелился. Коряга, кряхтя, боясь испачкаться в крови, перетащил водителя назад, сел за руль, развернулся. Прихватил Трешкину, стоявшую в тени крупного старого тополя. Трешкина села аккуратно, выпрямилась, строго глядя перед собой. Оборачиваться она не рисковала боялась мертвых. Спросила бесцветно:

— А теперь куда?

— Надо избавиться от довеска — довески нашему товару не нужны, Коряга повел головой назад, усмехнулся, — а потом… потом поедем к богатому чеченцу за деньгами.

Труп Калашникова они бросили в Волгу недалеко от гостиницы «Гавань». Коряга предварительно обшарил карманы Калашникова, нашел пухлую пачку денег и произнес довольно: «Ого! Это дело мы одобрям-с», — забрал кое-какие бумаги, кнопочный ножик и только потом поволок тело к черной, гулко плещущейся воде.

Чеченца-заказчика в ту ночь они отыскать не смогли — тот как сквозь землю провалился, а может быть, спешно выехал к себе на родину по призыву земляков. Коряга от досады чуть панель в кабине кулаком не расколотил грохнул по ней так, что из пластмассы все заклепки и шурупы повылетали.

— Вот сучье! — выругался он. — Заказать заказал, а как расплачиваться — так пусть другой расплачивается?!

Машину погибшего Калашникова он на рассвете бросил — не пригодилась, взял из нее только радиоприемник с двумя колонками, с рычага переключения скоростей содрал понравившийся фасонистый болбачок, сдернул зеркало заднего вида и зло хлопнул дверцей.

— Вот непруха так непруха! — сказал он Трешкиной, в серой утренней мгле покидая пустынное место. — Не удалось нам заработать денег, — обнял свою спутницу за плечи, — ну да ничего! Ты не журись!

— Я не журюсь.

— Сейчас время ведь какое: автомобильный бизнес — беспроигрышный, доходы приносит не такие, правда, как травка и прочая наркота, но куда большие, чем торговля водкой. Так что мы с тобой дело это продолжим. Продолжим?

Трешкина согласно наклонила голову:

— Естественно.

Вскоре к Коряге с Трешкиной присоединился еще один «искатель приключений», некий Семенов, и Коряга решил его включить в дальнейшие операции. Если уж создавать мобильную «боевую группу», то создавать ее надо человек из четырех, не меньше. Коряга присмотрелся повнимательнее к Семенову и дал первое поручение.

Поручив ему сбыть кое-что из вещей, снятых с «Волги» Калашникова, вместе с Трешкиной отбыл на Украину. Астрахань — город хоть и с громким именем, но небольшой, тут стоит только бросить камень в воду, как уже все знают, кто это сделал. Круги от камня идут долго-долго, нужно время, чтобы все устоялось, стихло, поэтому Коряга решил на недельку исчезнуть, покантоваться в соседнем государстве, посмотреть, послушать, не отзывается ли Астрахань возмущенным криком на убийство Калашникова. А вдруг кто-нибудь что-нибудь засек, вдруг найдется свидетель, который выведет на него милицию?

Кругов не было, об убийстве таксиста мало кто узнал, тем более что в Астрахани действовала лихая банда, специализировавшаяся именно на автомобилях. Вполне возможно, что и это убийство списали на ту разъездную банду.

Вскоре появился четвертый член «боевой группы» — некто Гасимов, верткий, злой и ловкий, пуговицы на брюках у милиционера срезать может, и тот не заметит. Гасимов был знаком Коряге еще по Тирасполю.

Вернувшись с «ридной, самостийной», Коряга решил брать очередной автомобиль.

Вечером 19 октября «боевая четверка» пошла в кафе «Зодиак» повеселиться, послушать музыку, попить кофейку и коктейлей, заодно и поболтать — вдруг родится что-нибудь деловое? Ничего нового на тех «посиделках» не родилось, все только старое, испробованное.

— М-да, лучше автомобильного промысла могут быть только наркотики, пришел к окончательному выводу Коряга. — А раз так — значит, будем действовать.

Через некоторое время Коряга, Гасимов, Трешкина и Семенов остановили около кафе «Волгу». Коряга попросил водителя — молодого парня в военной форме — с некоей обезоруживающей доверительностью, какую можно допускать только по отношению к близким людям:

— Браток, беда у нас, на Бакинской улице сеструха ее помирает, — он показал пальцем на Трешкину, — подбрось, пожалуйста! А? Не откажи! Солдаты — ведь они всегда солдаты, наша палочка-выручалочка. Так и ты… выручай!

Водитель «Волги», принадлежавшей, как позже выяснилось, автохозяйству управления внутренних дел области (фамилия его была Болонин, он работал в отделе пожарной охраны, потому и носил военную форму), поразмышлял немного: на Бакинскую ему было ехать совсем ни к чему, но, с другой стороны, ему было жаль сгорбленную, с убитым лицом женщину, стоявшую под фонарем, Трешкина очень хорошо сыграла роль, и кивнул согласно:

— Садитесь!

На Бакинской Семенов и Трешкина вышли, а Коряга и Гасимов остались. Водитель недоуменно повернул к ним голову. Чего, мол? Коряга попросил:

— Браток, до ближайшей аптеки подкинь! Лекарства-то ведь надо купить. Во как нужны! — Он попилил рукою по горлу. — Иначе женкиной сеструхе не вытянуть.

— Но только до аптеки, — сказал Болонин, — мне задерживаться нельзя голову снимут.

— Это же благое дело, за благие дела голову не снимают, — успокоил его Коряга. — А дежурная аптека, она недалеко, рукой подать.

Он сидел за водителем, крепко держась обеими руками за спинку. Гасимов сидел рядом с Болониным — прямой, как доска, напряженный, злой, в темноте салона, когда он поворачивался к Коряге, были видны его посверкивающие глаза.

Когда машина нырнула в тень проулка, Коряга выхватил из кармана нож, коротко размахнулся и всадил его водителю в плечо. Тот вскрикнул, бросил руль и развернулся всем корпусом, чтобы ответить Коряге, но не успел Коряга нанес второй удар.

Как сказано в обвинительном заключении, «Коряга нанес Болонину 4 удара в область правого плеча, причинив ему тем самым колото-резаные ранения грудной клетки, относящиеся к тяжким телесным повреждениям, опасным для жизни, после чего, пытаясь сломить сопротивление Болонина, стал удерживать того за руки, а Гасимов, взяв нож у Коряги, стал наносить Болонину множественные удары ножом, в результате чего причинил ему проникающее колото-резаное ранение шеи, с повреждением левой наружной сонной артерии и одноименной вены, непроникающее колото-резаное ранение шеи, левого бедра, два непроникающих колото-резаных ранения грудной клетки, два — левой голени, резаные раны шеи, кистей, ссадины и кровоподтеки лица, левого бедра, правого плеча, брюшной стенки — относящиеся к тяжким телесным повреждениям, опасным для жизни. В результате полученных ранений от ударов ножом Коряги и Гасимова, вызвавших острую кровопотерю у Болонина, тот скончался в салоне машины».

Да-а, работать ножом — это не то что малокалиберным обрезом. Обрез у него выкрал в поезде попутчик. Нормальный вроде бы был мужик, выпили, разговор душевный вели и спать легли, намереваясь проснуться уже в Астрахани, а когда Коряга с Трешкиной проснулись, то в купе уже ни попутчика не было, ни «личного оружия».

Убитого Болонина перенесли на заднее сиденье, на нос ему надвинули фуражку — спит мол, солдатик, притомился малость. Коряга сел за руль, развернулся, по дороге подхватил Трешкину с Семеновым, и всей компанией покатили на берег Волги. Волга-матушка все стерпит, все следы скроет. Коряга радовался: машина досталась новая, в салоне еще химией пахло, сиденья поскрипывали, будто кожаные. Остановившись в темном месте, на речном косояре, Коряга вышел из машины, цепко ощупал глазами темноту: нет ли кого поблизости? — и скомандовал Гасимову с Семеновым:

— Давайте, выволакивайте защитника Родины на свежий воздух, больно крови от него много.

Те выволокли Болонина на берег, Коряга перекрестил его: «Царство тебе небесное», ногой подкатил к яме, у которой он тормозил, спихнул труп. Приказал Гасимову:

— Засыпь землей. И след проверь: не осталась ли где кровь?

— Темно, фонарь нужен!

— Без фонаря обойдешься, — сказал Коряга, но все-таки забрался в машину, осветил фарами болонинскую могилу. Крови не было. Скомандовал привычно: «Поехали!»

Одежда у всех, кто находился в «Волге», была испачкана кровью — и у самого Коряги, и у Трешкиной, и у Семенова с Гасимовым — измарались, пока везли Болонина.

— Вот… — Коряга выругался матом. — Надо переодеваться, а то мы… как мясники.

А они и были мясниками, с которыми опасно не то что встречаться, опасно даже жить на одной земле.

Переодевшись, Коряга решил поехать к ресторану «Волна». Во-первых, операцию надо было обмыть, а во-вторых, в ресторане можно было отыскать людей, которые заинтересовались бы их товаром. Слово Коряги для «боевой группы» было законом. Ресторан «Волна» из тех, где дым коромыслом, случается, стоит до самого позднего часа, слава у него темная, поэтому его часто навещают милицейские патрули: мало ли что тут может произойти? Ведь случалось уже, и не раз, когда посетителей ресторана находили в Волге плывущими ногами вперед в сторону Каспийского моря.

Коряга пошел в ресторан искать знакомых чеченцев, которые могли бы у него с лету взять свеженький автомобиль, а Семенов с Гасимовым отправились пополнять запасы спиртного — Коряга был прав: очередной «трудовой подвиг» надо обмыть.

Тут в «Волгу» и нагрянула милицейская группа. Все машины своего автохозяйства милиционеры, естественно, знали, «Волгу», обслуживающую пожарников, тоже. Удивились тому, что же она здесь делает? А тут и Семенов в Гасимовым двери машины открывают своим ключом. В общем, попали они в руки милиционеров горяченькими, вместе с несколькими бутылками водки, громыхающими в полиэтиленовом пакете.

Трешкина наблюдала эту сцену, стоя в стороне, прижав пальцы к губам, чтобы не закричать, потом тихо вдавилась задом в кусты и исчезла.

Арестовали ее на следующий день.

Коряга тоже увидел, что Семенов с Гасимовым взяты милиционерами и метнулся к черному входу, вымахнул за двор, на бегу ловко одолел забор и был таков.

Он будто бы растворился в Астрахани, залег на дно — определился в квартире одного знакомого, затих, прислушиваясь к тому, что происходит в городе. «Отдохнув» немного, снова всплыл стремительно, тихо, с дружелюбной улыбкой на губах. У него вообще была подкупающая внешность, у Владимира Коряги. И улыбка у него была широкая, добрая, и взгляд открытый, не таящий в себе ничего опасного. В Тирасполе его, кстати, таким и считали — добрым, открытым парнем. Несмотря на шесть лет, проведенных им за решеткой. В Тирасполе Коряга не разбойничал, никого не трогал. От себя замечу: пока не трогал.

В Тирасполе он вел себя так, как ведут волки. Волки там, где обитают, не разбойничают. На промысел уходят на сторону, устраивают там резню и погромы, потом тихо, заметая следы, возвращаются. Домой, так сказать. Это их тактика. Это стало тактикой и Коряги.

Через два дня после убийства Болонина на рынке Селенские Исады он познакомился с неким Боканевым, тот привел Корягу к себе домой. Естественно, распили бутылку, затем открыли другую. Коряга рассказал несколько сногсшибательных эпизодов из своей жизни, о том, как он воевал в Абхазии, сколько раз был ранен, сколько раз, попадая в переплеты, прощался с белым светом — в общем, жизнь свою расписал так, что у Боканева потекли слезы. Сердобольный хозяин обвел рукою свою квартиру и растроганно произнес:

— Живи здесь, сколько хочешь!

Это-то и нужно было Коряге. Обнялся с Боканевым и проговорил глухо:

— Спасибо, брат! Никогда этого не забуду. Чем могу — отблагодарю.

И отблагодарил. Боканев проживал в доме по Валовому переулку в квартире № 1, а напротив, на первом же этаже, в квартире № 2, обитал его сосед, человек интеллигентный, имеющий хорошую библиотеку, собиратель икон и старинных вещей. Как узнал о его богатстве Коряга, никому неведомо. Но тем не менее на следующий день он взял в сарае Боканева топор, позвонил в дверь квартиры номер два, услышал далекие шаркающие шаги и глухой бормоток:

— Это ты, друг Боканев?

— Я, я, — ответил Коряга.

— Погоди немного, у меня что-то замок стало заедать.

Через полминуты он открыл дверь и получил удар топором по голове. За первым ударом — второй, за вторым — третий. Всего Коряга нанес коллекционеру четыре удара, потом взял полотенце, накинул его на шею несчастного и сдавил, затем тряхнул так, что у того рассыпались шейные позвонки.

Забрал Коряга вещей немного, но зато самые ценные: две старинные иконы, Библию в хорошем окладе, деньги и медали. Вернулся в квартиру своего благодетеля и, поскольку знал, что благодетель сегодня не вернется, со вкусом позавтракал, выпил бутылку шампанского, забрал его личные вещи, те, что подороже, — куртку, шапку из хорошего меха и бинокль, присоединил к ним вещи, взятые в соседской квартире, и отправился на Татар-базар: надо было пополнить кошелек, а то уж больно тоща стала пачечка «деревянных», которую он прятал в нем.

Он продал все, кроме куртки Боканева, куртка что-то никого не заинтересовала, и, поразмышляв немного, решил оставить ее у себя пригодится. Осень опять-таки, скоро начнут поджимать холода, и куртка придется очень даже кстати.

Да и пора было уезжать из Астрахани — слишком много следов он здесь оставил. И все впустую — не обогатился. Если бы не иконы, вообще нищим бы уехал. Выругался, сплюнул себе под ноги.

Поглядел на солнце, неторопливо ползущее в небесной выси, — что-то слишком медленно ползет светило, потом глянул на часы — да, время не спешит, еще раз сплюнул. Он кожей своей, нюхом обостренным, волчьим, кончиками пальцев чувствовал — надо сматываться. Увидев человека в милицейской форме, поспешно спрятался за угол дома. Поразмышляв, решил: лучше всего снова пойти на Татар-базар, там народу тьма, затеряться ничего не стоит. А вечером на автобусе, идущем в Ставрополь, он покинет Астрахань. Купив билет на восемнадцатичасовой автобус, Коряга вернулся на рынок.

Среди рядов, торгующий рыбой, он встретил двух приятелей, говорливых, как сороки, шебутных, подвижных, похожих друг на друга, словно бы рожденных одной матерью, — Язрепова и Кузина. Те кое-что выгодно продали и собирались это удачное дело отметить. Как всегда бывает, не хватало третьего. Третий нашелся в ту же минуту. Он был тут как тут — с доброжелательной улыбкой, со спокойным, уверенным лицом, готовый и хлеб порезать, и тараньку облущить, и стаканчик ополоснуть под живительной струей базарного водопровода, и услужить по части разлива бутылки, ежели что…

— Собственно, а чего мы на базаре будем тесниться? Пошли ко мне домой, устроим маленький праздник, — предложил Кузин. — Я тут недалеко живу.

Грустная улица с несерьезным, каким-то детским названием — Узенькая. Кто бы мог подумать, что на этой улице свершится такое, от чего похолодеет кровь у многих астраханцев…

В доме № 38, в квартире № 1 — Коряга невольно отметил, что в Астрахани он просто повязан на квартиры номер один: у Таньки была первая квартира, у Боканева в Валовом переулке тоже номер один и здесь этот же номер — тьфу! Троицу в квартире № 1 поджидал хороший стол, приготовленный женой Кузина Зотовой, — с горячей картошкой и рыбкой собственного засола, с дивными маринованными помидорами и тушеным мясом, только что извлеченным из духовки.

Это был настоящий пир. Выпили по одной, по второй, славно закусили, и Язрепов, человек восточный, востроглазый, во время пира все приглядывавшийся к Коряге, неожиданно сказал:

— Слышь, парень, а по-моему, тебя разыскивает милиция!

— С чего ты взял? — Коряга прекрасно владел собою, хотя внутри у него все оборвалось и сделалось холодно.

— Да фоторобот сегодня по телевизору показывали. Утром, в астраханских новостях. Очень ты похож на того человека. Убил он там кого-то… Зарезал иль задушил, не помню.

— Ну мало ли кто кого зарезал или задушил? Я-то тут при чем? Это еще ничего не значит. Давай лучше выпьем!

— Можно и выпить, — задумчиво согласился Язрепов.

Эти несколько фраз и решили судьбу трех человек.

После обильной пищи, хорошей выпивки решили малость отдохнуть.

— Хороший сон никогда не мешал здоровью, — посмеялся Язрепов и растянулся на тахте.

Кузин покивал согласно, зевнул, потер пальцами глаза.

— У меня есть свой корабельный отсек, я туда. — И, продолжая зевать, нырнул в свой «корабельный отсек».

Сон сморил и Зотову — жену Кузина. Удержался только один Коряга — он и моложе был, и крепче телом, и злее, и, главное, знал, что для волка, которого обложили охотники, сон опасен.

Едва собутыльники уснули, он бесшумно обследовал квартиру, поморщился недовольно — квартира была бедная, взять нечего, в кладовке нашел лом, подкинул его в руке, проверяя, ловко ли лежит, обвязал тряпкой и, подойдя к спящему Язрепову, сощурился:

— По телеку меня, значит, видел? Больно похож, значит… Ладно! — Он размахнулся и с силой ударил Язрепова ломом по голове. За первым ударом нанес второй, потом схватился за лежащий на столе нож, нанес несколько ударов ножом, потом прыгнул к дивану, где лежала Зотова, ударил ее ломом также по голове, смешав разом все — мозг, кости, и уж потом метнулся в «корабельный отсек». Ни один из спящих не проснулся, словно бы в водку было подсыпано снотворное зелье, ни один не закричал…

В следственных документах отмечено, что Коряга нанес Язрепову четыре удара ломом по голове и тринадцать ударов ножом в различные части тела, Зотовой — один удар ломом и пять ударов ножом в межлопаточную область, Кузину один удар ломом в правую височную кость и три удара ножом в грудь.

До вечера Коряга провел время в залитой кровью квартире — никто его не потревожил, Коряга даже поспал немного, потом взял куртку Кузина, примерил ее, куртка была в самый раз, и, главное, — понравилась, модная, фасонистая, в отличие от куртки Боканева. Куртку же боканевскую повесил на место хозяйской и, беззвучно отжав язычок автоматического замка, ушел. Дверь за собою аккуратно закрыл.

В 18.00, точно по расписанию, ставропольский автобус отошел от городского вокзала. Коряга, приветливо улыбаясь, сидел на месте, отведенном «согласно купленному билету».

Всего за двенадцать дней пребывания в Астрахани он убил шесть человек.

Из Ставрополя Коряга перебрался в ПМР — Приднестровскую Молдавскую Республику, в город, где был прописан, в Тирасполь, на улицу Советскую, 2. Но в Тирасполе, дома, он вел себя тихо: воспитывал дочку, ходил с женой в кино и на зиму варил вишневые компоты. Того, что его обнаружат, Коряга не боялся — ни один из членов «боевой группы» не знал, где он живет, не знали и подлинной фамилии Коряги. Никто, даже Гасимов. Когда же местные власти кинули клич: «Все на защиту Приднестровья!» — Коряга одним из первых встал в ряды защитников. В общем, дома он был другой. Но, как я уже заметил, до определенного момента. А вскоре в нем произошел надлом — Коряга совершил преступление. Во время боевых действий Коряга совершил несколько убийств: по одним данным — три, по другим — четыре.

Сейчас Коряга арестован и ждет в Молдавии суда. Из тюрьмы попробовал бежать, был ранен охранником, угодил в лечебное учреждение с зарешеченными окнами. Скоро состоится суд. Если же Верховный суд Молдовы не приговорит его к высшей мере, то тогда, вполне возможно, его передадут на территорию России и Корягу будут судить здесь.

Семенов, Гасимов, Трешкина пока находятся под стражей и ожидают прибытия в зарешеченном «вагонзаке» своего предводителя. Но даже если предводитель и не прибудет, от суда они не уйдут.

Люди в костре

Жил в Краснодаре один человек. С хорошей головой, с хорошими руками. Считался предпринимателем, хотя был самым обыкновенным работягой, не гнушавшимся никаким, даже малым заработком, поскольку знал — лишняя копейка в доме не помешает. Это был Николай Николаевич Закладной. В конце концов у него и дело собственное завелось, и машина-иномарка (и даже не одна) появилась, и деньги на валютном счету… Семья у Николая Николаевича был дружная, дети старались находиться поближе к отцу, помогали ему, а из сына Дениски вообще должен был вырасти незаменимый помощник. Отец выделял Дениса, держал около себя. Дениска, которому лет было всего ничего девять, но он уже все понимал и постигал кое-какие науки жизни, которые могли пригодиться в будущем, — отцовскую привязанность ценил и каждый день из школы бежал прямо на работу к отцу.

Жили Закладные в стесненных условиях, семья была большая, развернуться в четырех углах своей квартиры они никак не могли — не хватало места. Надо было расширяться, поэтому Николай Николаевич присмотрел на окраине Краснодара, на улице Калинина отдельный дом и вскоре купил его.

Дом Закладному полюбился с первого взгляда — стоял он на хорошем месте, на обдуве, ветер здесь всегда вкусно пахнет степными травами, во дворе растет грецкий орех, а этих деревьев всякая пакость боится — тля, моль, слепни, подъезд к дому хороший, много свободного места, можно и склад свой собственный поставить, и пару подсобных помещений завести, и баньку сгородить, и даже бассейн около нее выкопать… Закладной был рад приобретению — очень удачное было оно…

Когда оформили купчую и выпили положенные по такому поводу сто граммов, бывший хозяин дома, степенный армянин, предупредил:

— Дом, пока в него не въедешь, обязательно сторожи, не оставляй без присмотра ни на минуту. Особенно когда станешь делать ремонт…

— А что так? — не понял Закладной.

— Как что? Чечня-то рядом, беженцев полно, а среди них есть всякие люди… Бомжей столько, что в Краснодаре некуда уже будет скоро ступить обязательно угодишь в бомжа, залезет пяток таких, грязных, пропитанных водкой и мочой, в дом — никогда не выкуришь… Так что я дело тебе, хозяин, говорю.

Закладной согласно наклонил голову — армянин был прав: если бомжи заберутся в дом, то вышибать их нужно будет армейским подразделением, не меньше — очень цепкий, очень загребущий это народ. Протянул армянину руку, крепко пожал ее и остался один: бывший хозяин отер влажные глаза — он будто бы с этим домом отрубал от себя часть жизни, — и уехал.

А новый хозяин начал осваивать покупку: спланировал участок, разметил, где что будет стоять, завез материалы и, как и советовал прежний хозяин, старался ни на минуту не оставлять дом без присмотра. Особенно ночью.

По соседству строился дом одного из казачьих сотников — человека обстоятельного, знающего толк и в крестьянском деле, и в городском, и в деле ратном. Сотник тоже, как и Закладной, не оставлял свое хозяйство без присмотра, обзавелся собаками, а на ночь обязательно определял на участок кого-нибудь из близких людей, в крайнем случае нанимал…

В тот вечер Закладной приехал на свое подворье с Дениской: сын увязался за ним, как ни удерживала его мать — не смогла удержать, Дениска разревелся, и мать отпустила его, на нее Денискины слезы всегда действовали размягчающе; приехали они на «тойоте» — маленьком быстроходном японском автобусике. В автобусике на случай ночевок было приготовлено белье, сиденья удобно откидывались, и салон превращался в мягкую небольшую спальню.

Вечер наступил быстро, солнце неожиданно потемнело и стремительно, будто у него обрезало все провода, поползло вниз, через несколько минут сделалось сумеречно. Сторожа — на этот раз нанятые — на соседнем подворье разожгли костер, поставили котелок с кулешом — наступал час ужина, плотного, с выпивкой, с рассказами о разных жизненных приключениях и старинными казацкими песнями, как это принято в здешних краях.

Были сторожа тезками, звали их Сергеями. Фамилия одного была Шуров как у известного артиста шестидесятых годов, которого Сергей Шуров, естественно, не знал и даже не слышал о таковом, поскольку в ту пору был совсем маленьким — родился он в 1960 году, фамилия второго — Ульянов, 1962 года рождения.

Один из них подошел к забору, отделявшему владения сотника от владений Закладного, поинтересовался:

— Ну что, хозяин, будем твой дом обмывать или нет?

— Да хоть сейчас, — готовно отозвался тот, поскольку что-что, а водка у него всегда была, несколько бутылок хорошей «пшеничной» он обязательно возил с собой, — водка всегда считалась лучшим «дипломатическим» средством во всяких деловых переговорах.

— Это хор-рошо, — обрадовались сторожа, — не то мы наломались сегодня так, что даже рук-ног не чуем.

Бутылка опустела скоро — будто и не было ее, сторожа оказались большими мастерами по этой части, и, когда Закладной пошел к машине за второй бутылкой «пшеничной», Дениска уже клевал носом. Закладной откинул сиденье, уложил сына, накрыл его двумя пледами и ушел к костру.

…Ссора возникла из ничего, из пустяка, из того, что из костра вылетел уголек и плюхнулся на штаны Сергея Шурова. Вообще-то Шуров относился к категории людей, которые, выпив, делаются мрачными, подозрительными — всем бывают недовольны, во всем видят угрозу, обязательно дают волю рукам. Хватаются за кирпичи и пустые бутылки, размахивают кулаками, могут потянуться и к ножу либо к обрезку стекла, чтобы исполосовать им физиономию человека, который им не понравился. Сергей Ульянов характер имел полегче, но, напиваясь, дурел. Хотя и не так, как его напарник. Глаза делались странными, большими, как у кота, неподвижными, и он начинал искать что-нибудь острое: нож либо стамеску (он немного промышлял по плотницкой части) — и тоже начинал примериваться к «обидчику».

В застольях, подобных тому что поздним вечером «имело место» на улице Калинина, редко когда хватает водки — сколько ни пьют, всегда бывает мало. Так случилось и на этот раз. Конечно, можно было бы съездить за водкой, но в карманах у сторожей было пусто — это во-первых, а во-вторых, у Закладного явно в автобусике есть еще, так чего же ездить?

— Нету у меня ничего больше, — пытался объяснить Закладной, — днем три бутылки пришлось отдать за разгрузку машины, а то, что осталось, — я выставил.

— Как это нету водки? — Шуров задергал губами, схватил с земли грязный, с приставшими ошметками сала нож и прыгнул на Закладного. Тот даже не успел увернуться — Шуров уложил его с одного удара, вытер нож о рукав и прохрипел, остывая: — Нету… Вот тебе и нету…

— Поздравляю, — мрачно произнес Ульянов. — Ты убил его!

Шуров молча послушал у Закладного сердце, потом, ухватив тело под руки, поволок к машине. Открыл дверь «тойоты» и увидел Дениску, спящего под двумя клетчатыми пледами. Поморщился: убирать надо теперь и этого, поскольку щенок — опасный свидетель. Ульянов, подойдя к машине, согласно кивнул: свидетеля оставлять никак нельзя.

С сонным мальчишкой Шуров справился в несколько секунд, стянул тело одним из пледов и оставил лежать на дне автобусика, в салоне. Рядом с Дениской уложили его отца.

В три часа ночи, когда Краснодар спал, на улицах дежурили лишь одни проститутки, не было даже милиционеров, сторожа на «тойоте» покинули двор дома, в котором дружной семье Закладных так и не удалось пожить. Поехали в сторону станицы Елизаветинской, где сторожа обитали, решив, что, если им придется бросить машину, они смогут до дома дойти пешком.

На берегу Кубани остановились, в предрассветном сумраке попробовали сориентироваться, съехали на обочину вправо, продрались сквозь высокую жесткую траву и минут через десять заглушили мотор в низине, затянутой сизым туманом. Сделалось тихо. Было слышно, как внизу, под обрывистым берегом плещется Кубань, да неподалеку в камышах потревоженно крякает утка.

В багажнике «тойоты» сторожа нашли канистру с бензином, обрадовались.

— Это то, что надо! — бодро произнес Шуров, обливая бензином салон автобусика, тела Закладного и Дениски. Остатки выплеснули на крышу «тойоты». Затем бензин подожгли и стремглав, кинулись прочь — уж слишком жарко разгорелся тот страшный костер.

Прикубанский окружной прокурор Анатолий Леонидович Одейчук рассказывал мне, что, как установила экспертиза, когда сторожа подожгли машину, то девятилетний Дениска был еще жив.

Шуров и Ульянов уже порядочно отбежали, когда громыхнул взрыв: у «тойоты» рванул бензобак.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно прокричал на бегу Шуров, — от вонючек этих, от коммерсантов, одни ошметки теперь останутся, так что будь, парень, спокоен, нас никто не найдет!

Он ошибался, Сергей Шуров. Несмотря на сильный взрыв, от «тойоты» даже номерной знак не оторвался. По нему оперативники определили, кому принадлежит машина, и уже ранним утром милицейский офицер стоял у дверей квартиры Закладного. У жены Закладного узнали, что муж вчера вечером уехал охранять дом на улице Калинина, 60. А там ниточка была уже совсем короткая — она очень быстро вывела на Шурова с Ульяновым.

Надо отдать должное — те чутьем обладали волчьим, мигом поняли, что запахло жареным, и спешно засобирались в дорогу. Они решили раствориться в Чечне, тем более что у одного из них в Ичкерии были крепкие завязки. Уйти Шуров и Ульянов не успели — милицейская группа взяла их в кольцо.

Обложенные, они попробовали прорваться с боем — открыли стрельбу из охотничьих ружей, но не тут-то было — оперативники видели и не такое и вообще по этой части имели опыт куда больший, чем Шуров с Ульяновым, кольцо сжали и убийц повязали. Чечня недополучила двух аскеров — впрочем, аскеров весьма сомнительных: такие люди продаются кому угодно и когда угодно, всякие боевые действия их интересуют только одним — возможностью затеряться в неразберихе да вволю пограбить беззащитных жителей. И воевать они не умеют, хорошо воюют лишь тогда, когда сами вооружены до зубов, а против них выступают люди с перочинными ножиками.

Матерящихся, сопротивляющихся убийц затолкали в «воронок» и увезли в Краснодар, в следственный изолятор.

И Шуров, и Ульянов были осуждены — получили срок по соответствующей статье. Не согласившись с приговором, подали кассационную жалобу, и получили смягчение, но в дело вмешалась прокуратура: убийцы не достойны жалости, у них нет никаких прав на так называемые смягчающие обстоятельства, — и загудели бывшие сторожа в места не столь отдаленные: один на семнадцать лет, другой — на пятнадцать. И справедливо.

Вернутся они оттуда нескоро.

Нелюди

В Адыгее, в Майкопе, живет прекрасный, очень дотошный юрист, знающий свое дело, как, наверное, сапер знает разминирование дорог и мостов, следователь по особо важным делам республиканской прокуратуры Андрей Фатин. Впрочем, сейчас он уже переместился из следователей в прокуроры отдела это работа хоть и беспокойная, но нет в ней тех бесконечных поездок, напряжения, что имеется в следовательских буднях, она не требует чемоданной жизни, а чемоданная жизнь, как известно, разрушает семью, изматывает, старит, она вообще только для молодого человека… Но не в этом суть.

На счету Андрея Фатина расследование немалого числа «крутых», как ныне принято говорить, дел.

Одно из таких дел — о банде Болдырева — Тонких, дело это так и проходило под двумя фамилиями и было настолько тяжелым и необычным, что расследование его заняло целых 64 тома.

Болдырев Сергей Алексеевич, 1954 года рождения, Тонких Виктор Николаевич, 1958 года рождения, сидели вместе в одном лагере. Тонких — за покушение на убийство, Болдырев — за изнасилование, там они подружились и, выйдя на волю, решили следовать по жизни дальше вдвоем. Только вдвоем.

Поклялись на крови: порезав руку одному из клянущихся, потом другому, по нескольку капель крови выдавили в стакан с водкой, разделили на двоих, поровну, закусили вкусной венгерской колбасой, купленной в торговой палатке…

— Ну что, надо бы первым делом пополнить наши кошельки, — сказал Тонких Болдыреву, — а то без «мани-мани» жизнь совсем скучная.

— И серая, пресная, как вареный картон — ни тебе песен, ни тебе радости в душе, — согласился Болдырев. — Я и сам об этом думаю. Надо провести очень эффективную операцию.

— Какую?

— Да взять, например, кассу на заводе. Или в сельскохозяйственной академии, в Краснодаре, народу там, сотрудников и студентов, полным-полно, денег привозят несколько мешков. Один раз возьмем и на всю жизнь будем обеспечены этими самыми… «мани-мани».

— Дельная мысль!

— Нужно оружие! Без оружия нам не только мешок — сто рублей не взять.

— У меня кое-что есть… Припасено не нами, да нам досталось. — Тонких красноречиво помотал рукою в воздухе.

— Ну! — удивился Болдырев.

— Ага! Обрез малокалиберной винтовки.

— Обрез не пистолет Макарова, конечно, но на безрыбье и рак рыба.

— У меня тоже есть оружие. И оно не хуже пистолета с обрезом, — сказал Болдырев и взял с обеденного стола кухонный с черным лезвием нож, показал напарнику: — Вот оно, это оружие!

— Ты чего, Сереж? — всполошилась жена Болдырева Валя Краснихина, лицо было коричневым от пятен — Валя была беременна. — А?

— Да ничего, успокойся. Мы тут с Витюхой одно дело обкашливаем. Добавил недовольным тоном: — Не все же нам в нищете ходить!

Валя обрадовано прижала руки к щекам:

— Ой, как хочется разбогатеть! А то надоело считать каждую копейку!

Когда Болдырев с Тонких покидали тюремную зону, довольные, со справками об освобождении на руках, Тонких получил то, что на профессиональном воровском языке называется наводкой — верные сведения о том, что на благословенной кубанской земле живет богатая женщина по фамилии Малахова, бриллиантов у нее видимо-невидимо — еще от деда, который едва ли не царским генералом был, остались да от родственников, от отца, что, придя с войны, не мануфактуру с собой привез и не ржавый трофейный «опель», а коробку с радостно посверкивающими камушками.

В общем, наводка была точной, богатство Малаховой пора было экспроприировать.

Обрез на это первое дело не взяли — взяли лишь ножи да веревку.

Самой Малаховой в квартире не оказалось, там находился ее сын с девятнадцатилетней девчонкой: то ли к занятиям вместе готовились, то ли еще чем занимались…

Первым делом связали их, чтобы не брыкались или, еще хуже, не вздумали убегать. Мальчишку пытали, жестоко, зло: кололи ножом, прижигали тело огнем — требовали, чтобы открыл тайну: где находятся бриллианты?

Мальчишка тайну не открыл, он и слыхом не слыхивал, что у матери есть какие-то драгоценности.

— Где тайник? — подступал к нему Болдырев с ножом, острием поддергивал подбородок несчастного парня вверх. — Говори, не то сейчас глотку, как распоследнему козлу перед октябрьскими праздниками, располосую. Ну!

А что мог сказать ему юный Малахов? Ничего.

Болдырев убил его. Ножом. То, как он работал ножом, вызывало у Виктора Тонких восхищение. Болдырев был профессионалом: бил безошибочно, в уязвимое место, нож у него никогда не спотыкался о кость, потом вращал крепко зажатой в руке рукоятью, будто циркулем, — лезвие ножа вырезало все, что попадалось, оставляло огромную рану, затем Болдырев ставил итоговую точку перерезал жертве горло. Как киллеры ставят последнюю точку — делают контрольный выстрел жертве в голову, так и Болдырев ставил последнюю точку — ни одна из его жертв не выжила.

Он потом довольно цинично и открыто заявил следователю Фатину:

— Самый надежный способ убийства — перерезать человеку горло. Это наверняка.

Девчонку (ее фамилия Солодухина) тоже убили — свидетелей Болдырев не оставлял никогда.

Бриллианты не нашли — «наводка» оказалась ложной, в доме Малаховой их вообще никогда не было. Взяли какую-то не самую лучшую бижутерию, несколько «цацек» из золота и серебра, немного денег, и все. И вот что показательно все это было испачкано кровью.

— Не беда, — сказала Валя Краснихина мужу, — это мы быстро исправим.

Налила в тазик теплой воды, бросила туда пачку денег, «цацки». Бижутерию завернула в старую газету и отдала мужу:

— Это утопи в реке Белой.

— Чего так?

— Дерьмо! — коротко произнесла Валентина. Добавила: — Максимум на что годится — на шею собаке повесить.

Болдырев хотел было прикрикнуть на жену, но сдержался — живот у нее был уже большой, поэтому Болдырев побоялся испугать будущего ребенка. Где-то он слышал, что это очень просто сделать — испугать ребенка, находящегося в чреве матери. Потом родится уродец…

Тем же вечером Болдырев выкинул сверток в реку. «Цацки» жена припрятала, а деньги отмыла, высушила и сходила за выпивкой, чтобы отметить первое дело. Болдырев смотрел на нее с восхищением: «Молодец, баба!»

— Не горюй, что первый блин комом, — сказал он за столом напарнику, мы свое еще возьмем. Есть у меня одна мысля — квартиру мебельной директорихи пощупать. Там наверняка урожай должен быть.

Надо заметить, что, когда Болдырев вернулся из лагеря, разные официальные чины отнеслись к нему, скажем так, прохладно — на работу его не брали. Нигде. Все-таки десять лет провел в зоне и сидел по статье серьезной — за «взлом мохнатого сейфа», как принято в уголовной среде называть изнасилование. Сжалилась над ним директор мебельной фабрики Валентина Васильевна Гончарова, взяла на работу электриком. Пожалела: Болдырев был худой, заморенный, синюшный.

Так вот Болдырев и решил отблагодарить Валентину Васильевну за это доброе дело. Недаром учит Библия: содеявший добро подставляй спину для наказания.

Болдырев тщательно изучил все подходы к директорской квартире, расписание жизни самой директрисы, привычки ее старой матери, чем живет и дышит девятнадцатилетний сын Гончаровой — Игорь.

Бабушка хоть и старая была, но жила в основном у себя дома, поэтому ее скоро исключили из «списка»… Чего ее «планировать», когда она только раз в неделю бывает у дочки.

Игоря Болдырев решил убить. Убить ради ключей от квартиры.

Болдырев дождался, когда Валентина Васильевна уехала отдыхать в Железноводск, в тамошний санаторий, и уже на следующий день дал команду напарнику: «Пора начинать операцию!» К операции подключили еще одного человека — Аведиса Арутюняна, имевшего свою «иномарку» — довольно шустрый «Запорожец». На машине подъехали к дому Валентины Васильевны, вызвали ее сына:

— Выйди на пять минут, тут один вопрос с твоей девчонкой возник. Решить его надо.

Игорь вышел. Его стремительно скрутили, сунули в тесный «Запорожец», там малость придавили, чтобы не кричал, и вывезли на реку Белую, шальную от продолжительных горных дождей, в земляной мути и пузырях.

На берегу реки парня обыскали, изъяли ключи, связали ноги, заломили за спину руки, связали и швырнули в крутящуюся заводь. Через полчаса Игоря вытащили из воды, уже мертвого, раздели до трусов и положили на берегу утонул, мол…

Сели в арутюняновскую «иномарку» и укатили. Когда нашли Игоря, то сотрудники милиции первоначально так и решили — утонул парень. Но когда материалы посмотрел прокурор республики Михаил Васильевич Прихленко, то не согласился с выводами милицейского следователя:

— Это убийство. И вообще, я сомневаюсь, чтобы молодой сильный парень утонул сам… Ему помогли утонуть. Это убийство!

К этой поре была убита и бабушка Игоря Л. В. Скосырева. Она приехала в квартиру, чтобы немного прибраться, и по обыкновению начала ворчать, не обнаружив внука дома. «Рано начал по девчонкам бегать, рано… Ах, Игорек, Игорек!» — и обрадовалась, когда услышала скрежет поворачиваемого ключа.

— Ну, наконец-то, явился! Садись, сейчас ужинать будем!

Но на пороге стояли двое незнакомых худощавых мужчин с жесткими глазами и какими-то мстительными улыбками.

— А вы молодые люди, не ошиблись дверями? — спросила она.

— Нет, бабка, не ошиблись.

— Вы к кому, к Игорьку?

— Ага, к Игорьку. — Болдырев сделал несколько стремительных шагов вперед, ударил старую женщину свинцовым кастетом по голове.

Та упала, захрипела.

— Во, умирать не хочет! — удивился Болдырев. — Крепкая старуха! Метнулся к дивану, схватил одну из подушек, придавил ею бабку, та дернулась один раз, другой и затихла. — Так-то лучше, — констатировал Болдырев.

Выпрямился, отряхнул руки.

— Ну что, друг Витек, теперь можно и осмотреться. Мешать нам никто не будет.

Тонких оттащил бабку в сторону.

— Как никто мешать не будет? А бабка? На дороге лежит, ноги о нее спотыкаются.

На этот раз они нашли бриллианты — взяли довольно дорогое украшение, которое ювелиры на своем профессиональном языке называют «бахчой». «Бахча» — это когда в центре украшения расположен один крупный бриллиант, а вокруг него сеевом разбросаны мелкие алмазные сверкушки, — украшение редкое, стоит немало. Взяли серьги с хорошими каменьями, а вот дальше уже по мелочи — дезодоранты, французские духи. Тонких позарился на книгу Пикуля «Фаворит», которая потом и сыграла роль улики. Но это было потом.

Когда уходили, Болдырев внимательно ощупал голову старухи — череп был цел, и тогда он вложил ей в руку таблетку валидола — скончалась, дескать, от сердечного приступа…

Хитрый, изворотливый, жестокий человек был Болдырев — не человек, а оборотень, нелюдь, упырь, уж и не знаю, как его назвать.

Через несколько дней сообщники приобрели наган — довольно справный, с хорошим боем. Продавец, краснодарский наркоман Юрий Зимаков, хвалил свой товар:

— Товар — перший сорт! Берите — не пожалеете!

И полилась кровь… Много крови!

После налета на квартиру Валентины Васильевны Гончаровой решили работать по-крупному — брать кассы.

Недалеко от Майкопа, в Теучешском районе, есть аул Понежукай — наши герои решили туда наведаться и взять сберкассу. Для начала запустили в аул разведку — тяжелую, с огромным, клином выступающим животом Валентину Краснихину. Та поехала, все высмотрела и нарисовала схему, в которой все точно обозначила — и места, где стоит сейф и где контролер сидит, и какие подходы есть — в общем, все, все, все…

Добрым весенним утром — дело уже происходило в марте — Болдырев и Тонких пошли на рынок — совершили прогулку вдоль рядов, чтобы их увидело побольше людей, потом отправились на железнодорожный вокзал, к стоянке частных такси.

Присмотрели «Ниву» — ладную, ухоженную, за рулем которой сидел парень с узкоглазым лицом. «Кореец», — догадались они.

Сели в машину, один рядом с водителем, другой сзади.

— Куда? — спросил кореец.

— В Понежукай!

По дороге, среди полей, Болдырев достал наган и выстрелил корейцу в затылок. Кореец даже не охнул, свалился на руль. Тонких рванул наверх тормоз-ручник, останавливая «Ниву».

Вдвоем они отволокли корейца — это был Николай Тю, в канаву, там Болдырев перерезал ножом ему горло. Мало ли что — а вдруг он с пулей в голове оживет? Дальше Болдырев на попутной машине вернулся в Майкоп — алиби надо было поддержать, а Тонких сел за руль и двинулся дальше, в аул Понежукай. Там он с наганом в руке, в капроновом чулке, натянутом на голову, заявился в сберкассу и изо всей силы ударил кулаком по крохотному прилавку, за которым сидела кассирша:

— Деньги на стол!

В сберкассе в этот момент оказался местный почтальон, пожилой адыгеец Ереджип Мешлок, он стремительно схватил что-то со стола и швырнул в Тонких.

Тонких в ответ два раза выстрелил, тяжело ранил почтальона. На следующий день Мешлок скончался в больнице.

Схватив брезентовый, опечатанный сургучом мешок, Тонких прыгнул в машину и покинул аул.

По дороге пересел в попутную машину и вернулся в Майкоп.

А у Болдырева большая радость — дочка родилась!

Естественно, гульнули широко, с дорогими напитками и едой, да, кроме этого, Болдырев расстарался — преподнес жене дорогой подарок…

А следствие в это время работало над брошенной «Нивой», над телом убитого Николая Тю и — вот ведь как — над арестованным в Краснодаре наркоманом Зимаковым. Тот уже признался, что продал Болдыреву и Тонких наган.

С руля «Нивы», с приборного щитка, с дверей и корпуса были сняты отпечатки пальцев и переданы краснодарскому эксперту Федотову. Федотов установил: это не Болдырев и не Тонких.

Ошибка эксперта привела к тому, что позже были убиты еще семь человек. Вот во что обошлась федотовская ошибка. Тем не менее Болдырева — ради профилактики, — вызвали в местный уголовный розыск.

— Ты это… гражданин Болдырев, наган у Зимакова покупал?

— Не-а, — ответил Болдырев, он был уверен в себе.

— А Николая Тю не убивал?

— Не-а!

— Ладно, иди домой… И продолжай честно трудиться. На благо нашей Родины.

А тем временем Валентина отмыла от крови деньги, взятые в сберкассе, прополоскала каждую купюру в теплой воде и пустила их в оборот.

Кстати, она с легкостью необыкновенной надевала на себя вещи людей, убитых мужем, пользовалась их украшениями и духами.

После вызова в угро Болдырев дал команду:

— Временно ложимся на дно!

— Надолго?

— Посмотрим. Думаю, что на три-четыре месяца.

Через полгода они всплыли. Тонких к этой поре отобрал у отца старый «москвичок» и перегнал его из Шушенского в Адыгею. Но «москвичок» этот едва дышал, его надо было ремонтировать, укомплектовывать новыми деталями. Для этого подобрали в Майкопе подходящую машину, ее владельцем был Монашков Владимир Петрович, — к сожалению, я употребил глагол «был», поскольку Владимира Петровича, как вы догадываетесь, уже нет в живых, — и как-то, остановив на дороге, попросили подвезти…

Болдырев застрелил Монашкова, как и Николая Тю, из нагана, труп его засунули в багажник, машину загнали в лес, сняли с нее все четыре колеса новенькие, недавно поставленные, сняли наиболее нужные детали с двигателя, посдирали тормозные колодки, машину же облили бензином и подожгли. Вместе с телом владельца.

Зато собственный «москвичок» теперь был в полном порядке.

Но для большого дела не было достойного оружия. Достойным оружием Болдырев считал автомат Калашникова.

Автомат они взяли у солдата — Болдырев застрелил его из малокалиберного обреза, — часового воинской части № 61638 Бермагомбетова Е. К.

Вскоре они остановили на горной дороге автобус, перевозивший вещи туристов, ушедших по тропе через горы к морю.

На крутой горной дороге перед радиатором автобуса возникли двое «измотанных» путников, попросили подбросить до ближайшего жилья. Добрый жест стоил Виктору Сарычеву жизни — Болдырев перерезал ему горло. Затем «кореша» устроили ревизию добыче: позабирали наиболее ценные вещи, украшения, часы, дезодоранты — почему-то везде они брали дезодоранты, набрали столько, что все не смогли сразу унести, часть добычи зарыли в тайнике. Остальное бросили вместе с автобусом и убитым водителем.

— Все это цветочки, — подводя итоги «операции», объявил напарнику Болдырев. — Пора приниматься за ягодки, будем брать кассу сельхозакадемии в Краснодаре.

— Так точно! — по-военному ответил Витек Тонких.

Начали с изучения подъездов к академии. Параллельно занимались модернизацией своего «имущества» — доводили до совершенства старый «москвичок», к автомату изготовили глушитель, опробовали в лесу — стрельба была едва слышна, достали дорожные знаки «объезд» и «кирпич», «куклу» — в ней оказалось очень удобно скрывать автомат. Познакомились также с разбитной двадцатишестилетней бабенкой Зинаидой Шараповой — женщиной веселой, пьющей, любительницей разных загородных развлечений, лихой разведенкой, матерью двух маленьких детей. Зинаида работала техничкой в бухгалтерии сельхозакадемии и мыла полы в той самой кассе, которую Болдырев и Тонких вознамерились взять.

Зинаида Шарапова согласилась стать наводчицей, так и не поняв — едва она расскажет все, что знает, она мигом превратится в нежелательного свидетеля. После того как «кореша» получили от Зинаиды все сведения о кассе, они решили ее убрать. Незамедлительно.

Тонких прикатил к Зинаиде в Краснодар на машине.

— Зин, мы собираемся в горы отдыхать. Я за тобой приехал.

— Ой, сейчас! — всплеснула руками Зинаида и начала спешно собираться.

Пока она собиралась, в квартиру заглянула Зинаидина подружка Таня Куйсокова.

— Ой, Зин, я, наверное, не вовремя! — воскликнула она.

— Вовремя, вовремя, только извини, Тань, я тороплюсь — уезжаю в горы. На пикник. Вот Витечка за мной на машине прикатил, — добавила Шарапова гордо и прижалась к Тонких, — персонально!

— А-а… — На Танином лице возникло завистливое выражение.

— Не горюй, подружка! — Зинаида тряхнула челкой. — В следующий раз и тебя возьмем. Правда? — Она глянула на Тонких вопросительно и снова прижалась к нему.

Через несколько минут Зинаида и Тонких уехали.

Скатерть наши герои накрыли на нагретых солнцем камнях плато Лаго-Наки. Приготовили шашлык, выпили несколько бутылок вина, по очереди отлучаясь с Зинаидой в кусты. Через некоторое время Болдырев скомандовал:

— Пора кончать!

Тонких ударил смешливую пьяненькую Зинаиду саперной лопаткой, Болдырев — любимым ножом. Уложили ее сразу — Зинаида даже не вздрогнула. Перед тем как сбросить тело в каменную расщелину, Болдырев вырезал у Зинаиды правый глаз — имеется такой бандитский обычай: у очевидцев и свидетелей вырезать правый глаз, чтобы они даже на том свете не могли ни за чем подсматривать. Болдырев воровские и прочие законы соблюдал гораздо тщательнее, чем законы Российской Федерации.

Тут Тонких встревожился:

— Я же при Таньке Куйсоковой увозил Зинаиду, Танька все видела, она свидетель!

— Ерунда, — поразмышляв немного, сказал Болдырев, — сейчас поедем за Танькой и ее привезем на пикник. Небось не откажется?

Поехали за Татьяной Куйсоковой, Татьяна обрадовалась, когда увидела на пороге своей квартиры Виктора Тонких. С ней произошло то же, что и Зинаидой Шараповой. Даже кусты были те же. Только каменная расщелина, в которую ее отправили на вечный покой, была другой.

Осталось теперь одно: взять кассу. Но Виктору Тонких пришла в голову другая мысль:

— А чего нам тащиться в Краснодар и там рисковать собой, а? Давай лучше выследим почтовую машину, которая ходит по аулам, собирает деньги на почте, в магазинах. Деньги, правда, не такие, как в кассе сельхозакадемии, но полмешка, говорят, всегда набирается.

— Ну что, давай проверим нашу сноровку на почтовой машине, согласился Болдырев. — Только в машине, кроме водителя, есть еще и экспедитор. А он — вооруженный.

Техническая «обстава» состояла из двух брусьев, в которые были забиты толстые гвозди-«сотки», с острыми концами, вылезающими из доски, и шнуров, привязанных к брусьям.

…Некоторое время налетчики шли за почтовым фургоном на «москвичке», проверяли, где что те брали в аулах, потом обогнали фургон и первый брус выставили на узкоколейной железной дороге. «Обстава» сработала — почтовый грузовик пробил себе шину. Водитель, чертыхаясь, вылетел из кабины — в горах уже было морозно, выпал снег — и минут через двадцать сменил колесо на запасное.

— Теперь ему надо пробить второй скат, и грузовик будет наш, — сказал Болдырев.

Около поселка Шунтул у почтового фургона был выведен из строя второй скат. Все, запасных колес у водителя больше не было. Оставалось только одно — ремонтироваться.

Водитель почтового фургона, тридцатилетний Анатолий Ковалев, костеря всех и вся, начал доставать инструменты, чтобы снимать колесо и латать камеру. Сопровождающий Владимир Несветайлов — он был несколько старше Ковалева, ему исполнилось сорок пять лет, — тоже вылез из кабины: собрался помогать Анатолию. Настороженно огляделся. Место, где они застряли, было угрюмым, тяжелым, таило в себе что-то зловещее.

Починиться не удалось — из кустов зазвучали выстрелы. Ковалев был убит на месте, Несветайлов ранен — пуля пробила ему почку. Он попробовал уйти, но Болдырев догнал его и добил выстрелом из нагана в рот.

Трупы оттащили в поле, присыпали снегом и соломенной трухой, машину на спущенном скате отогнали в сторону, стали ее обыскивать. Денег не нашли экспедитор в этот раз брал только письма и посылки.

— Тьфу! — отплюнулся Болдырев.

Стали вскрывать посылки. Конфет, апельсинов, орехов и носков из козьей шерсти было завались — целый грузовик.

— Ладно, хоть Вальку свою цитрусовыми до пупа накормлю, — мрачно пробормотал Болдырев, набивая почтовый мешок апельсинами и конфетами, стараясь брать конфеты подороже, в ярких обертках.

Через двадцать минут они уехали.

— Все-таки надо снимать кассу академии! — Болдырев с досадой стукнул кулаком по приборному щитку. — Если бы мы не отвлеклись на это… — он покосился на почтовый мешок с апельсинами, поморщился, будто от зубной боли, — были бы уже с деньгами и отдыхали бы сейчас на берегу Средиземного моря в Турции либо в Египте, в Хургаде… Тьфу!

Тонких молчал — упрек «шефа» был справедлив.

Утром Болдырев пошел на работу — он так и продолжал трудится на мебельной фабрике электриком, а Тонких сел в «москвичок» и поехал к почтовому фургону — захотелось еще поковыряться в посылках: может быть, что-нибудь ценное попадется!

Здесь, в безлюдном месте, прямо в фургоне среди посылок его и взяла милицейская засада. Невозвратившийся на базу почтовый фургон с грузом — это ЧП. По маршруту фургона выехала милицейская группа и часа через полтора обнаружила брошенный почтовый грузовик.

Была выпущена собака — она мигом отыскала тела Ковалева и Несветайлова. Засада была сделана на всякий случай — а вдруг вернутся? И он оказался выигрышным, этот крохотный шанс.

Через два часа после ареста Тонких начал подробно рассказывать о преступлениях, совершенных им в паре с Болдыревым.

В тот же день были арестованы Болдырев, Краснихина, некий Осипов, помогавший укрывать окровавленные вещи, деньги и оружие. Были арестованы также старший брат Болдырева Александр — он, как и Осипов, помогал укрывать вещи, и Арутюнян — владелец «Запорожца».

Признаться, это было первое дело в Адыгее, которое проходило по 77-й статье Уголовного кодекса — бандитизм. Было проведено 148 различных экспертиз — баллистических, дактилоскопических, трассологических, судебно-медицинских и других.

Тонких, находясь под следствием, решил уйти из жизни добровольно. У него открылся туберкулез, и он начал получать медицинские препараты. Набрал двадцать таблеток тубацида, взял две пачки махорки, заварил табак в кружке, растворил в махорочном «чифире» все двадцать таблеток тубацида и выпил. Произошло прободение желудка. Тонких спасти не удалось. Узнав об этом, Болдырев обрадовался и начал все валить на него — он поверил, что выкарабкается, но был изобличен следствием.

Состоялся суд. Болдырев получил высшую меру, несколько лет он писал прошения, жалобы, заявления, но ни одна из инстанций не отменила решение суда, и недавно он был расстрелян. Его жена Валентина Краснихина получила десять лет лишения свободы, старший брат — Александр Болдырев — пятнадцать (недавно он умер в тюрьме от туберкулеза), Арутюнян — пятнадцать лет, Зимаков — также пятнадцать, и Осипов — пять лет лишения свободы.

Беспредел идет по стране, по России… Когда он кончится, люди?

Убийца с положительной характеристикой

Это история достойна того, чтобы попасть в некий «классический фонд» криминалистики — очень уж она необычная. Впрочем, обо всем по порядку.

Жили-были два брата. И хотя они были очень похожи внешне, характеры у них были совершенно разные. Один брат был работящий, совестливый, спокойный, на работе у себя в автопарке получал премии да благодарности, имел правительственные награды, фотография его не сходила с доски почета, на работе ему вручили ордер на однокомнатную квартиру с крохотной кухонькой и балконом, который он любил открывать в горячие летние дни настежь, выходил на балкон и дышал воздухом. И чувствовал себя человеком — у него была квартира. Хорошая, по ставропольским понятиям, квартира. И он боготворил свое жилье, драил каждую перекладинку, каждую паркетину на полу, по десятку раз на день, когда бывал дома, стирал пыль с подоконников, стены оклеил самыми лучшими обоями, которые только сумел отыскать в городе. В общем, была у человека в жизни радость.

Второй брат был ленивый, вальяжный, умеющий делать в жизни профессионально две вещи — выпивать и закусывать.

Завод, контора, автоколонна, строительное управление — это наша производственная жизнь, но не больше, хотя она и занимает основную часть времени, а ведь еще есть дом, семья, быт, отцовские и прочие обязанности… Это второй брат напрочь исключил из своего жизненного «меню» и вел себя этаким легкокрылым мотыльком: в одном месте побудет немного, напоет разных сказок представительнице прекрасных мира сего, затем, сытый, обласканный, переместится в другое, потом в третье место — и так далее. Он нигде не задерживался, хотя было несколько семей, где его всегда рады были видеть. Так и летал он по белу свету: то на Дальнем Востоке объявлялся, то в Крыму, то на Дону, то еще где-нибудь — уследить за ним было невозможно.

Однажды вечером он возник в Ставрополе, вооружившись двумя бутылками шампанского, отыскал нужный дом и нажал кнопку звонка. Он стоял у двери, за которой жил его родной брат.

Брат, естественно, обрадовался, выставил на стол все, что у него было. Просидели, проговорили часов, наверное, до двух ночи. И когда легли спать один на кровати, другой на раскладушке, — также все говорили, говорили, говорили…

— А ты, Толян, все живешь один, никак не женишься? — спросил гость, закурил, прислушался к звону цикад за окном.

— Никак не женюсь, — односложно отозвался брат. — И пока не думаю.

— Хорошо тут, — произнес гость через некоторое время, — тепло, воздух чистый, бензиновым духом не замусоренный. И что главное — комаров нет. Их тут, в Ставрополе, вместо хлеба ведь едят, так их много, — гость раскатисто, довольный своей шуткой, рассмеялся, — а у тебя нет.

Анатолий шутку не принял, он ее просто не понял. Сказал лишь:

— Хватит, Володя, все! Отбой. Давай спать. Мне завтра рано утром в рейс.

— Все так все, — легко согласился гость, — спать так спать. Ты уйдешь в рейс, а я покемарю подольше, можно?

— Можно.

— Когда вернешься?

— Дня через три.

— Ну, за три дня я в Ставрополе и на работу устроюсь, и общежитие получу.

Утром Анатолий Васильевич Служак ушел в рейс, он работал водителем-дальнобойщиком, а брат его, Владимир Васильевич Служак, остался хозяйничать дома.

— Ты, Толян, не беспокойся, — сказал он, — все будет в целости, в сохранности.

Через три дня Анатолий вернулся из рейса и пожалел, что так легкомысленно оставил брата — в доме уже поселился запах, которого раньше не было, похожий на запах грязного тела и помойки одновременно, на полу застыли сальные пятна, пятна были и на стенах, и на мебели. Владимир встретил брата с улыбкой от уха до уха.

— А я тут видишь, Толян, — он широко повел рукой по пространству, отдыхаю малость.

— На работу устроился? — стараясь, чтобы голос его не звучал резко, спросил Анатолий.

— Погоди, рано еще. Дай малость отдохнуть, погулять…

Через три дня Анатолий Служак снова ушел в рейс. Квартиру отмыл, все привел в порядок, дух грязи извел. Когда вернулся — сальные пятна украшали не только пол, мебель и стены, а и потолок, кухня была загажена, ванная комната забита бутылками, а от кислого рвотно-капустного духа даже щипало ноздри.

Брат валялся мертвецки пьяным посреди комнаты, на появление хозяина он почти не прореагировал — лишь открыл глаза и тут же закрыл их. Если бы брат находился в нормальном состоянии, Анатолий отчитал бы его, как мальчишку, правда, потом бы пожалел, ругал бы себя за резкие слова, но это было бы потом. Анатолий решил дождаться утра, а утром все высказать Володе. Он разулся, согрел таз воды и взялся за тряпку. Через полтора часа привел квартиру в порядок. Злость, которая сидела в нем, пока он мыл квартиру, улетучилась, утром же от нее не осталось и следа.

И тем не менее он решил поговорить с братом.

— Как у тебя с работой? — Анатолий подивился собственному голосу какому-то заискивающему, дрожащему, чужому. В следующий миг он понял: он боялся обидеть брата — все-таки тот прикатил из дальнего далека, рассчитывает на Толину помощь, а Толя… ну то, что он расслабился немного, дело поправимое, сегодня расслабился — завтра соберет себя, если надо, даже в кулак сожмется и заживет нормальной жизнью.

Но Владимир не хотел выходить из состояния блаженной одури, в которое попадают пьющие люди, если занимаются своим любимым делом постоянно, не отвлекаясь ни на какие житейские глупости, — едва он приходил в себя, как тут же тянулся к бутылке, делал несколько крупных глотков и со счастливым выражением, прочно припечатавшимся к небритому лицу, откидывался назад и вновь окунался в сладкое забытье.

На вопрос брата Владимир не ответил, лишь пожал одним плечом, словно бы говоря: «Ты же видишь».

— Понятно, — пробормотал Анатолий огорченно. — Может, я попытаюсь подыскать тебе что-нибудь сам, а?

— Не надо. Без тебя справлюсь.

Анатолий вновь ушел в рейс. На этот раз не на три дня, а на пять. Уходя попросил брата:

— Ты хоть не пей, а? Воздержись чуток.

Брат пообещал, хотя уверенности в его голосе не было никакой.

Вернулся Анатолий Служак из своего пятидневного рейса — квартира на свинарник похожа. И пахло в ней свинарником. Брат, похоже, переселился жить на пол — он распластался на нем вверх пузом и, широко раскинув ноги, будто шел в своем сне по раскачивающейся штормовой палубе, громко храпел. Служак попробовал растолкать его, но куда там — брат только давился храпом, мычал, пускал слюни, сопливился и снова продолжал храпеть — еще пуще, еще громче. Так Анатолий его и не разбудил. Некоторое время он сидел на кухне, пытаясь одолеть пару бутербродов с чаем, но бутерброды не лезли в горло, чай ошпаривал рот. Служак был расстроен, не знал, что делать.

После некоторых размышлений он пришел к выводу, что у брата скоро должны закончиться деньги — не бездонная же у него мошна, в конце концов когда-нибудь дно должно обнажиться, а когда кончатся деньги, все встанет на свои места: брат либо уедет к своей брошенной семье, либо пристроится к семье новой, либо определится с работой в Ставрополе. Работы в городе полно, в рекламных витринах под стеклами висят объявления «требуются», «требуются», «требуются», так что Володя найдет себе дело по вкусу.

Жаль, Анатолий Служак не удосужился заглянуть в ванную комнату — мыл руки он в кухне, — не то бы он увидел, что в ванной уже нет ни одной бутылки. В прошлый раз был целый склад, на эту посуду, если сдать, можно было купить целый автомобиль, а сейчас не было ничего, ни одной поллитровки, лишь на кафельном полу поблескивало битое стекло. А это был показатель того, что брат перешел на «замкнутый цикл» обслуживания: купил бутылку водки, выпил, посуду сдал (прибавив к ней еще полтора десятка поллитровок, благо пустой посуды во всех скверах хоть отбавляй), снова купил бутылку водки и так далее. «Технологический» цикл этот практически непрерывен.

Утром Владимир проснулся первым, подполз к кровати, на которой спал брат, потряс его руку:

— Это ты?

— Я, — пробормотал тот смято, не в состоянии еще отойти от сна.

— А я-то думаю, что за мужик лежит. Испугался — а вдруг чужой? — У Владимира Служака уже, похоже, «глюки» пошли — появились галлюцинации.

Анатолий обессиленно отвернулся к стене.

А ведь как здорово они жили когда-то под Ставрополем, как лелеяли и оберегали их отец с матерью, как славно было — воспоминания о том времени приходили вместе со слезами. Но нет отца, нет матери, а память о них брат пропил.

Перед смертью родители купили Володьке — любимому своему сыну справный домик, думали, Володька прикипит к нему, остепенится, перестанет куролесить, почувствует себя хозяином, но нет — все впустую, Володька пропил этот дом, а на попытки Анатолия остепенить его, лишь рукой махнул:

— Что я, к этому навозу должен быть всю жизнь привязан? Не-ет, брат, я — птица вольная!

Когда умерли отец с матерью, Володька даже скорбной телеграммы не прислал!..

Едва Анатолий задремал, как брат вновь разбудил его:

— Дай мне денег на бутылку: голова болит!

— Может, хватит? — спросил Анатолий.

— Погашу пожар — тогда и будем с тобою вести разговоры о спасении моей души.

Анатолий дал ему денег — жалко стало: а вдруг действительно «колосники» перегорят? Хотя денег давать не надо было.

Через некоторое время он выяснил, что Владимир решил поселиться у него навсегда, никаких попыток стать человеком он не делал — лишь пил, пил, пил.

— Хватит квасить! — умоляюще просил его брат, но Владимир Служак в ответ лишь отрицательно качал головой:

— Я — птица вольная!

Анатолий хотел его послать туда, где летают вольные птицы, но, несмотря на взрывчатый свой характер, послать не мог, становилось жаль брата, он понимал — очутившись на улице, брат пропадет. А ведь это единственная родная, единственная близкая кровинка.

Так прошел месяц, второй, третий, прошло полгода… Прошел год.

Анатолий Служак устал от своего постояльца, от словоизлияний, пустых обещаний, от грязи и сивушного духа, насквозь пропитавшего стены его квартиры. Жизнь его прочно облеклась в темные одежды, светлые просветы были, лишь когда он находился в рейсе, а приезжал домой — вновь пьяный брат, вновь грязь в квартире, вновь вонь и пустой холодильник, вновь загаженная кухня и нечищеный туалет.

Никогда Анатолий Васильевич Служак не жил еще так, как жил сейчас. И ничего не мог поделать с братом.

Одно он знал твердо: это должно когда-нибудь кончиться.

И это однажды действительно кончилось. Анатолий вернулся с работы раздосадованный, то одно не клеилось, то другое. Да и машина требовала немедленного ремонта. В общем, одни заботы. Пришел он домой, а брат пьяный на его постели сидит, ноги в грязных кальсонах на пол свесил, раскачивается из стороны в сторону, мычит. Анатолий ничего не сказал, отправился в ванную умыться. А в ванной грязные бутылки — немытые, дурно пахнущие, с пристрявшей к ним землей, окурками, бумажками, соплями, загородили все — к умывальнику не подойдешь.

Анатолий покрутил головой, застонал, и собственный стон, надо сказать, добил его — он кинулся в комнату, где на койке сидел брат, дымил, будто паровоз, и шевелил пальцами немытых ног.

Брат поднял на Анатолия недоуменно, лихорадочно блестевшие с похмелья красные глаза, улыбнулся: а-а-а! Анатолий не помнит разговора, все будто бы погрузилось в красную муть, наверное, он наговорил брату немало обидных слов, брат в свою очередь — ему, слова сплелись в один беспощадный клубок. Гнев ослепил Анатолия: не видя ничего и не слыша, он кинулся на кухню, схватился за лежавший на столе нож.

Возможно, он бы и остыл, одумался, но на глаза ему попался этот злосчастный нож. Обычный в общем-то, с наполовину сточенным черным лезвием и почерневшей деревянной ручкой. Нож и натолкнул Анатолия на недобрую мысль, он замер, останавливая себя, но рука его сама покрепче сжала нож, внутри словно бы чей-то голос родился — громкий, властный. Голос твердил, что все увещевания, переговоры — это не мера, это полумера, а мера — это совсем другое. Он схватил нож и кинулся в комнату.

Лихо извернувшись, — он даже сам не ожидал от себя такой прыти, Анатолий всадил нож брату в живот. Затем выдернул лезвие, ударил в грудь. Потом снова в живот, затем опять в грудь. И снова в живот.

Он бил до тех пор, пока брат не сполз с кровати на пол…

До рассвета Анатолий Васильевич Служак просидел на кухне, непрерывно курил и раскачивался из стороны в сторону… Точно так же раскачивался его брат, когда сидел на койке. Утром прошел в комнату, накинул на окоченевшее тело старое пальто, распахнул форточку пошире и поплотнее закрыл дверь.

Прошло четыре года. Все это время Анатолий Служак прожил рядом с убитым братом: Владимир лежал, гнил, накрытый пальто, в комнате, а Анатолий обитал в кухне. Дверь в комнату он так ни разу с той поры не открыл и, естественно, не заметил, как пол вспучился под убитым — паркет пропитался водами, — потом высох и опустился вновь, пальто покрылось плесенью, прикипело к гниющему телу — не отодрать.

Со Служаком произошла метаморфоза — он поугрюмел, зажался, уволился с работы и целыми часами сидел теперь на кухне, неподвижно уставясь в одну точку.

Он походил на сумасшедшего, хотя сумасшедшим не был. На улицу подышать, размяться — он выходил теперь только вечером либо ночью. Питался чаем и хлебом. Денег на это требовалось немного. Тех сбережений, что находились у него на книжке, — хватало.

Хотя ходить в сберкассу, выстаивать очередь у окошечка, а потом толкаться в магазине было для него огромной мукой — Анатолий Служак боялся, что его арестуют и жизнь тогда закончится. Он умрет…

Но нет, Служака никто не арестовывал, он продолжал жить своей странной жизнью. Из комнаты некоторое время тянуло сладкой вонью, потом вонь эта исчезла. Владимира Служака никто не искал. Все дело в том, что пропавших ищут только в тех случаях, когда об этом заявляют родственники.

А из родственников у Владимира Служака остались только брат Анатолий, который сам на себя навлекать подозрение ни за что не станет, да многочисленные жены с детьми, давным-давно потерявшие след незадачливого отца семейства.

Время продолжало свой неторопливый отсчет. Сидящий у себя на кухне Служак не знал ничего о том, что происходило в стране — ни о перестройке, ни о борьбе демократов с коммунистами, ни о том, что Советский Союз распался и вместо него уже Россия продолжила плавание по океану времени правда, с обрубленными мачтами и укороченным корпусом, — все это прошло мимо него.

Служак редко, очень редко выходил из дома. Он боялся. Боялся все того же, что однажды на пороге его жилья появятся люди в милицейской форме.

Но они не появлялись.

Прошло еще одиннадцать месяцев.

В доме, где жил Анатолий Служак, понадобилось сделать ремонт. Собственно, и не ремонт это был вовсе: просто сгнили водопроводные и прочие трубы и их потребовалось заменить. Трубы стали тянуть снизу, с первого этажа. Дошли до квартиры Служака, а там — замок. Подождали день, подождали другой — Служака нету. Стали тянуть трубы сверху, также подводить к квартире Служака. Подвели — и вновь остановились: мешал замок.

Тут на пороге возникла соседка:

— Вы знаете, — сказала она водопроводчикам, — Анатолий Васильевич Служак — шофер-дальнобойщик, он может долго отсутствовать — месяц, два, три…

Водопроводчики переглянулись: такие долгие паузы в работе, за которую им решили выдать зарплату — причем сразу за несколько месяцев, в их планы никак не входили, и они решили вскрыть квартиру… Взять понятых, как это положено в таких случаях, и вскрыть. При свидетелях быстро произвести все монтажные работы, и вновь закрыть… Хозяин приедет из рейса, а ему ни о чем не надо будет беспокоиться, у него все уже сделано и не надо ни у кого стоять над душой, ожидать, когда подойдет очередь…

Едва они занялись тем, что затеяли, как дверь квартиры распахнулась, на пороге появился бледный, как мел, Анатолий Васильевич Служак и заявил твердым голосом:

— Я иду в милицию!

Водопроводчики напряглись, если не сказать больше. Они ведь нарушили закон и совершают теперь нечто противоправное — вскрывают дверь в квартиру этого человека. Пусть даже при свидетелях… Пусть даже при представителе жилищно-эксплуатационной конторы…

— Не надо, не надо никакой милиции! — запричитал бригадир водопроводчиков. — Мы все тебе сделаем, дверь подправим, зашпаклюем, подкрасим… Не надо милиции!

— Нет. Я иду в милицию, — твердо заявил Анатолий Служак и раздвинул строй водопроводчиков своим исхудалым, измученным телом… Но в милицию он не пошел, пошел к соседке, у которой имелся телефон, от нее уже позвонил в милицию. Он даже не знал, где находится их отделение: был там давным-давно, когда прописывался в квартиру.

Вскоре к Служаку приехала целая бригада — эксперты, следователи из милиции, представитель прокуратуры Сучков Александр Михайлович. Служака допросили. Потом открыли дверь в комнату, где лежал его родной брат Владимир Служак. Вернее, то, что от него осталось. Открывали дверь, честно говоря, не без некоей внутренней дрожи, хотя все, кто приехал на квартиру к Служаку, были людьми бывалыми. Очень уж страшной была эта история: человек прожил четыре года одиннадцать месяцев в одной квартире с трупом, совсем рядом…

Сучков вспомнил, что нечто подобное произошло в годы войны в блокадном Питере: там одна женщина держала за печкой труп умершей сестры. Сестра мумифицировалась… Но женщина та преследовала конкретную цель — ей надо было выжить: она получала на сестру продуктовые карточки…

Тот питерский случай попал в историю криминалистики. Но о том, что произошло у Анатолия Служака в его квартире на улице Мира, наверное, не только история криминалистики ничего не знала… Это было нечто особое, пугающее фактом собственного существования в списке разных «ужастиков».

Труп Владимира Служака превратился в мумию, по которой невозможно было определить, Служак это или кто-то еще. На фотоснимках, которые Сучков получил в ходе следствия, Владимир выглядел этаким бравым, уверенным в себе молодцом, с густой шевелюрой и открытым взглядом, — чувствовалось, человек этот полон жизни, надежд, планов, желаний, он очень старался выглядеть на фотокарточке получше, и это у него получилось, — и совсем не был похож этот Служак на мумию.

А мумия лежала в комнате с оскаленными зубами, с глазницами, затянутыми плесенью, с паутиной, мертво приклеившейся к его рукам. Паркет под трупом был черным — «отошли трупные воды», как было сказано в следственных документах… Узнать, от чего погиб этот человек, было уже невозможно. Хотя нож, завернутый в газету «Сельская жизнь», валялся тут же, рядом. Пришлось делать фотосовмещение черепа со снимком, который Сучкову удалось добыть, производить следственные эксперименты. Группу крови, например, определяли по кости, и это очень сложная «молекулярная процедура» — надо отпилить кусочек кости и произвести несколько десятков анализов. Отпилить, конечно, легко, а вот анализы… Их делать не только сложно, но и очень дорого. Но все же пришлось делать: того требовали юридические формальности.

Самого убийцу решили пока не арестовывать — он никуда не собирался исчезать. Но потом все-таки арестовали из совершенно бытовых соображений: беднягу надо было немного подкормить, он совсем дошел до ручки на своих харчах. Анатолия Служака качало, его могло сбить с ног даже обычное движение воздуха, так он ослаб.

Следствие хоть и не было сложным, но все же доставило Сучкову немало хлопот — с одной стороны, по части технической, с другой — играл свою роль временной фактор: детали преступления (когда преступление раскрывается по свежим следам) совершенно утратили свои обличительные функции. Они обезличились.

Все характеристики, которые Сучков получил на убитого, были отрицательными. Характеристики же убийцы, были, напротив, только положительными. Вот какой казус «имел место быть». Случай, очень редкий в юридической практике.

Да и вообще вся эта история…

Приговор, вынесенный судом, был довольно мягким: Анатолий Служак за убийство брата получил три года, которые он благополучно и отсидел. Когда же вышел на волю, то появился у Сучкова.

— Александр Михайлович, вы у меня правительственную награду, медаль «За трудовые заслуги» при аресте изымали?

— Изымал.

— Верните ее мне!

Раньше осужденных лишали правительственных наград — Верховный Совет СССР по этой части принял немало постановлений. Но все это осталось в прошлом: Верховного Совета нет, СССР тоже нет, никаких постановлений насчет того, чтобы Служака лишить законной награды, не было, и Сучков вернул ему медаль. Благо хранилась она в сейфе краевой прокуратуры.

Вот такая история произошла в славном городе Ставрополе.

Бездна

Кто такой Сашка Грохоткин? Наверное, во всей Астраханской области нет человека, который бы знал его биографию лучше, чем старший помощник прокурора области Вера Сергеевна Армянинова. И что только ни делала Вера Сергеевна, чтобы наставить Сашку на путь истинный, — ничего не получилось, Сашка оказался тем человеком, которого исправить уже невозможно. Везде он успел побывать — и в детприемнике, и в психиатричке, в милиции его вообще каждый сержант знает, пробовали определить в детдом, так директор дома в ужасе замахал руками: «Свят, свят, свят! Только не в детдом! Он всех наших детишек превратит в бандитов!» Директор детского дома был прав.

Итак, кто же такой Сашка Грохоткин? Отец Сашки был уважаемым человеком, рабочим с золотыми руками и изобретательной головой. Все на Трусовском рыбзаводе помнят его и отзываются с теплом: безотказный и добрый был человек. К сожалению, был… Отца не стало, когда Сашка был совсем маленьким, а мать, Юлия Николаевна, без опоры устоять не смогла, вскоре в дом привела мужика — привлекательного, веселого, умеющего совершать красивые поступки: например, ради «своей Юлечки» он готов был полностью ободрать палисадник у соседа, вырвать с корнем все цветы… Но перечень «красивых поступков» на этом и заканчивался. А вообще мужик этот, оказывается, не раз и не два побывал в местах, где люди под охраной автоматчиков с овчарками дружно возводят великие стройки либо валят вековые деревья — в Коми и в Архангельской области, в Сибири и на Колыме, умел лихо пить и не пьянеть, и, что плохо, стал спаивать и вдову рабочего.

И покатилась Сашкина мамаша по наклонной плоскости. Если мужской алкоголизм вылечивается, то женский, увы, никогда. Это одна из самых тяжелых болезней. Те, кто знает, говорят: остановить пьющую женщину невозможно. Несмотря на запои, у новой пары родился ребенок, которого нарекли Владимиром. Солидное имя, светлое, как солнце.

Сейчас Вовке шесть лет, и жизнь у него такая же собачья, как у старшего братца, у Сашки. Мать иногда исчезает из дома на неделю, на две, на месяц, совершенно не беспокоясь о том, что будет с детьми, о них она даже не думает, не тревожится, лишь иногда, когда Юлия Николаевна бывает трезвой, на губах ее является далекая сожалеющая улыбка. Может, и не надо было вообще заводить детей — жизнь без них лучше! Но потом перед ней возникает стакан водки, поставленный щедрой рукой сожителя, и она вновь забывает о детях.

Когда не было матери и ждать ее становилось невмоготу, от голода кружилась голова, Сашка брал Вовку за руку и тащил на рынок — там они воровали. Оба. Тянули все подряд, но прежде всего съестное: пирожки, шаньги, рыбу, помидоры, дыни — тем и бывали сыты. Сашка, как мог, подбадривал младшего брата: «Не дрейфь, Вовка, прорвемся! Главное — не бэ!»

Что такое «Главное — не бэ!», Вовка не понимал, спросить же у старшего брата не решался — тот и так слишком много ему внимания уделяет.

Как-то в отсутствие матери к Грохоткиным из Москвы приехал родственник. Дядя. Если точнее — дядя Володя. Подкормил ребят, обогрел, ободрил, сестры своей не дождался, хотя и провел в ее доме две недели, и отбыл в столицу. Чтобы ребята не голодали, оставил им пятьдесят тысяч рублей — розовую, вкусно хрустящую бумажку.

Когда кончились продукты, купленные дядей Володей, Сашка взял эту бумажку, с сожалением посмотрел на свет, словно бы хотел запомнить водянистое изображение, появляющееся на бумажном поле, будто в кино, и пошел на рынок. Потом он рассказывал Армяниновой:

— На рынке я купил немного вермишели, мяса, картошки, яблок. Осталось двадцать пять тысяч, я их убрал в банку, поставил в шкаф. Пошел за водой, смотрю, она идет, — мать он называл только так, в третьем лице, «она», — и понял я, что сейчас она заберет те деньги, что остались…

Сашка не выдержал, с громким визгом налетел на опешившую мать, стал колотить ее кулаками:

— Не трогай, не трогай эти деньги! Их дядя Володя нам оставил! А нам с Вовкой еще жить надо.

На Сашку нашло помутнение — ведь мать-то до дома не дошла. Когда Армянинова разговаривала с Сашкой, то чувствовала — вот-вот расплачется: такая обездоленная, затравленная судьба была у этого пацаненка. И вместе с тем она хорошо знала, что не было дня, когда Сашка не совершал кражу. Иногда две кражи в день, иногда — три. И вообще характер Сашкин был ей известен — скрытый, хитрый и в то же время взрывчато-эмоциональный. Она иногда спрашивала его:

— Саша, ты знаешь, арестовать мы тебя не можем, но и оставлять дома у матери, без присмотра, тоже не можем. Куда бы ты хотел пойти жить? Если бы я взяла тебя к себе домой — пошел бы?

— Нет! — Сашкин взгляд делался угрюмым и твердым.

— Почему?

— Ты прокурор! — А Вера Сергеевна, встречаясь с Сашкой, обязательно надевала форму с «подполковничьими» прокурорскими погонами: два просвета и две звездочки: Саша Грохоткин форму уважал.

— А куда бы ты хотел?

— В детдом. Но только с Вовкой.

А в детдом его не брали. Даже если Сашку туда определят по решению суда, то директор дома все равно не возьмет либо подаст заявление об уходе — он заранее знает, что не справится с Сашкой.

Ибо Сашка — преступник. Самый настоящий. Убийца.

Были у Сашки два приятеля — Илья Котов, угрюмый четырнадцатилетний, быстро краснеющий парень, с прыщавым лицом, проводивший дома какие-то странные опыты с кошками и собаками, и Александр Виннов тридцатишестилетний олигофрен, дитя пьяной ночи двух непутевых родителей. Мозгов у олигофрена было в несколько раз меньше, чем у Сашки.

У Виннова имелся свой промысел — церковная паперть, где он садился с протянутой рукой и изображал блаженного. По виду он действительно был блаженным: рот открытый, из уголков две струйки слюны стекают, глаза вытаращены бессмысленно, на лице радостное выражение, будто по трамвайному билету выиграл пятьсот тысяч рублей. Так и сидел он с утра до вечера на паперти, с перерывом на «бутылку». Как только у него в шапке набиралась нужная сумма, он шел покупать бутылку водки с легкой закуской: в чем, в чем, а вот в этом дурак толк знал. Если рядом оказывались Сашка с Ильей, усаживал в круг и их и, ловко поддев ногтем жестяную нахлобучку с водочного горлышка, отправлял «бескозырку» в кусты. Разливал водку по картонным стаканам и произносил степенно, как знающий себе цену мужик-работяга:

— Будем!

В свои девять лет вкус водки Сашка Грохоткин знал хорошо.

В тот серый февральский день настроение у нашей троицы было паршивое было холодно, на землю падала какая-то противная крупка — вещь для южной Астрахани редкая, хотелось есть. Все время хотелось есть. Сашка чувствовал, что от голода его выворачивает наизнанку, шатает, на глазах проступают слезы. Матери нет уже две недели, Вовка орет от голода, будто маленький. В общем, все на свете в тот день было плохо.

Сашка ринулся на обычный свой промысел — на рынок. Рынок всегда выручал, кормил его. В одном месте слямзит пирожок, в другом дыню, в третьем рыбий хвост, в четвертом кусок мяса — в результате получается, что два желудка, Сашкин и Вовкин, наполнены, а тут нет, тут словно бы отрубило — погода распугала людей. Рынок был пуст, несколько «божьих одуванчиков», торгующих носками из козьей шерсти, Сашку не интересовали шерстью не наешься.

От нечего делать к Сашке присоединились двое — угрюмый Илья и вечно всему радующийся слюнявый Виннов. Сашка разозлился на Виннова.

— Вместо того чтобы радоваться да слюни пускать, ты бы лучше пришел в себя хотя бы на минуту, посмотрел бы, что творится кругом, и от перенесенного ужаса либо умер, либо нормальным человеком заделался!

Он так все и выложил Виннову, зло порубал рукою воздух, уничтожая невидимого неприятеля, а Виннову хоть бы хны — в ответ только улыбается да слюни пускает.

— Нет, никакая больница тебя уже не вылечит, — в сердцах бросил ему Сашка. Речь у Сашки была, как у зрелого взрослого человека, он научился лихо, с напором говорить: — Никакой хирург, даже если сделает удачную операцию.

Что верно, то верно. Сашка был прав. Но как бы он ни ругал Виннова именно Виннову в тот день, 2 февраля 1995 года, удалось сшибить у богомольных старушек немного денег, на добытое они купили, как водится, водки и немного еды. Водку выпили, колбасу с хлебом съели — снова захотелось и выпить, и закусить. Вообще, у Сашки состояние голода, сколько он себя помнил, не проходило — он все время хотел есть, все время у него кишка кишке кукиш показывала, а пустой желудок прилипал к хребту.

— Ну, буденновцы! Что будем делать? — спросил Сашка, подтянув штаны. Он в этой троице потихоньку становился главным, хотя Виннов, годился ему не только в отцы, даже в деды. — А, люди? Что-то не слышу вумных речей!

— Может, того? — Илья Котов сделал движение, каким обычно выворачивают карманы в брюках. — А? У какого-нибудь подвипившего пахана?

— Дело! — одобрил Сашка.

Они стали выискивать одинокого выпивоху. На улицах было пустынно: в эту прошибающую до костей погоду все прятались по теплым углам, коротали время в домах. Наконец в скверике на Комсомольской улице они заметили одинокого человека.

Тот шел по засыпанной крупкой дорожке, покачиваясь из стороны в сторону, — верный признак того, что хорошо «принял на грудь», и, счастливо улыбаясь, бормотал что-то про себя — возможно, вспоминал лучшие свои дни, а возможно, и грезил теплом, поскольку сырой волжский ветер прошибал насквозь, выдувая из человека последнее, что грело его.

— Вперед! — скомандовал Сашка.

Они быстро нагнали пьяного. По дороге Илья подхватил палку, приладился к ней получше — важно, чтобы она хорошо лежала в руке, Виннов натянул на руки вязаные дамские перчатки большого размера. Было уже поздно и темно девять часов вечера, тусклые фонари посвечивали слабо, не справлялись с вечерней мглой. Его фамилия, как потом выяснилось, была Русаков.

Первым нагнал пьяного Виннов, прыгнул, завалил на землю. Был Виннов мясист, тяжел, цепок, он мертво ухватил Русакова за плечи, и поскольку тот не ожидал нападения, то Виннову удалось легко сбить его с ног. К поверженному Русакову проворно подскочил Котов и, примерившись, изо всей силы ударил палкой по голове, за первым ударом нанес второй, потом третий.

Русаков закричал, выбросил перед собою руки, защищаясь от ударов:

— За что-о-о? За что-о-о?

Одинокий страшный крик этот был погашен порывом ветра. В открытый рот сыпануло пригоршню холодно-жгучей, хрустящей, как стекло, крупки, Котов добавил палкой — удар пришелся по крепким зубам, и палка переломилась. Котов выругался. Четырнадцатилетний Котов умел ругаться матом, как никто, и в три этажа, и в четыре, и в шесть. Собственно, как и Сашка. Русаков поперхнулся собственным криком, прогнулся всем телом на мерзлой земле, изо рта у него выбрызнула кровь.

Котов увидел неподалеку обломок бетонной плиты, которыми устилают городские тротуары, по-обезьяньи, на четвереньках, переместился к обломку, ухватил его и в следующий миг опустил на голову Русакова.

Сашка потом признался Вере Сергеевне Армяниновой:

— Он бил так, что я слышал хруст костей.

Всего было нанесено Русакову девять ударов. Как результат — переломы, кровоизлияния, рваные раны и прочее. После этого были проверены карманы жертвы. Денег у Русакова не оказалось — ну ни рубля просто, ни копейки даже старой, завалящей, советского периода, монетки не было. Это не на шутку разозлило троицу.

— Вот с-сука! — выругался Сашка. — Заработать не мог! — Добавил к этому хлесткую мужицкую матерщину.

Всего они взяли у Н.И. Русакова четыре сигареты — больше не было, шапку да сняли с руки «кольцо желтого металла». Вот за что убили человека. Для того чтобы снять плотно сидевшее, буквально вварившееся в кожу кольцо, сломали Русакову палец.

Затем Сашка, которого трясло от злости и какой-то странной непонятной обиды, словно Русаков был его отцом, но не обеспечил сносного детства, достал из кармана нож и нанес Русакову два удара в живот. Причем оба раза старался вспороть ему полость так, чтобы полезли кишки.

Он орудовал с недетской, с нечеловеческой жестокостью. Взрослая жестокость эта удивила потом даже бывалых, всякое повидавших на своем веку следователей.

Напоследок Сашка вздумал отрезать у Русакова половой орган. Как он сам потом сказал, для опытов, которые проводит Илья Котов, «обесчленивший» в Астрахани не одного бездомного пса. Но нож для такой «тонкой работы» оказался слишком тупым, Сашка содрал с полового органа только кожу. Вытер руки об одежду убитого и ушел. За ним привычно потянулась его ватага.

Но минут через двадцать дурак Виннов предложил вернуться, видать, что-то шевельнулось в разжиженном мозгу, и спрятать труп Русакова. Они вернулись, ухватили Русакова за ноги и потащили в котельную ресторана «Весна». Там решили тело сжечь. Виннов даже добыл бутылку бензина, но тут в котельную кто-то стал ломиться, и ватаге пришлось ретироваться. Через окно.

Тревога, конечно, была напрасной, труп Русакова нашли в котельной лишь через три дня, 5 февраля. По косвенным приметам, по аналитическим результатам, по следовательским выкладкам вскоре вышли на нашу троицу, арестовали олигофрена, который по-прежнему появлялся на паперти, затем Котова. А вот что делать с Сашкой, не знали.

Арестовывать его нельзя — слишком мал, да вряд ли еще есть у нас в России девятилетние убийцы. Попробовали поместить его в психиатрическую клинику, оказалось, нечего там ему делать, Сашка Грохоткин был нормальнее любого нормального, более того, умудрился в больничных палатах сколотить преступную группу. Вот какой оказался он организатор. В детдом, как мы знаем, его не взяли, в спецшколу для подобных ребят, что есть в соседней области, в Волгоградской, отправлять его было рано — туда берут только с одиннадцати лет. В общем, Сашка Грохоткин — это головная боль не только Веры Сергеевны Армяниновой, занимающейся такими детьми, но и прокурора области Виктора Сергеевича Орехова, его первого заместителя Вячеслава Павловича Белоусова — всех, словом. Вот и приходится этим облеченным властью и высоким служебным положением людям бросать все и заниматься тем, что не должно быть ни их болью, ни их заботой. Но так уж получилось, что, кроме прокуратуры да милиции, никому до ребят типа Сашки Грохоткина нет дела.

Раньше существовали комиссии, общественные суды — можно было повлиять на родителей, рычагами воздействия были различные парткомы и профкомы, а сейчас ничего этого нет, сейчас, как рассказывает В.С. Орехов, родители приводят неблагополучных детей за руку к дверям прокуратуры и бросают со словами:

— Что хотите, то с ними и делайте. Хотите, в тюрьму сажайте, хотите, стреляйте — отдаем этих ублюдков вам!

Вера Сергеевна даже подумывала о том, не подать ли заявление об уходе из прокуратуры. Сердце тогда хоть дырявиться не будет, а то сейчас ведь что ни дело, то словно бы пуля из подворотни…

А работников прокуратуры с большой охотой берут куда угодно — и в суд, где юристы имеют большую социальную защиту, чем в прокуратуре, и зарплата у них выше, и в милицию, но особенно в различные кооперативные структуры. Ведь у прокурорских работников такие связи!

Те, кто был послабее, уже ушли! Остались только самые стойкие, самые верные своему делу, своему долгу, в том числе и Армянинова.

Склоняю голову перед этими людьми.

…Когда мы уезжали из Астрахани, суда над преступной троицей, возглавляемой девятилетним пацаненком, еще не было, так что приговор впереди. Хотя одно уже было известно: мать Сашки Грохоткина лишили родительских прав. Максимум же, что грозило самому Сашке, — спецприемник. И все. Так и катится он в бездну.

Насильник из милиции

Город Камызяк — сравнительно небольшой, люди здесь живут дружно, хорошо знают друг друга, случается, что по несколько раз на день встречаются на улицах, утаить какой-либо секрет бывает трудно. Рядом с городом расположена низовая богатая Волга, где в прежнюю пору, случалось, когда осетры пробирались по воде вверх на нерест, в реку нельзя было войти — здоровенные трех- и четырехпудовые чушки сбивали с ног, на мелкотье вообще могли прокатить на себе либо подмять, понаставить синяков. Сейчас Волга уже не та, как, впрочем, и время наше, и сами камызякцы…

Работал в местном райотделе внутренних дел двадцатипятилетний милиционер-водитель Валерий Михайлович Дудченко, лихо разъезжал на «канарейке» — милицейском «уазике», доставляя оперативные группы вневедомственной охраны на места тревоги, хотя зачастую тревога бывала ложной: Камызяк ведь не Москва и не Питер, где ворье не только спокойно грабит квартиры, а и крадет бесценные манускрипты и без особых осложнений вывозит их за границу. В Камызяке же не ворье беснуется — иногда местная жирная ворона вынесет форточку в охраняемом помещении, либо корова выдавит непрочную дверь, или же мальчишка заберется в чужое окно за конфетами, воров крупных тут нет, да и правоохранительные органы, в отличие от той же столицы, здесь находятся начеку. Но тем не менее по каждому сигналу группа должна мчаться на «прохудившуюся» точку. Группе, конечно же, хоть бы хны, она отдыхала в таких поездках, а милиционеру Валере приходилось крутить громоздкий, вырывающийся из рук руль «уазика», кряхтеть, ругаться… Очень это ему не нравилось: никто не работает, а он работает. Впрочем, это могло быть и не так, ему тоже, может быть, завидовали.

Парень он был не только молодой, но и приметный, и, вполне возможно, не одна камызякская красотка положила на него глаз, намереваясь отбить у законной жены, а, с другой стороны, если судить с точки зрения красотки, не такой уж и богатый человек Дудченко, обычный милицейский «драйвер», вот если бы он был полковник… Но не был Дудченко полковником, да и стать полковником ему уже не суждено.

В тот февральский день он ехал на своем «уазике», месил колесами грязь, подумывая, где бы отобедать. Домой не хотелось — жена на сносях, кухней почти не занимается. Около районной больницы он тормознул — увидел Ирочку Мамаеву, привлекательную девчонку, дружившую с его приятелем, таким же, как и он, «беспросветным», то есть без офицерского звания, милиционером. Остановившись, Дудченко приоткрыл дверь машины.

— Ириш, привет!

— Приветик!

— Куда спешишь?

— Да вот, есть поручение от родителей, — она не стала уточнять, что за поручение. А было оно самым бытовым — отец велел купить на рынке продукты.

— Может, тебя подвезти?

— Можно и подвезти! — согласилась Ирочка Мамаева. Ничего худого от человека, который дружил с ее женихом, она не ожидала. Хлопнула ладонью по сиденью.

— А в машине очень удобно. И видно хорошо, высоко, не то что в «жигуленке».

— Хм, «жигуленок», — неопределенно прищелкнул пальцами Дудченко, «жигуленок» — детская игрушка. «Уазик» — это настоящая машина. Для мужчин. Ну-с, куда прикажете везти, сударыня?

Дудченко включил скорость, «уазик» медленно двинулся по улицам тихого, степенного городка. Пока ехали, Валерий, искоса поглядывая на Ирину, снова говорил. Слова его обволакивали Ирину Мамаеву, усыпляли. Ей было покойно, тепло в кабине «уазика», приятно было слышать мерный рокот мотора, речь Валерия Дудченко, который, оказывается, умел очень хорошо и складно рассказывать. И вообще, он так заговорил Ирину, что она забыла, куда ей надо ехать.

Очнулась она, когда машина оказалась за пределами городка, в районе строящейся птицефабрики.

— Куда это мы приехали? — дрогнувшим голосом спросила Ирочка.

— Туда, Иришечка, где нет людей.

Валерий Дудченко остановил машину, обхватил Ирину руками и притянул к себе. Крепко сжал.

— Отпусти меня! Пусти! — пробовала кричать Ира Мамаева, но не тут-то было: Дудченко был много сильнее и старше, опытнее ее, знал кое-какие приемы — ведь все-таки он служил в милиции.

Ирочке Мамаевой, кстати, в тот февральский день еще не было восемнадцати лет. Она еще что-то кричала, но все было бесполезно — Дудченко содрал с нее одежду и завалил на заднее сиденье машины.

Занимался гнусным делом, не думая ни о чем — ни о приятеле своем, верном сменщике, с которым Ирочка дружила, ни о собственной беременной жене, которую надо было уже везти в роддом, ни о себе самом — он превратился в зверя, перед которым стояла одна только цель: овладеть Ирочкой Мамаевой.

Овладев, очнулся.

Ирочка лежала на заднем сиденье и плакала. Давясь рыданиями, подтащила к себе одежду, натянула на себя, когда же Дудченко дотронулся до нее, она, словно придя в себя, отшатнулась от милиционера. Ударилась головой о какую-то железку. Прокричала что-то злое, вывалилась из машины и, спотыкаясь, оскользаясь на мокрых комьях земли, побежала по полю в сторону домов. Дудченко испугался: эта девчонка может искалечить его жизнь, испортить милицейскую карьеру, которую он выстроил мысленно от рядового до полковника, выметнулся из «уазика» следом. На бегу подтянул сваливающиеся брюки.

— Стой, Ирка, стой.

Ирочка Мамаева, похоже, даже не услышала его.

— Стой! — вторично прокричал Дудченко. — Стой!

Он быстро догнал девчонку — все-таки и крупнее был, и сильнее, и спортивнее, прыгнул на нее, сбивая с ног. Навалился сверху, прохрипел сдавленно:

— Я же тебе сказал — стой!

— Пусти! — закричала Ира Мамаева.

Крик испугал и одновременно разозлил Дудченко, перед ним словно бы огонь вспыхнул, он вслепую пошарил рукой по земле, другой придавил горло извивающейся Ирине, нащупал кирпич и с силой ударил им девушку по голове.

Кирпич оказался прелым, непрокаленным, сырым — от удара превратился в груду крошек. Ира Мамаева закричала, захлебнулась криком, стихла на мгновенье. Дудченко слетел с нее, сквозь кровянистое марево, застилавшее ему глаза, он увидел другой кирпич — большую силикатную каменюгу, крепкую, как железо. Ирочка Мамаева также поднялась с земли, пошатнулась, выпрямилась, попробовала бежать, но снова повалилась на землю.

Дудченко, хрипя, подскочил к ней и что было силы ударил силикатной булыжиной по голове, после первого удара нанес второй — кирпич сорвался, хлестнул Ирочку по плечу, потом Дудченко нанес третий удар, затем четвертый, пятый. Он бил и бил ее, не переставая, бил по голове, по плечам, груди, рукам.

Вскоре, поняв, что Ирина мертва, Дудченко отшвырнул кирпич, выпрямился на дрожащих ногах, стал соображать, что делать дальше. Немного успокоившись и приведя себя в порядок, не глядя на убитую, сел в «уазик» и покатил в милицию, в родной отдел вневедомственной охраны. Во дворе сменил правое заднее колесо, поставил с совершенно новым, иного рисунка протектором понимал, что искать будут прежде всего по следу машины.

Увидев на заднем сиденье пятно крови, тщательно и спокойно замыл его холодной водой — от горячей кровь свертывается, проникает в ткань, и ничего с ней тогда не сделаешь, пятно будет вечным.

Во двор вышел начальник Валерия, старшина Новокрещенов, потянулся с хрустом:

— Чего так долго ездил обедать?

— Я же сообщил тебе по рации, что у меня лопнуло колесо. Менять пришлось. А потом чинить. Без запаски же ездить не будешь?

— Не будешь, — согласился Новокрещенов, обошел машину: он словно бы что-то чувствовал, многоопытный старшина. У Дудченко внутри все даже похолодело, в животе поселилась боль. Не в силах сдерживать дрожь, Дудченко выдернул из кармана какую-то тряпку — то ли платок, то ли еще что-то, начал судорожно вытирать руки.

— А сиденье отчего мокрое? — Новокрещенов ткнул пальцем.

— Когда менял колесо, испачкал, — кое-как совладав с собою, пояснил Дудченко. — А чего ты, ко мне придираешься? Я и так наколбасился с колесом, вон даже руки дрожат…

— Да ничего, — добродушно махнул рукой Новокрещенов, — просто так, из вредности характера, — и ушел в помещение.

Убитую Ирочку Мамаеву нашли довольно скоро. В тот же день была создана группа, и первое, на что следователи обратили внимание — на автомобильные следы. То, что это были следы от «уазика», определить было несложно.

«Уазиков» в городе было немного, поэтому стали проверять все, в том числе и машины милиции. Срисовывали рисунок протекторов, сравнивали с отпечатками, в общем, шли совсем рядом с Дудченко и находились так близко, что он даже слышал «дыхание» следствия.

Через два дня Валерий Дудченко отвез в больницу свою жену — наступила пора рожать. Оставшись дома один (мать не в счет, мать, по его понятиям, была уже древняя старуха, которой не понять страстей молодых), заметался сделалось невмоготу. Ему казалось, что в любую минуту к нему могут прийти и арестовать.

Терпеть не было мочи, и он бросился к своей старой знакомой, точнее, к любовнице, к А. А. Сивириной. Даже в таком маленьком городке, как Камызяк, Дудченко «ходил на сторону», не боялся разборок дома. С Сивириной он жил уже месяцев семь. Он появился у Сивириной в общежитии, серый, потный, тяжело дыша, сел на стул. Отер рукою лицо и сообщил:

— У меня беда!

— Какая?

— Я сбил человека! Выручай!

Сивирина охнула, неверяще опустилась на кровать.

— Как это произошло?

Дудченко, ругаясь, держась рукою за лоб — голова раскалывалась от боли, рассказал, что у него неожиданно, когда он находился за рулем, лопнула контактная линза, поставленная на глаз, впилась в яблоко, от боли он потерял зрение и наехал на девчонку, идущую по обочине и сбил ее… Сивирина ахнула еще раз — о том, что убита Ирочка Мамаева, говорил уже весь Камызяк. Говорили также о том, что убийца был на машине.

Дудченко пожаловался, что он не просто сбил Ирочку, а колесами переехал голову, кости превратил в фарш, смял череп…

— Мне нужна твоя помощь, — попросил Дудченко, — без тебя я не выкручусь…

Сивирина посмотрела на него непонимающе: а чем она может помочь? Накормить своего любовника горячим супом? Это всегда пожалуйста! А еще чем? Если честно, то она тогда подумала о Дудченко как о ненормальном. До этого же дня считала его «гигантом секса». Есть «гиганты мысли», а Дудченко был «гигантом секса». В постели он часто изобретал что-нибудь «новенькое». А однажды предложил совершить половой акт в наручниках.

— Что я должна сделать? — Сивирина настороженно смотрела на своего любовника.

— Написать отвлекающее письмо и отправить его в нашу «уголовку».

— Хорошо, — помедлив, согласилась Сивирина.

Письмо, которое они сочинили вместе, было коротким — всего несколько слов, из него следовало, что убитая Ирочка Мамаева была приговорена к смерти астраханской мафией. И спасти ее не мог никто, ни один человек на свете, и не ищите, мол, господа милиционеры, убийцу, и не подозревайте понапрасну невиновных людей.

Вначале хотели писать буквы по очереди левой рукой, но из этого ничего не получилось, и тогда Сивирина одна, левой рукой, написала письмо.

Утром Дудченко опустил его в почтовый ящик…

Ирочка Мамаева тем временем была похоронена. Смерть ее наступила, как сказано в заключении, «от перелома костей свода и основания черепа, перелома костей носа, переломов верхней и нижней челюстей, ушиба головного мозга, ушибленных ран головы, кровоизлияния под твердую мозговую оболочку головного мозга, перелома тела грудины». Кроме того, на теле было много ссадин, сделавших Ирочку буквально черной, неузнаваемой — «ссадины лица, ссадины и кровоподтеки шеи, кровоподтеки грудной клетки, ссадины и кровоподтеки верхних конечностей».

Ни отец Ирочки Мамаевой, ни мать не могли понять, за что же убили их дочь.

В это время в уголовный розыск райотдела милиции поступило письмо.

Печатные крупные буквы, неровно написанные, дрожащие, сделаны явно левой рукой, нетвердой, скорее всего женской, дали новую пищу следствию. Если жена Дудченко не знала, с кем из женщин встречается ее муж, то сослуживцы знали, и очень скоро перед экспертами уже лежал листок бумаги с почерком Сивириной.

Графологическая экспертиза показала: анонимное письмо написано ее рукой. Кольцо замкнулось.

Исследовали одежду Дудченко и нашли микрочастицы посторонних волокон, среди них те, что имели отношение к одежде Ирочки Мамаевой: полиакрилонитрильное волокно черного цвета, снятое с кальсон Дудченко, оно «отщепилось» от Ирочкиных лосин, вторая пылинка, а точнее, полиэфирное волокно белого цвета входило «в состав меха куртки Ирины Мамаевой». В «подногтевом содержимом» рук Ирочки оказались «клетки поверхностных слоев эпидермиса подозреваемого Дудченко В. М.». Ирочка отбивалась, царапалась, и частицы кожи насильника попали ей под ногти. Это также оказалось веской уликой…

Валерий Дудченко был приперт к стене. Перед арестом он сделал последний красочный жест: в полном милицейском обмундировании, при оружии, приехал к теще попрощаться. Был он печален, рассеян, как гусар, которому предстояло отправиться на войну, и, вполне возможно, в тот момент действительно ощущал себя гусаром, которому не повезло в жизни.

На убитую Ирочку Мамаеву, на ее поседевшего от горя отца, на молву людскую ему было наплевать. От возмездия же уйти не удалось — вот и был «гусар» печален, вот и кривил горько губы.

На следующий день он явился в райотдел внутренних дел с повинной, довольно бодро доложил дежурному, что Ирочку Мамаеву убил он…

На первом же допросе Дудченко выстроил свою версию убийства, смягчающую: дескать, никакого насилия не было, Ирочка Мамаева сама отдалась ему, добровольно, хотела досадить жениху, а отдавшись, стала шантажировать: сообщит, мол, на работу о том, какой он мерзавец, негодяй, насильник и тому подобное, и вообще, от всего этого ему следует откупиться. Как водится в таких случаях, поссорились. Выскочив из машины, Ирочка Мамаева начала кричать… Он испугался, выскочил следом, увидел на земле обломок кирпича, подхватил, ударил ее, надеясь только оглушить, убивать же не собирался. Но получилось, что убил. Нечаянно убил…

Следователь М. М. Михайлов повел дело тонко, умно и очень скоро доказал, что Валерий Дудченко совершил умышленное убийство и смягчающим обстоятельством является только одно — его явка в милицию с повинной. Медицинская комиссия признала Дудченко вменяемым, вполне нормальным, хотя и большим любителем мирских услад: по части секса деревенский паренек Валера Дудченко (он родился в селе Евпраксино Приволжского района Астраханской области, да и прописан в момент следствия был в селе — в Водянке) оказался большим мастаком.

Но вот что обращает на себя внимание. Мы уже привыкли, что преступления совершают уголовники, совершают малолетки, стаями выползающие из темных подворотен на улицы, совершают бомжи, готовые за бутылку водки пришибить кого угодно, но вот к тому, что их совершают люди в милицейской форме, привыкнуть никак не можем. И, наверное, никогда не привыкнем. Ведь человек в милицейской форме призван защищать граждан, к нему обращаются за помощью, к нему бегут, если кто-то угрожает, — это предначертано милиционеру самой профессией, предназначением, формой в конце концов. Поэтому и бывает особенно горько, когда человек в милицейской форме сам делается преступником.

К сожалению, таких людей становится все больше и больше, милиция увеличивает свои штаты: там, где раньше работали двадцать человек, ныне уже работают пятьдесят, а то и семьдесят, она уже приближается по своему числу к армии. И, поскольку подбор кадров часто бывает скоротечен, а порою и неряшлив, появляются такие люди, как Дудченко. И вообще печать давно бьет тревогу, что милиция сращивается с криминальным миром. Да только ли милиция? Беспредел наш, которого нет ни в одной стране мира, беспокоит органы прокуратуры особенно. Как остановить его, никому не ведомо. Может, под силу только президенту России?! Но до того ли ныне президенту?

Недавно состоялся суд. Получил бывший милиционер за содеянное четырнадцать лет лишения свободы. Четырнадцать лет, вычеркнутые из нормальной жизни, — это много, но вот из жизни такой, как у Дудченко?! Не знаю.

Знаю только, что Ирочку Мамаеву в этот мир, к нам, никто никогда уже не вернет. И Дудченко в этом виноват.

Малолетки

Тот вечер был дивным: дневная жара спала, откуда-то из волжских низовий принесся живительный ветер, смел жирное осеннее комарье, люди высыпали из домов на улицу, чтобы немного подышать воздухом, полюбоваться огромным красным солнцем, низко зависшим над рекой и окрасившим воду в яркий помидорно-кровянистый цвет.

Бабушки оккупировали скамейки около домов, чтобы погрызть семечки свежего урожая и поговорить о видах на ближайшее повышение пенсии. Взрослые мужики, отцы семейств, сбивались около столов с домино, но стучать костяшками не стали — важнее было в этот вечер потолковать о политике и разных перетасовках, происходящих в Москве, в правительстве, а также о том, почему в Волге пропала рыба. Женщины собирались в группы, кляли на чем свет стоит своих непутевых мужиков, не способных обеспечить семью деньгами. У молодых были свои интересы, и они, взяв магнитофоны, включали их на полную мощность, танцевали на асфальте и траве, вызывая осуждающие реплики бабушек.

Словно бы бес какой витал в воздухе, парил над домами, влиял на молодых людей, причем только на молодых, старых он не трогал…

На Первой Керченской улице собрались трое молодых людей. Из них двое очень молодых: одному пятнадцать лет, он учился в восьмом классе средней школы; другому — семнадцать (этот неуч едва одолел восемь классов и бросил школу, поскольку учиться было невмоготу, и вообще он исповедовал Митрофанушкину формулу «Не хочу учиться, а хочу жениться»), а с ними третий — не намного постарше, но уже отец троих детей. Собравшись, решили распить бутылку разведенного спирта, заправленного для вкуса клубничным сиропом.

С бутылкой наша компания расположилась в детской беседке около дома. Закуски с собой молодые выпивохи не принесли — спирт от клубничного сиропа и так сладкий, чего компот закусывать? Но «компот» оказался крепким: в головах у троицы вскоре здорово зашумело. Спирт — вообще штука крепкая, больше рассчитанная на железо, на смазку и промывку различных механизмов, чем на человеческий желудок, запросто сшибает куда более дюжих мужиков, чем эти астраханские молодцы, ну а мозги размягчает полностью, съедает их, словно некая злая кислота…

О чем обычно говорят настоящие мужчины, когда выпьют? Естественно, о женщинах. Точнее, о своих подвигах, о том, скольких красоток им удалось уложить в постель, а скольких вычеркнуть из своей жизни, как отработанный материал.

Особенно старался пятнадцатилетний Сергей Морозов — невзрачный астраханский школьник, прыщеватый, заносчивый, со вздорным характером. Он слов не жалел и говорил так громко, что его собутыльники, Виктор Орлов и Гарик Рустамов, невольно притихли.

— А ты это… — Гарик Рустамов (Гарик и был старшим в компании) согнул крючком указательный палец, сунул его в рот и ловко свистнул — одним пальцем. — Ты не свистишь, а?

— Я свищу? — Морозов едва не задохнулся от гнева, мигом наполнившего его и перелившегося через край. — Вик, ты мой приятель, скажи, я когда-нибудь свистел? — спросил он Орлова.

— Ник-когда! — пробормотал Орлов заплетающимся языком и ударил себя кулаком в грудь. — Как и я! Я тоже никогда не свистел!

— Вот видишь? — Морозов вновь переключился на старое — на девочек.

— Подожди, — перебил его Рустамов. — Ребята, мы еще чего-нибудь выпьем?

— Выпьем! — сказал Орлов.

— Тогда я сейчас! — Рустамов убежал за подкреплением — второй бутылкой разведенного спирта.

— Не нравится, Вик, мне этот чернозадый, — Морозов, поглядел Рустамову вслед. — Он кто, армянин, грузин, чучмек?

— Чего это тебя заносит? — спросил Орлов, пошатываясь. — Какая разница, кто он. Плевать!

— Есть разница, — процедил Морозов сквозь зубы, — большая разница!

Хоть и пьян был Орлов, а на минуту протрезвел от резкого голоса своего юного приятеля, поразился его совершенно взрослой ярости, тому как, налились жидким свинцом глаза Морозова, его искривленному рту, пробормотал вяло:

— Ну ты даешь!

Вернулся Рустамов с бутылкой «клубнички» — разведенного клубничным сиропом спирта и двумя большими растрескавшимися помидорами — местный сладкий сорт, помидоры такие, что нигде в мире не рождаются.

Глядя на Морозова, Рустамов мигом определил, что тот говорил о нем, и говорил плохо, поднял руку с зажатой в ней бутылкой:

— А ты, пацан, если будешь на меня по-собачьи задирать ногу и брызгать мочой, получишь этой вот бутылкой… прямо между глаз. Понял?

Напрасно произнес это Рустамов. Морозов промолчал — в руках Рустамова была бутылка, а значит, Рустамов был в эту минуту сильнее.

— То-то же. — Рустамов смилостивился, посчитав, что одержал над Морозовым верх.

Разлил спирт по стопочкам. Морозов молча, не чокаясь, выпил опрокинул в себя залпом, вытер рукою мокрые губы, а когда Рустамов протянул ему кусок разломанного помидора, отвернулся.

— Ишь ты! — усмехнулся Рустамов. Выругался матом.

Лучше бы он этого не делал, и вообще — чего им было делить, трем соседям, живущим в одном доме на Первой Керченской улице? Ведь самая худая ссора — это ссора с соседом. Ссора с соседом хуже, чем ссора с родственниками: с родственником можно не встречаться целые годы, а с соседом, увы, такой роскоши позволить себе нельзя — где-нибудь да обязательно столкнешься: на лестничной площадке, в подъезде, на тротуаре.

Но об этом, похоже, не думали ни Морозов, ни Орлов, ни Рустамов. Рустамов, не замечая побледневшего лица Морозова, благодушествовал — снова взялся за бутылку и продолжил барским тоном:

— Ну что, мальцы! Пропустим еще по махонькой?

— Какие мы тебе мальцы? — Морозов не любил, когда его так называли. Какие мы тебе мальцы?

— А кто же вы?

Морозов жестко, тщательно выговаривая каждое слово, сказал Рустамову, кто они с Орловым есть, а потом, сощурив глаза, будто смотрел в винтовочную прорезь, спросил:

— А теперь хочешь, я скажу, кто ты?

— Ну, скажи!

Морозов произнес резкое матерное слово — такое, что не все его ровесники знают, добавил еще одно словечко, не уступающее первому. Рустамов, услышав, даже рот раскрыл: не думал, что этот довольно тихий оголец способен выдавать такое. А Морозову было все равно — он выпил, раскрепостился, то темное, что скопилось в его неустойчивой, совсем еще детской душе, всклубилось, поднялось, застило ему глаза. Если бы у него в руках был пистолет, он выстрелил бы в Рустамова, был бы нож — сунул бы этому «чернозадому» в живот, была бы дубина — обрушил бы на голову.

Рустамов не выдержал, ответил Морозову тем же — опыт у него по части мата был все-таки больший, чем у Морозова. Морозов не уступил, снова обозвал Рустамова. И понеслось, и покатилось, словно бы с горы поехал снежный ком.

От таких снежных комов — на первый взгляд безобидных — рождаются лютые лавины, сметающие все на своем пути. Морозов подумал, потирая зачесавшиеся кулаки: жаль, что у него нет ножа! Одними кулаками он ничего не сделает.

А с другой стороны, и за ножом бежать недалеко, от беседки до подъезда метров пятнадцать, не больше.

— Ты на кого, малек, прешь? На кого пивом дышишь? На кого балон катишь? — заорал Рустамов — нервы у него не выдержали. — Я тебя в пыль превращу!

Но Морозов лишь презрительно скривил рот:

— Пошел ты!..

Рустамов отшвырнул пустой стакан — все-таки он был уроженцем Кавказа, человеком эмоциональным, — и произнес дрожащим голосом:

— Значит, так… Значит, так… Завтра придут двое моих друзей, поставят тебя в позу и используют, как осла. Понял? Я по-соседски не могу, а они могут… Понял?

Морозов помрачнел — он знал дружков Рустамова, которые не брезговали «мальчиками», ничего не ответил. А Рустамов, победно улыбаясь, понял, что наконец допек этого пацаненка, — помахал рукой, провозгласил громко:

— Чао-какао! — И с этими словами покинул беседку.

— Я эту суку убью, — тихо пробормотал Морозов. — Сегодня же убью!

— Да перестань ты обращать на него внимание, — пробовал успокоить Морозова приятель, — дурак есть дурак… Завтра протрезвеет — другим будет. И мы будем другими.

— Таких людей, как Рустамов, только ножик с хорошим лезвием и успокаивает, — угрожающе бормотал Морозов. — Скажи, Вик, ты мне друг?

— Друг, — согласно наклонил голову Орлов.

— Тогда ты мне поможешь убить его.

— Ты что?!

— Ничего. Ты все слышал… Я больше ничего повторять не буду.

Час был уже поздний, разбойный — полночь, выпивохи и не заметили, как прошло время, от чудного вечера с огромным плавящимся солнцем не осталось даже следа — утонуло светило в Волге, злобно гудели осенние комары, и пора было отправляться по домам. Но Морозову было не до сна. Он кипел от ярости.

Сбегав домой, он схватил на кухне два ножа — обычные, столовые, которыми пользуются в каждой семье, чтобы порезать хлеб, мясо, почистить картошку и рыбу, нашинковать капусту, один нож с деревянной ручкой, другой с пластмассовой, — и стремительно вымахнул на улицу. Морозов торопился, боялся, что Рустамов исчезнет…

Один нож Морозов оставил себе, другой сунул приятелю.

— Держи!

— Зачем? — попробовал тот уклониться.

— Ты друг мне или портянка?

— Друг, друг, — нехотя пробормотал Орлов и взял нож.

Было уже десять минут первого, улица затихла совсем, лишь откуда-то издалека, из ресторана, доносилась едва различимая, сдавленная расстоянием музыка.

— За мной! — скомандовал Морозов и трусцой припустил в темноту.

Рустамов на свою беду еще находился на улице.

— Эй! — крикнул Морозов. — Чернозадый! Поговорить надо!

— Чего-о-о? — Рустамов отмахнулся от Морозова, будто от червяка, добавил несколько матерных слов.

У Морозова перед глазами полыхнуло пламя. Он схватил бутылку, валявшуюся на земле, и, подпрыгнув, что было сил грохнул ею о рустамовскую голову, угодил в темя. Рустамов вскрикнул, схватился руками за голову и повалился на землю. Морозов ударил его ногою по животу, потом добавил еще, потом еще — по груди и животу, по ребрам, — криком подогнал Орлова.

— Бей! Чего стоишь?

Орлов неохотно ударил лежащего Рустамова, затем, заводясь, почувствовав вкус крови, ударил еще раз и через минуту уже вовсю молотил лежащего человека, азартно ахал, крякал, вскрикивал — ну будто лихой драчун из американского кино. И тем более было приятно бить, что они, малолетки, завалили взрослого мужика. Рустамов несколько раз, приходя в себя, пробовал подняться, но они не давали ему встать. Когда надоело бить ногами, пустили в ход ножи.

Ножами били в основном в лицо, в шею, били в живот, били в бока. Били до тех пор, пока не выдохлись. Выпрямились, вытерли проступивший на возбужденных лицах пот.

— Все, хватит! — Орлов помял пальцами поясницу. Вздохнул устало. Пусть отдыхает. В следующий раз не будет язык распускать.

— Надо же, меня хотел использовать, как ишака! — не выдержал Морозов. — А, Вик?

— Как осла… Наплюй и забудь об этом!

Они ушли и уже было попрощались, как Морозов неожиданно озабоченно потер пальцами лоб.

— Слушай, Вик, а ведь чернозадого надо добить!

— Зачем?

— Не понимаешь разве? Он завтра поскачет в милицию на одной искалеченной ноге.

— Да-а? — неверяще протянул Орлов.

— А как ты думал? Лучше всего будет, если он никогда никому ничего не скажет.

Они вернулись к лежащему в траве Рустамову и снова взялись за ножи. Били до тех пор, пока Рустамов перестал подавать признаки жизни — валялся на земле с открытым ртом, не хрипел, не стонал, не ругался…

Вот так не стало отца семейства, на иждивении которого находилось трое малолетних детей, не стало работника, не стало просто человека…

Когда утром приехала милицейская машина, чтобы забрать труп, Рустамова было не узнать — так его отделали малолетки — сплошная кровь. Почерневшая, ссохшаяся кровь.

Судебно-медицинская экспертиза зафиксировала повреждения, которые получил Рустамов, — человек словно бы попал в бетономешалку: кроме пробитой головы, у него было «одиннадцать резаных и пять колото-резаных ран головы, шеи, лица, переломы ребер — второе и третье ребра справа и ребра со второго по шестое слева», кроме того, «Морозов С. В. нанес Рустамову Г. А. два удара в область грудной клетки, однако лезвие ножа согнулось, и больше ударов он нанести не смог, а Орлов В. А. нанес четыре удара ножом в живот, причинив потерпевшему четыре проникающие колото-резаные раны передней брюшной стенки с повреждением аорты, от которых вследствие острой кровопотери Рустамов Г. А. скончался на месте происшествия.»

Тех, кто это сделал, не надо было искать. Малолетки, у которых с похмелья трещала голова и тряслись руки, тогда же, утром, во всем и признались; их признание, кстати, было зафиксировано как смягчающее обстоятельство. Оба они тем же горячим сентябрьским утром, когда жить бы да жить и творить добрые дела, были взяты под стражу и увезены в следственный изолятор.

В Астраханской областной прокуратуре делами «малолеток» занимается Вера Сергеевна Армянинова, старший помощник прокурора области. Она считает, что раньше не было таких преступлений. Ну ладно бы преступали закон взрослые, помешанные на перестройке и постперестройке, на бизнесе и торговых делах. Резко выросло число преступлений среди детей. Начинают дети, как правило, с краж, а кончают убийством. Причем и взрослые, и дети нападают группами на одного, нападают трусливо, подло, сзади. Стараются повалить на землю, а потом, уже лежачего, добить.

И главное, часто в случаях, когда дети совершают преступления, бездействуют их родители. Ну разве не могла бы выскочить на улицу мать Морозова и загнать своего пьяного отпрыска в дом? Наверное, могла.

А с другой стороны, возможно, и не могла, вполне возможно, мать знала, что, встань она на пути сына, он поднимет нож и на нее.

Но уж что касается Орлова — более тихого, более смирного, чем его пятнадцатилетний собутыльник, то родители еще часов в десять вечера могли его вырвать из пьяной компании — ведь поздно уже, спать надо не только детям, а и взрослым. Но они этого не сделали, и семнадцатилетний Виктор Анатольевич Орлов (русский, нигде не работающий и не учившийся, образование 8 классов, ранее не судимый) поднял нож на человека. Именно его удары оказались смертельными.

Кстати, перед тем как уйти, Морозов выкурил сигарету, окурок погасил о лоб Рустамова. Видать, ощущал себя этаким «крутым» парнем, сошедшим в убогую российскую жизнь с экрана американского боевика… В общем, нет слов.

Состоялся суд. Оба «супермена» получили по десять лишения свободы: Орлов — в исправительно-трудовой колонии общего режима, Морозов, поскольку был несовершеннолетним, — в воспитательно-трудовой колонии общего режима.

Вдова Рустамова за причиненный моральный и материальный ущерб потребовала с убийц пятьдесят миллионов рублей: ведь было затрачено немало денег на похороны, на руках у нее осталось трое детишек. В этой сумме суд ей отказал, но иск все же удовлетворил и постановил — взыскать с убийц три с половиной миллиона рублей за причиненный материальный ущерб и пять миллионов — в пользу вдовы, на воспитание детишек.

Вот во что, в какие денежные затраты обошлись две бутылки спиртного, выпитые в детской беседке. Плюс одна человеческая жизнь, которая, кто бы что ни говорил, не переводится на язык денег — она самое дорогое, что есть у человека, но, как часто оказывается, и самое дешевое…

Тюрьма вместо гонорара

Студент сельскохозяйственной академии Роман Пономаренко на праздники приехал домой к родителям. Родители у него — люди в Ставропольском крае известные, отец Виктор Михайлович — депутат краевой думы, председатель одной из комиссий, акционер популярного общества «Русь», выпускающего макароны, хлеб, пряники, бублики — словом, все то, без чего не обходится ни одного чаепитие русского человека.

Ну а раз акционер, то, значит, по нынешним понятиям — богатый человек, значит, с него есть что взять. Кроме того, раз при власти находится, то, значит, при деньгах еще больших. Ведь в нынешних условиях одно равно другому, так полагают многие простые жители Ставрополья и граничащей с нею Чечни. Правда, на Западе считается, что деньги — это власть, а у нас наоборот: власть — это деньги. Дикость, конечно, но с этой дикостью все мирятся. Хотя странно, почему мирятся нищие. Почему мирятся богатые — это понятно, но вот почему мирятся нищие? Ведь их в добрую сотню раз больше, чем богатых… Но вернемся к Роману Пономаренко.

В тот день Роман пошел на дискотеку в своем селе, в Орловке, это совсем рядом с печально известным городом черных платков Буденновском, для которого налет басаевцев остался вечной раной. Дискотека — дело, конечно, молодое, народ веселится и рядом с мрачной Чечней, хотя люди часто оглядываются на своих соседей. Особенно по ночам: рядом может остановиться машина с небритыми абреками, вооруженными автоматами, из-за руля вылезает дядя в барашковой папахе и, нехорошо ухмыляясь, поманит пальцем, иди-ка, мол, сюда, гражданин свободной России!

Роман Пономаренко всегда думал, что похищения людей происходят с кем-то, где-то в других местах, в других условиях, при иных обстоятельствах, где угодно, но только не в их тихой, утопающей в садах Орловке, и уж вряд ли это когда произойдет с ним. Дискотека закончилась рано, в двадцать два ноль-ноль Роман шел под руку со своей одноклассницей Леной и рассказывал ей разные веселые городские истории. Себя он уже считал жителем сугубо городским.

Он даже не следил за тем, о чем рассказывал, что попадало ему на язык, то и говорил, главное — чтобы было смешно. Он довел Леночку до родного палисадника, галантно, будто великосветский кавалер, распрощался и отправился домой.

Дома их, Леночкин и Романа, располагались неподалеку друг от друга, примерно в полукилометре, — идти всего ничего: неспешным шагом восемь десять минут.

Но через десять минут Роман Пономаренко дома не появился. И через двадцать минут не появился. И через час не появился. На отрезке улиц — не самом длинном — Роман Пономаренко будто бы сквозь землю провалился.

Через некоторое время домой приехал отец — Виктор Михайлович находился на охоте — и, словно бы что-то почувствовав, первым делом спросил:

— Где Роман?

Мать ответила неопределенно: гуляет, мол. Дело молодое, пусть погуляет, целебным воздухом подышит, с девчонками понимается, ведь все-таки домой приехал… В Ставрополе, в академии, жизнь, наверное, совсем пресная. Только науки да науки. Отец, хорошо знающий, какая жизнь в Ставрополе у студентов, в ответ только крякнул. А глаза его сделались тревожными.

…А Романа в это время вели через огромное кукурузное поле. Вели уже по чеченской земле, на веревочной растяжке, впереди шел русский с тяжелым запаренным дыханием в форме старшего лейтенанта милиции, что, кстати, соответствовало его действительному званию и положению: этот человек на самом деле был старшим лейтенантом милиции из города Буденновска, сотрудником отдела вневедомственной охраны Юрием Коревым, сзади шел чеченец.

Дыхание рвалось в горле Романа, идти было тяжело, он устал, на ноги наматывались пудовые комки грязи, надо было передохнуть, но Корев все дергал и дергал веревку, подгоняя:

— Не спи, парень! Не спи! Тебя ждет хорошая жизнь! — И хохотнул гнусно.

Пономаренко готов был плакать, но слезы застревали где-то в груди, тяжестью оседали в нем, мешали дышать. Он не мог поверить, что все происходящее с ним — не дурной сон, жестокое кино, еще что-то, с жизнью не связанное, выдуманное, но это была самая настоящая, очень страшная жизнь с ее реалиями, которых нет нигде в мире, только в Чечне. Только в Чечне и рядом с Чечней, вот ведь как.

Все произошло очень быстро и очень просто. Роман шел от Леночки по пустынной орловской улице, посвистывал беззаботно, когда рядом остановилась машина и из нее проворно выскочил офицер в милицейской форме. Ткнул в Романа пистолетом:

— А ну, быстро садись в машину!

Все мы воспитаны законопослушными гражданами, милицейская форма действует на нас не то что гипнотизирующе, нет, но она заставляет подчиниться. И мы подчиняемся. Так и Роман Пономаренко. Он лишь покосился на пистолет и молча полез в машину.

С одной стороны, было занятно. Это что же за приключение, в котором его, помимо его воли, заставили участвовать, а с другой… с другой должен был бы появиться страх, а страх не появился. Роман принимал происходящее за некий приключенческий эпизод, за кино, из которого он благополучно выберется. Тем более у него такой отец!

И только в машине, в окружении двух хмурых вооруженных чеченцев, Роман Пономаренко почувствовал, как внутри него рождается тяжелый холодок, от этого холода перехватило дыхание. В бок Роману снова ткнулся пистолет.

— Имей в виду: пикнешь — сразу продырявлю, — предупредил старший лейтенант милиции. — Понял?

Через несколько минут «жигуленок» уже находился за пределами Орловки, на трассе. Роман не думал, что его повезут в Чечню, почему-то Чечня вообще выпала из его сознания, но Романа повезли в Чечню. Маршрут «жигуленка» был длинным, окружным, машина направлялась к блокпосту «Зона 3-а», это около станицы Галюгаевской — там Корев намеревался пересечь так называемую административную границу.

Не доезжая поста, Корев остановил машину, выволок из нее Романа Пономаренко, поспешно сделал растяжку, один ее конец взял сам, второй отдал чеченцу, которого Корев звал Индусом, и они поспешно перекатились через обочину, в кусты. Впереди Корев, в центре Роман Пономаренко, сзади Индус.

Трасса была безлюдна, глуха, — недаром для преступных дел выбираются такие беспросветные, без единой звезды, тревожные ночи. До рассвета оставалось еще часа три — три с половиной. Корев с Индусом поволокли Романа в обход поста — крюк постарались сделать побольше, чтобы ни одна собака не заметила, что они ведут человека… С другой стороны, Корев не очень-то и боялся встречи с каким-нибудь шальным патрулем — у него было милицейское удостоверение. Подлинное удостоверение. Так что, если они столкнутся с патрулем, он сумеет отговориться.

Машина же с довольно посвистывающим что-то под нос чеченцем ушла на блокпост, там была остановлена, тщательно проверена — ничего в «жигуленке» не нашли, ни марихуаны, ни оружия, ни людей, спрятанных в багажнике, и отпущена — и документы у нее были в порядке, и водитель находился не подшофе.

А старший лейтенант вместе с Индусом упрямо волокли Романа через пашни и поля, хрипели, матерились, спотыкались, оставляя в разбухшей земле глубокие следы. Линию границы, как подсчитал Корев, они прошли в четыре часа ночи, по пути им никто не встретился… Ну а на чеченской территории они чувствовали себя вольно — тут им указа нет, тут другие законы, другие обычаи, тут другая власть.

Корев повеселел: вроде бы все прошло без сучка, без задоринки. Единственное, что плохо, — они с Индусом чересчур удалились от дороги. А потом, дур-раки, эту дорогу потеряли. Ходили, ходили — выдохлись, но привалов не устраивали. В конце концов шустрый Корев, которому утром надо было быть на работе, стал совершать разведывательные пробежки, забираться на макушки холмов, чтобы увидеть дорогу. Ему повезло: во время одной из пробежек он увидел с макушки крутого земляного горба тоненькую серую нитку шоссе и одинокую машину, медленно ползущую на ней. Корев узнал машину и даже обрадованно помахал ей, надеясь, что «чич», сидящий за рулем, его увидел.

Корев с Индусом припустили к шоссе, таща за собой едва ли не волоком бедного студента сельхозакадемии. Корев опаздывал на работу…

Старший Пономаренко всю ночь глаз не сомкнул, ожидая сына, а утром, понимая, что произошло нечто страшное, позвонил прокурору края Алексею Ивановичу Селюкову. У Ставропольской прокуратуры имелась хорошая практика по части освобождения похищенных и расследования случаев воровства людей. Ставропольский край, он ведь ныне фронтовой, тут происходит такое, что иным городам и весям и в дурном сне не снилось. Селюков немедленно поручил расследовать дело — пока еще следы не остыли, а дыхание похитителей не растворилось в воздухе — Анатолию Николаевичу Платонову. Платонов же, надо заметить, в свое время был начальником штаба следственной группы, которая вела дело по налету басаевцев на Буденновск, и знал в том районе очень многих людей. Ведь в те горячие дни несколько тысяч человек прошли через его руки, ибо надо было выяснить не только юридические детали чеченского налета, но и определить, кто пострадал от басаевцев. Пострадавшим, как известно, государство выплачивало компенсацию.

В общем, такого опыта, как у ставропольских прокуроров, нет ни у кого в России, поэтому счастье Пономаренко, что он обратился к Селюкову. А с Селюковым в крепкой спайке работали все местные «силовики» — и милиция, и ФСБ, и пограничники, и налоговая полиция; понадобилось буквально пятнадцать минут, чтобы создать штаб по поиску Романа Пономаренко.

В том, что Романа уволокли в Чечню, уже не было сомнений. Почти не было…

Сейчас важно было не упустить время.

Платонов незамедлительно выехал в Буденновск. В Буденновске стал опрашивать свидетелей. Он быстро вышел на след, нашел двух чеченцев, проживающих в Буденновске, Мурата и Умара… Вообще-то их проживает в Буденновске много больше, но эти двое слишком часто мотаются в Чечню, кроме того, их в тот день засекли в Орловке. Ну, словно бы чьи-то задания выполняют эти ребята. Та-ак, а кто дружен с бравыми чеченскими парнями, с Умаром и Муратом? Оказалось, старший лейтенант милиции Юрий Корев.

Корева Платонов знал лично. По тем же печальным событиям в Буденновске: Корев тогда был ранен басаевцами. В спину. Платонов даже навещал его в госпитале. Честно говоря, Платонов не предполагал, что милицейский сотрудник может быть замешан в похищении человека, но раз уж Корев попал в разработку, то с ним надо было обязательно переговорить.

А тут выяснилось, что Корев с утра не вышел на работу, дома его не было, он вернулся в Буденновск лишь в конце дня, в сумерках, на машине с чеченскими номерами. Это наводило на некоторые мысли.

Когда Корев увидел Платонова, то заулыбался, будто встретил близкого родственника:

— Николаи-ич!

Свое отсутствие Корев объяснил тем, что ночевал у Мурата (и Мурат, и Умар ночью действительно находились в Буденновске, никуда не выезжали, это Платонов уже знал). Накануне засиделся в гостеприимном чеченском доме, выпил много водки и там же завалился спать. Утром от него разило, как от ликеро-водочного завода, поэтому он на работу не пошел. Пробовал позвонить — не дозвонился. Версия, конечно, правдоподобная, но для окончательного укрепления ее надо было переговорить с Муратом. И с Умаром. Чеченцы подтвердили то, что сказал Корев. Но вот какая вещь — имелись кое-какие расхождения в их рассказе. В мелочах. Именно за них и зацепился Платонов. Снова допросили Корева. Потом — Мурата и Умара. И понял: Мурат и Умар имеют самое прямое отношение к похищению Романа Пономаренко.

И Корев имеет отношение.

Платонов арестовал всех троих.

Арестованный человек ведет себя не так, как человек на воле. Очень скоро один из арестованных признался, что на Пономаренко был сделан заказ в Чечне одним из тейпов, что с заказчиками связаны Мурат с Умаром, а Корев обычный исполнитель. Рядовой. За деньги. С милицейским удостоверением в кармане.

Корева незамедлительно уволили из рядов милиции. Задним числом, естественно. У нас это умеют делать профессионально: милиционера, совершившего преступление, увольняют из органов задним числом. Чтобы он органы своим присутствием не портил… Я бы, честно говоря, ни в коем разе не стал это делать, а служебное положение преступника рассматривал бы как отягчающее обстоятельство. С соответствующим утяжелением приговора. Тогда бы многие Коревы задумались, стоит ли поправлять свое материальное положение «гонорарами», полученными за преступление.

К этой поре подоспели и кое-какие известия из Чечни. За Романа требовали миллион долларов. Вкусы у соседей-горцев до уныния однообразны: кого бы они ни похитили — миллион долларов, и ни цента меньше.

Но миллиона долларов ни у старшего Пономаренко, ни у краевой прокуратуры не было, поэтому ответ прозвучал жестко:

— Нет! Если что и возможно, то только обмен. Младшего Пономаренко — на двух преступников. На Мурата и Умара.

Тогда с чеченской стороны донеслось масляное, пахнущее молодым кислым вином и шашлыком:

— Роман хорошо питается, за столом сидит вместе со старейшинами тейпа.

В ответ прокуратура произвела арест еще двух чеченцев, и предложила новый вариант обмена: четверых на одного.

Тейп-похититель согласился обменять четверых на одного, но запросил деньги: на этот раз двести пятьдесят тысяч «зеленых».

В ответ прокуратура вновь произнесла: «Нет! Только обмен. Плюс будет закрыто уголовное дело в отношении бывшего старшего лейтенанта милиции…»

Это была игра, некое психологическое перетягивание каната: кто кого? Селюкову и Платонову стало известно, что Умар — близкий человек, родственник главы тейпа. В результате тейп согласился на обмен.

Из Ставропольского края на блок-пост в Курском районе — самом неблагополучном в смысле налетов с чеченской стороны, тут боевики все время кого-нибудь похищают — выехала группа во главе с заместителем прокурора края Владимиром Ложниковым. Но чеченцы на «обменный» пункт не явились.

Прокурор края тем временем подключил сильных мира всего — в Нальчике проходило крупное правоохранительное совещание, на котором присутствовали президенты нескольких республик. Помочь Селюкову взялись Валерий Коков, Руслан Аушев, Александр Лебедь. Снова прошли переговоры. И Ложников опять выехал на обменный пункт.

И опять впустую.

…Я в это время находился в Ставрополе, тоже ждал обмена — очень хотелось присутствовать при развязке этой истории, может быть, даже сфотографировать сам акт передачи Романа Пономаренко в руки Ложникова, но не тут-то было: чеченская сторона все время уходила от контактов, от встреч, затягивала, вела свою игру, а может, просто боялась: ведь за похитителей взялись не только российские власти, взялись соседи чеченцев, взялись родственники похищенного… Я же так и не дождался обмена и, расстроенный, уехал в Москву.

Самое тяжелое, самое страшное, самое гнусное, что может быть на свете, — это похищение человека. К сожалению, всем нам, живущим в России, приходится думать, что похищениями ныне занимается вся Чечня, это становится там государственным делом. Увы! Уже и в Ставрополе, и в Москве известно, какие тейпы занимаются воровством людей, кто за ними стоит, и надо полагать, возмездие придет к ним: в один прекрасный момент все кончится…

Дней через десять из Ставрополя позвонил Александр Сучков, старый мой товарищ, работник краевой прокуратуры.

— Все, обмен произведен. Роман Пономаренко дома…

— А как с этим бывшим милицейским старлеем, и вообще…. С Умаром этим… с Муратом?

— Находятся в Ставропольском крае, мы их не выдали, все пойдут под суд!

Как удалось и похищенного выручить, и выкуп не заплатить, и преступников для суда «сохранить», Сучков не сказал: это профессиональный секрет.

Вот так и закончилась эта история. Впрочем, еще не закончилась. Еще будет процесс, будет приговор, будут места не столь отдаленные…