Байская дочка всем сама говорит об этом, она не только шаловлива и капризна, но и дерзка…
— А сын? — спросил Махкам.
— Честолюбивая сволочь, — ответил Саттаров. — Бывало, не подступишься…
— Где он, Шерходжа?
— В Ходжикенте его давно никто не видел. Исчез, отсюда, слава аллаху, сразу вслед за баем…
— Ну, а где сам Нарходжабай? Что о нем слышно?
— Разное… То одно долетит, то другое. Живет, как перекати-поле!
— Поточнее, Алимджан! Прошу.
— Сюда, в Ходжикент, бай не заглядывает. Это точно. Проверяли… Чаще всего бывает у третьей, самой любимой жены Суюн-беке, поселившейся в доме байского приказчика в Газалкенте. Есть у него еще жена Тамара, татарка, дочь купца Габдуллы. Этот Габдулла вел торговлю во многих крупных городах, а после революции, когда конфисковали его миллионы в банках, бежал с женой в Турцию, оставив Нарходжабаю дочь-красавицу вместе с ташкентской усадьбой. Так что у бая имеется еще добротный городской дом, где обитает Тамара. Бай ее изредка навещает…
— А четвертая жена?
— Карима? О, эта здесь, в кишлаке!
— Ну, а к ней бай заглядывает?
— Нет, нет! Не заглядывает, да и не может!
— Почему?
— Карима стала женой Исака-аксакала, председателя Ходжикентского сельсовета. Исак не нарадуется! Получил свое счастье!
— Что значит получил? Ему отдали младшую байскую жену, как конфискованное имущество?
— Да нет же… Тут старая история, давняя любовь… В свое время им помешали бай и отец Каримы, а теперь…
— Значит, забыл о ней старый Нарходжа?
— В самом начале приезжал, пытался отобрать ее у Исака, как-то даже увез, но Исак быстро вернул жену…
— Отнимал — вернул, — проворчал Махсудов, понимая, что под этими словами лежали запутанные отношения, которые вряд ли имели связь с делом об убийстве учителя.
Кто его застрелил?
Можно было подозревать честолюбивого Шерходжу, байского сынка. Но Саттаров повторил, что и след его простыл давным-давно. Можно самого бая!..
— Но его как раз в тот вечер видели на свадьбе у знакомого в Газалкенте, — сказал Саттаров. — Никуда не уходил, даже на пять — десять минут не отлучался… Гулял! Свидетелей — сколько хочешь!
— А еще есть какие-нибудь подозрения?
— Мельник Кабул…
— На чем это основано?
— Ни на чем, — мрачно отозвался Саттаров. — Оснований у меня никаких… Просто хитрая бестия, с языка мед течет, а нутро… Старый байский дружок и прислужник, частый гость у ишана… И какие-то внутренние догадки есть… Не он, так кто же еще?
— Этого мало.
Они приблизились к месту преступления.
— Труп нашли на веранде, — сказал Саттаров и показал, на какой, протянув в ее сторону свою камчу — плетку, которую не выпускал из рук. — Абдулладжан, очевидно, не спал, когда…
— Это случилось ночью?
— Да… Обычно Абдулладжан устраивался спать на веранде, один. Вот его постель, даже не убирали… Убийца перелез через дувал, в том месте, — и Саттаров ткнул плеткой в угол двора, где росло разветвленное тутовое дерево. — Там дувал осыпался, есть такой вот след… Похоже, вооруженный тихонько подошел поближе к веранде, где был Абдулладжан… Может быть, учитель еще читал — лампа стояла на веранде… Может быть, заметил силуэт подкрадывающегося человека, поднялся, подшагнул к краю веранды… Тогда тот отступил, захоронился за дерево, за тутовник, и выстрелил оттуда…
— И выстрелил, — повторил Махсудов.
— Там нашли гильзу…
По этой гильзе и установили, что убийца был вооружен маузером. Сейчас пыльный тутовник, растопырив ветки, стыдливо бросал жалкую тень в сторону от дома, вдоль дувала…
— Абдулладжан упал на самый край веранды, свесив с нее руку. Так и лежал, когда мы подошли. Щупленький, маленький… Окровавленный…
Открыв резную дверь, вошли в полутемную комнату. В ней стояли парты, на стене перед ними висела черная доска, тронутая мелом. С потолка свисала керосиновая лампа, прикрытая новым красным абажуром, в нишах аккуратными рядками теснились книги. Вот и все оружие, бывшее у учителя, — мел и книги…
— Калитку в дувале он закрывал на задвижку, — сказал Саттаров, — она была закрыта, когда мы пришли.
— Задвижка — не маузер… Не стреляет.
— Что же, вооружать учителей?
Махсудов не ответил.
Следили за ишаном, за Кабулом-мельником, за старшей женой бая — все зря. Ничего это не дало. Ничегошеньки. Два дня Махсудов обдумывал ситуацию… Враги не имели каких-то особых притязаний к Абдулладжану. Он приехал учить кишлачных детей и этим подписал себе смертный приговор. Так что? Так вот что главное — школа должна работать. Занятия в ней будут ответным ударом, самым сильным ударом по врагу! Он хочет нас испугать, надо показать ему, что мы не из трусливых…
— Пришлем нового учителя, — пообещал Махсудов.
Саттаров обрадовался:
— Чем скорей, тем лучше! А то дети испугаются, перестанут ходить в школу, да и родители перестанут их пускать…
И вот второго учителя свалила в Ходжикенте вражья рука. На этот раз вооруженная не маузером, а камнем, Другая рука? Быстро промелькнули перед глазами Махсудова толстые стволы чинар с зеленой тьмой наверху, каменные утесы на горном склоне вокруг могилы святого, строптивая река, ныряющая под мельничные колеса. Шум ее будто донесся до ташкентского кабинета, повеяло прохладным речным ветром… Это неплотно прикрытая балконная дверь отъехала и пропустила юркий сквознячок, ночную свежесть.
А река все шумела… Или тополя у балкона? Махкам встал, чтобы закрыть дверь, но едва взялся за нее, как все начало переворачиваться, закружилась голова, он едва удержался на ногах. Постояв, понял, что это безопасно. Это от смертельной усталости и долгих бессонных ночей, которым не было счета. А приди сейчас домой, сна все равно не дождешься — будут Ходжикент, чинары, Абиджан…
Махсудов рванул дверь на себя и, снова оказавшись на балконе, облокотился о перила. Стареешь ты, брат, сказал он самому себе. Был бы помоложе, сейчас, не медля, помчался бы в Ходжикент и утром вышел в знакомый двор, чтобы огласить кишлачную окраину школьным звонком, созвал бы детей, посадил их за парты, сам встал у доски! Вот о чем он думал подспудно все это время, каждую минуту. Как только он прочитал письмо Саттарова, полное каракулей и ошибок, так в голове проснулся и остановился вопрос, на который не было ответа: кого послать теперь? Собой он распорядиться мог, сам и правда поехал бы, но как послать другого, пока не раскрыто преступление, не найдены убийцы?
А посылать придется молодого, юного, просто не было еще учителей постарше. Куда посылать? На смерть?
Полукруглый диск луны выплыл из-за облака и осветил макушки тополей, а через миг в черном бездонном небе замерцали звезды. Вот тебе и долгий дождь, обещанный облаками! Был он коротким, пролился сразу весь без остатка, как и жизнь этих юношей, посланных в Ходжикент. Тяжелые облака, казавшиеся неподвижными, на самом деле были летучими, унеслись на невидимых крыльях, не удержишь, но вместо пыли оставили на листве свои живительные капли. Все же оставили!
Райхоны, разросшиеся во дворе, самые пахучие цветы на свете, от которых пьянеет человек, после дождя, в чистоте промытого воздуха, напоминали о себе, совсем уж не скупясь и дурманя…
Ни Абдулладжан, ни Абиджан, наверно любившие этот запах с детства, больше не услышат, как пахнут райхоны…
Кого послать в Ходжикент вслед за ними и вместо них?
На столе, в черной большой коробке телефона, второй раз сипло затрещал звонок. Махсудов заспешил на его зов. Поздний час, однако. Кто-то еще не спал, кому он требовался?
— Здравствуйте, товарищ Махсудов, — услышал он и по голосу сразу же узнал говорившего.
— Здравствуйте, товарищ Икрамов.
Это был ответственный секретарь ЦК компартии Туркестана. Молодой голос его звучал приглушенно и расстроенно:
— Я по поводу Ходжикента. Что будем делать, Махкам-ака?
И Махсудов хотел в ответ спросить: «Вы уже знаете?» — но сам звонок партийного руководителя края показывал, что он уже все знал, ему доложили о втором убийстве партработники Газалкентского района, и Махсудов ничего не сказал. Он не отвечал, а Икрамов не торопил. Молчание затянулось.
— Думаю, — наконец сказал Махсудов. — Пока не знаю…
— Это хорошо, — неожиданно отозвался Икрамов. — Я прошу вас: никаких торопливых, неосмотрительных решений, подстегнутых пылкими эмоциями. Все продумать как следует, все до последних мелочей, и тогда… А мнение самих районных и сельсоветских товарищей?
— Спрашивают, может, подождать с занятиями в школе?
— Нет, — услышал он зазвеневший твердый и непреклонный голос. — Дети должны знать, что учителя нельзя убить. Учитель бессмертен, потому что учитель — это… сама жизнь! Вы понимаете?
— Да, я понимаю…
Когда Икрамов прервал речь, чтобы поискать необходимые слова, то действительно нашел их. Очень понятные: сама жизнь. Учитель — это жизнь. А два учителя — убиты: выстрел, камень… Как это жестоко и несправедливо! Какая беспощадная злоба — против чего? Против жизни! Не будет вам никакой пощады, убийцы! Мы найдем вас! А пока…
— Товарищ Икрамов! Я уверен в одном, что новый учитель в Ходжикенте должен быть вооружен. Раз. Еще лучше, если мы пошлем на это место нашего опытного работника, который сможет одновременно и преподавать…
— Два, — сказал Икрамов. — Поддерживаю.
— Но имени я пока назвать не могу. Не готов…
— Позвоните мне через полчаса, через час.
— Будете у себя?
— Я как раз пишу статью об учителе. Ленин был учителем… Ну, жду.
Махкам положил трубку, дал отбой ручкой телефонного аппарата и опять пожалел, что он не молод, как, например, Акмаль Икрамов. Ответственному секретарю Туркестанского ЦК не исполнилось двадцати шести. Революция — подвиг молодых, а уж все дела первых после нее лет мирной жизни тем более требуют молодого плеча там и тут…
А твоя жизнь, Махкам, это — 1905-й, железнодорожные мастерские, долгие партизанские годы, борьба с басмачами — памятные ступени на пути к ней, к новой жизни. Седина одела твою крупную голову, все казалось, что ранняя, а нет, в самую пору. И хоть ты побрил свою голову наголо, из ненависти к седине, все равно… Вон у сына, Масуда, — буйные черные кудри, угольные волосы над высоким лбом…