Сын Масуд… Теперь только его имя, только он и были на уме. Пришлось даже губу прикусить, размышляя о нем. Мысль о сыне была остра, как алмазное лезвие…
Масуд окончил педагогическое училище еще на год раньше Абдулладжана и проработал этот год в школе имени Фароби. Затем начали набирать лучших людей на работу в ГПУ, и Масуд сказал:
— Отец! Я хотел бы…
Конечно, молодежь считает честью для себя эту работу, как бы она ни регламентировала личную жизнь, какими бы нагрузками ни грозила. Но… молодых тянули сюда и романтика мужества, необходимого для опасной службы, и сама страсть борьбы, и тайна следственных дел…
— Есть комиссия, — ответил ему тогда отец.
Придя с комиссии, строго отбиравшей молодых работников для ГПУ, Масуд обнял мать и отца и сказал:
— Взошла моя звезда!
Сын радовался, более того, был счастлив. Отца своего он считал примером для подражания, и служба здесь стала для него святым делом. Он многому научился и даже начал отличаться, раскрывая запутанные дела. Если раньше коллеги считались с ним, казалось, только как с сыном крупного руководителя, то теперь стали уважать независимо от отца. Сын рос, становился мужчиной с умными задумчивыми глазами…
Махсудов подошел к сейфу, открыл его и погрузился в личные дела чекистов. Он просматривал лист за листом и вспоминал замечательных людей, беззаветных защитников революции и ее завоеваний, видел их лица, с кем-то мысленно перекидывался словами, иной раз шуткой. Да, здесь было много готовых сейчас же поехать в горы, но — никого, кто бы окончил педучилище или хотя бы курсы по подготовке учителей.
Для чего ты смотришь эти анкеты, Махкам?
Он бы мог ответить на это чистосердечно: ищу лучшего! Но ведь этот лучший должен быть и учителем… Махкам вернулся к столу и протянул руку к телефонной трубке, но остановил ее на полпути. Прежде — поговорить с Масудом. Это ведь особое дело, особые обстоятельства. До того как объявить о своем решении, надо было увидеть, почувствовать, как к нему отнесется сын. Не оробеет? Поймет ли — почему он?
Махсудов знал, что почти все работники оперативного отдела, среди которых был и Масуд, задерживались за полночь. Иногда Масуд делал что-то и ждал отца, чтобы вместе пойти домой по ночному городу. Если Масуд не растеряется и отважится поехать в Ходжикент, значит, ходить теперь тебе знакомой дорогой одному…
Выйдя из кабинета, он обратился к дежурному по этажу и попросил позвать к нему Масуда, сейчас же. Вернувшись, снял стекло с лампы, подчистил ножницами фитиль, поставил стекло на место, и сразу в комнате сделалось светлее. А из-за двери послышалось, как Масуд прыгает по лестнице через две ступеньки. Только он мог подниматься так легко на своих пружинистых ногах.
Открылась дверь, и Масуд вошел, поправляя гимнастерку и широкий ремень. Строгое лицо отца, уже сидевшего за столом, сведенные полуседые брови, две глубокие борозды на лбу, пролегших резче, чем всегда, — все это бросилось в глаза, смахнуло улыбку, которая была уже наготове.
— Как твои дела, сынок? — спросил Махкам, рассматривая сына будто впервые.
Боже, неужели джигиты бывают такими, без изъяна! Голова чуть не касается потолка — ну, вымахал! — плечи широки, костюм, обтянувший тело, как влитой, вот-вот не выдержит и треснет, могуч ты, Масуд, могуч! Гордость за сына обуяла душу Махсудова…
— Дела хороши, — ответил Масуд, вытащил из кармана вчетверо сложенную бумагу и протянул отцу: — Камалитдин прислал.
Прежде чем развернуть ее, отец посмотрел в глаза сына, какие-то детские, чересчур красивые, с очень уж длинными ресницами. «Сложением он в меня пошел, а глаза, лицо — это от матери, Назокат…»
— А-а, подписал все же Камалитдин?
Дело это уже не один месяц занимало внимание работников ГПУ. Купец из Бухары зарыл где-то свое золото, жемчуг и после падения эмирата бежал в Афганистан, однако не выдержал томления по богатству, пропадающему в грешной земле, тайно пересек границу, направился в Ташкент, но на этом обратном пути попался. Не удалось взять драгоценности и уехать с ними за рубеж без паники, не так поспешно, как впервые. Однако он один знал, где зарыт клад. Камалитдин не выдавал своей тайны, своего золота, закрылся, как глухой сундук, молчал, будто и не слышал, о чем его спрашивали. Казалось, онемел купец. Нет, когда его спрашивали, зачем он вернулся, злобно шипел: «Помолиться в святых местах родной земли». Все измучились. Передали дело Масуду.
И вот — место, где зарыты сокровища, названо и нарисовано. Рукой Камалитдина.
— Как тебе это удалось?
— В старину говаривали: «Хитрость нужно побеждать хитростью». Мне сам Камалитдин помог. На нервом же допросе вдруг говорит: «Красивый парень, молодой. А жалованье какое?» Я отвечаю: «Маленькое» — и руками развел. Думаю: к чему-то клонит, бестия! А он посидел, помолчал, пригнулся ко мне и спрашивает: «Наверно, и невеста есть?» — «Конечно! И как раз дочка богатого человека в городе, свадьбу надо устраивать получше, а денег едва на жизнь хватает… Нет средств, чтобы жениться!» Дня три он еще тянул, а вчера спрашивает: «Ну, как дела у Меджнуна? Плохо?» Я вздыхаю. А он говорит: «В жизни один раз живем, сынок, раз возможность есть — нужно пожить! Поедем со мной, я тебя наделю, чтобы хватило для самой лучшей свадьбы в городе. Когда поедем?» — «Нет, — говорю. — Там, может быть, у вас засада? Я из пугливых. Сначала нарисуйте место…»
— А он?
— Долго сидел без слова и движения. Замер. Только глаза на меня косятся — хитрые и колючие… «Ладно, — шипит, — про свадьбу — это детские забавы. Я давно об этом догадывался… А что ты выиграл? Ты ведь ничего не узнал!» И хохочет. То шипел, как змея, а то захохотал по-шакальи… «Нет, — отвечаю, — узнал кое-что… Например, что не помолиться вы приехали, что есть у вас зарытые богатства, и место это рано или поздно вы назовете, и чем дольше они там пролежат, тем выше будет вам наказание за укрывательство».
— Та-ак, — одобрительно протянул Махсудов.
— Тогда он поджал губы, посидел еще и решился:
«Давай бумагу! Но есть у меня одно условие: возьмете золото, все возьмете и меня отпустите. Не суждено воспользоваться своим богатством — хоть жизнь куплю за него! Зачем вам нужен больной старик, а? Только место занимаю…» Я посоветовался в отделе и принял его условие, пока он не передумал. Вот…
— Спасибо, сынок, — Махкам встал, подошел к сыну, поощрительно похлопал его по плечу и заходил по кабинету, своей озабоченностью и строгостью на лице явно показывая, что сокровища Камалитдина не были главным делом в их разговоре.
— Если разрешите, я сам поеду за золотом, — тихо попросил Масуд.
Больше нельзя было оттягивать…
— Нет, сынок, ты поедешь в другое место.
— Куда?
— А с ним поедут другие…
— А я?
— Ты поедешь в Ходжикент.
— Зачем?
— Чтобы снова стать учителем.
— Вместе с Абиджаном буду работать? — еще не понимая, в чем дело, напрягаясь, но не возражая, спросил сын.
Он, конечно, знал про убийство Абдулладжана, с которым какое-то время учился, но про участь Абиджана еще не слышал.
— Прочти это письмо, — и Махсудов протянул ему листок, нервно исписанный Саттаровым.
Сын читал, а он остановился и смотрел на него не отрываясь. И вот сын повернул к нему лицо, ставшее еще более напряженным, даже кожа на щеках натянулась. Не было испуга, была скорее готовность к действию, которую он, отец, и ожидал увидеть.
— Это специальное задание, — сказал Махсудов. — Учитель, который туда поедет, чтобы школа работала и дети учились назло врагам, — этот учитель останется и чекистом. Внимательным, умеющим за всем следить и делать выводы…
— Понятно.
— Я выбрал тебя.
— Понятно, — повторил Масуд.
Отец сел за стол, с трудом устроив под ним свои длинные, как жерди, ноги, достал из ящика карту памятных ходжикентских мест, нарисованную им от руки, и ладонью подозвал сына. Масуд сделал два шага и наклонился. Взоры отца и сына заскользили по рисункам, обозначавшим байский двор, мельницу, чинаровую рощу — обиталище ишана, дом в саду, где жила старшая жена Нарходжабая со своей капризной дочерью Дильдор…
— Места опасные, — сказал Махсудов, водя указательным пальцем и рассказывая. — Я тебя посылаю в логово врага, в пасть Змея Горыныча. И это не сказка.
Масуд улыбнулся:
— Один кишлак — не государство, на которое со всех сторон лезли враги. И все равно мы победили!
Еще раз вспомнилось, что такие же или близкие к ним слова сказал Абиджан перед отъездом в Ходжикент.
— Задача сложная…
— Наверно, простых нет. — Сын понимал, что отец казнится, посылая его, но какие слова могли бы облегчить его состояние, нет таких слов, и не надо говорить зря, поэтому он спросил коротко: — Когда мне выезжать?
— Завтра. Уже сегодня. Встретишься с просвещенцами, получишь направление…
— Хорошо, отец.
— Я еще поработаю, напишу письмо Саттарову, а ты… ты иди домой, к матери. И отдохни перед дорогой!
— Хорошо, отец.
Ветер с Анхора, реки, разрезающей город, снова приоткрыл дверь балкона, и с улицы залетел лист, проживший свое на ветке. Послышался петушиный зов, торопящий зарю… Махкам сидел неподвижно и думал о жене, Назокат. Что скажет ей Масуд? Наверно, только то, что возвращается на учительскую работу. Весело разрисует горный пейзаж, родники и щедрые сады… Он это умеет! Он сумеет про это даже хороший стих сочинить. Но об убийстве товарищей-предшественников не скажет ничего. Пожалеет мать. Он ведь сын своего отца…
Махсудов оглянулся, словно мог увидеть сына, — луна далеко отошла от тополей, вот-вот начнет светлеть восточный небосклон. Накручивая ручку телефона, Махкам подумал, что, пожалуй, поздно звонит, но ему ответили.
— Товарищ Икрамов! Могу доложить — учитель нашелся, и я полагаюсь на него.
— Очень хорошо, — сказал Икрамов. — Кто это?
— Мой сын.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Назокат не из робких, она все поймет. Вот уже двадцать три года они живут, не чая души друг в друге. Полюбил он девушку-соседку с улицы Ташкайка и женился на ней, когда еще работал в железнодорожных мастерских. Рабочие кружки, сходки… После нескольких выступлений с революционными речами — арест. И в тюрьме он прочитал на клочке смятой бумаги несколько неровных строк о рождении сына. Строки эти были написаны тогда другой доброй рукой, а сейчас Назокат сама стала учительницей и работала в одной из ташкентских школ…