— А чья?
— Кабула-караванщика. Я только служу работником у него и все жду: авось когда-нибудь рассчитается, если совесть есть. Что-то пока молчит его совесть. На школу больше надежды. Вот что я вам скажу. Если мы вам не поможем, как же школа заработает по-настоящему?
— Ну, Кадыр-ака, дорогой, я такого в первый день и ждать не мог!
— Уже вечер… Пора когда-нибудь и дождаться.
— Как вы назвали Кабула? Караванщиком? Почему это?
— Да он же у бая караванщиком был. Составлял караваны, водил их по самым дальним дорогам. Байские товары нагрузит и — айда! Торговлей ведал. Ну конечно, чем больше денег привозил, тем сильнее сближался с баем. Перед революцией совсем дружками стали! Нарходжабай нуждался в нем. А Кабул баю угождать умел, но и себя не забывал. Незаметно стал вторым богачом в нашем кишлаке. Мельницу купил и перестроил. Хваткий человек! Второе прозвище получил: Кабул-мельник. Но многие старожилы по привычке еще и сейчас зовут его караванщиком.
— Значит, Нарходжабай и он давно связаны и крепко?
— Еще как!
— Понятно. А живете где?
— В топливном сарае караванщика. На полу валяемся, как дрова. Ха-ха!
— Когда переселитесь ко мне? Я вам комнату дам.
— Хоть сегодня. Сейчас же!
— Договорились.
Кадыр-ака приложил руку к сердцу и бегом пустился со двора, а Масуд крикнул в спину ему:
— Керосин не забудьте!
Темнело довольно быстро. Пустое прозрачное небо затекало чернотой. И в этой черноте вспыхнули и задрожали поначалу бледные звезды, становясь все ярче.
Масуд вытер парты от пыли, перебрал книги и тетради, лежавшие в комнатах, на подоконниках. В одной комнате наткнулся на списки учеников, написанные двумя почерками. Абдулладжан и Абиджан… Они еще присутствовали здесь. Списки были сделаны на больших листах в полосочку, похоже, из какой-то старой бухгалтерской книги, над полосочками бежали крестики, отмечавшие посещение учениками школы. Бо́льшую часть крестиков поставил Абдулладжан, меньшую Абиджан… Он проучительствовал здесь совсем немного. Пальцев хватит дни пересчитать… И — камнем по голове, у реки. Кто? Кто?
Под списками сохранилась помятая тетрадка с данными об учениках. Слово-два о способностях, имена отцов. И опять — разные почерки… Масуд сел на краю веранды, где было светлее, еще раз разгладил тетрадку на коленях и задумался. Как относятся родители учеников к убийствам учителей? Говорил ли с ними Саттаров об этом? Вряд ли. Встретятся — не забыть спросить. Очень важно это выяснить. Важно, чтобы самые способные малыши не бросили школу. За ними потянутся остальные.
А Саттаров, наверно, занимался только следствием. Кто стрелял? Кто ударил камнем? Ты тоже думаешь об этом, Масуд. Так тебе и жить теперь, пока не раскроется преступление, одному — в двух лицах. А потом? Ну, чего заранее загадывать…
Задумавшись, он не услышал, как недалеко от веранды открылась калитка, ведущая в темный сад. А когда, как от толчка, поднял голову, разглядел в сумраке девушку. Пришлось сразу напрячь зрение, чтобы разобраться получше. Да, девушка… в лакированных сапогах, шелковые шаровары поблескивают, отражая свет далекой луны, которая всплыла и повисла над соседней чинарой. И платье и платок ее в лунных бликах казались голубыми, а может, и были такими. Нет, вот на обшлагах, когда она подняла руки, чтобы опустить платок пониже на лицо, глянцево вспыхнули яркие цветы.
Ага, значит, она поняла, что Масуд ее заметил.
— Войдите, чужих никого нет, — сказал он. — Я здесь живу, это мой дом.
Он говорил довольно резко и строго, а девушка засмеялась. Это было так неожиданно, что он замолчал. Она все еще смеялась, тихонько и шаловливо, и спряталась за угол дома. Что это за игра?
Масуд встал, прижался спиной к степе, тихонько засунул руку в карман и сдавил рукоять нагана с холодными полосками металла посередине, между «щечками». Но ответил на смех в тоне, предложенном ему этим смехом, вроде бы перенимая у девушки ее шутливое настроение:
— Э-э, что это вы платок на глаза, напялили? Даже старухи нынче сбрасывают паранджи и чачваны, эти черные тюремные сетки из конских волос, закрывающие от нас их лица, а от них весь мир, а вы прячетесь! Что вы прячете? Может, вы курносая?
Теперь он захохотал.
Видно, это задело незваную гостью, и она выглянула из-за дома и независимо и бесшумно, как привидение, прошагала на веранду, откинув с лица платок. Трудно было что-либо увидеть, пока она шла, но она смело приблизилась, и Масуд убедился, что она не толстая и не курносая, что у нее огромные глаза и тонкое белое лицо. Он остолбенел на миг перед байской дочкой. А то, что это она, он не сомневался — по одежде было видно. А встречаем мы по одежке, как говорил чекист из управления, Трошин, друг отца и его друг. Сразу иначе не распознать. Конечно, одежка может быть и маской. Внимательней, Масуд… Он стоял, старательно прислушиваясь к ночи, не пропуская ни звука.
Ночь была тиха и беззвучна.
Девушка присела на перила веранды, огладила шаровары и, найдя глазами Масуда, спросила:
— Это вы пели недавно?
— Какими судьбами вы здесь, красавица?
— Конечно, вы… Больше некому петь.
— Как вас зовут?
— Вы еще споете?
Она держалась уверенно, как хозяйка, а в него проникало странное ощущение, как будто что-то уплывало из рук. Мысленно он побольнее дернул себя за ухо, чтобы вернуть чувство реальности и своей силы. И ответил как мог разухабистей:
— А что мне! Спою! Только у меня одно условие.
— Какое?
— Назовите себя. Как вас зовут, милашка?
Она опять засмеялась:
— Ну, это условие совсем легкое! Меня зовут Дильдор. А вас?
Да, это, конечно, была она, дочь Нарходжабая. И он не сказал ей: «Завтра спою. Уже поздно. Идите спать». Ничего такого… Он себе сказал, что эта встреча может быть и полезна. Может, он услышит что-то важное. И снял дутар со столба…
— Садитесь поближе, — позвала Дильдор. — Вы ведь не будете петь на весь кишлак. Только для меня…
— Я мог бы и громче, — смутившись и ненавидя себя за это, ответил он, — но уже поздновато…
— Зажгите лампу!
— Рад бы, да керосину нет… Правда!
Дильдор перешла на край веранды, и они сели рядом. Масуд услышал, как пахло от ее мелких косичек, открывшихся, когда она стянула платок с головы и расправила его на плечах. Косички были пропитаны чем-то пьянящим — дух захватывало.
— Я догадываюсь, что вы новый учитель, — сказала Дильдор. — Но как вас зовут? Вы еще не сказали.
— Масуд. Наверно, вы дочка деда Нарходжи? — сразу спросил он, вырываясь из скованности, все время охватывающей его, и стараясь держаться раскрепощенней.
— Почему это вы моего папку называете дедом? — и Дильдор завертела плечами, изображая обиду. — У него еще нет внуков!
«Она артистка!» — отметил про себя Масуд, а вслух сказал:
— Нет, так будут! Раз дочка есть…
— Пойте! — приказала Дильдор, обрывая его, и опустила голову.
«Стыдливость еще есть, еще живая», — отметил Масуд.
— А какую песню спеть вам?
К удивлению Масуда, она стала называть когда-то знаменитые, но ныне малоизвестные песни, полузабытые или которые, казалось, совсем забыли. Неужели у нее серьезное отношение к этому? Скажи-ка! А чему, собственно, удивляться? В дом бая приглашались музыканты и певцы со всей округи и, наверно, даже из Ташкента, а среди них были и такие, что пели не ради монеты и жирного плова на тарелке, а из любви к песне. И они хранили и могли петь настоящие песни, лишь бы кто-то захотел слушать.
— Но лучше что-то новенькое, — прибавила Дильдор, — чего я не слышала ни разу. Мне любопытно.
Он настроил дутар, перебрал несколько мотивов, в том числе и шуточных, она что-то спрашивала, говорила, кажется, а он не отвечал, не слышал, он перебирал струны, пока не запел:
Видишь, горы все в камнях,
Даже на макушке,
Если не поймешь меня,
Горечь ляжет в душу!
Горе горькое в горах
Тяжелей, чем камень.
Я теперь в твоих руках —
Не убей руками!
Шутливость в его словах смешивалась с неожиданными намеками, он и сам удивлялся, а она это слышала, понимала и удивлялась этому про себя.
Ах, горы, горы, вы из гроз,
Ты слышишь, гром грохочет?
Бутоны роз, бутоны роз
Сейчас дождем намочит!
— Что это за песня? — с подчеркнутым изумлением спросила она, когда он вдруг остановился, замолчал и снял пальцы с дутара…
— Не знаю.
— А я хочу знать!
— У меня есть друг, — ответил он, улыбнувшись, — русский, очень хороший человек. Он частенько говорит на всякие лишние вопросы: «Много будешь знать, скоро состаришься!»
— Я не боюсь! Моя старость — далеко, — Дильдор опять капризно тряхнула головой и повела плечами. — А вы… вы ведь учитель? Вот вы будете стараться, чтобы дети больше узнали. Зачем? Чтобы все они скорее стариками сделались?
— Ох, а у вас острые зубки! Вам палец в рот не клади!
— Пойте!
Масуд ударил по струнам:
Приехал из Ташкента я
К вам, на свое несчастье,
Чтоб сердце, нежность затая,
В горах рвалось на части!
Ах, горы, горы, вы из гроз,
Ты слышишь, гром грохочет?..
И отвел от себя дутар.
— Нет, больше не могу.
— Не можете?
— Не хочу!
— Я пойду, — сказала Дильдор, но не двигалась.
Он молчал, и она подняла платок на голову. А он встал и, сделав несколько шагов, повесил дутар на стойку. Луна созрела, высветлила ночь, и он боялся, что Дильдор оглянется, что ему еще раз придется увидеть, какая она красивая. И застыл к ней спиной. Не было слышно ни шелеста ее одежд, ни шагов, и он спросил:
— Куда вы спешите? Разве отец дома?
— Отец в городе, — ответила она.
— В Ташкенте?
— Нет, в Газалкенте. — И он понял, что в здешних краях районный центр тоже называют городом. — Он нас бросил… И мы от него отказались! Все! Прочь! Не надо!