{21}, Орландо ди Лассо{22}, Палестрина{23} — всё то музыкальное образование, которого еще не хватало молодому Людвигу, чтобы стать мастером, усвоить наследие и превзойти его. Говорили, что учитель и ученик плохо ладили и терпеть друг друга не могли. Однако 20 лет спустя Бетховен, уже находясь на вершине славы, будет бесплатно давать уроки внуку Альбрехтсбергера, признавая в старом профессоре пример для подражания. Со своей стороны, Альбрехтсбергер якобы однажды заявил, что его ученик ничему не научился и никогда не создаст ничего достойного. Просто Людвиг, как все нетерпеливые люди, хотел мчаться вперед, послав ко всем чертям школьные упражнения. Для него музыка не сводилась к технике композиции, которую другие уже довели до высшей степени совершенства, как в фуге. Разве можно стать более великим архитектором, чем Бах? Кстати, форма фуги напрочь отсутствует в его первых юношеских сочинениях, а впоследствии он частично использовал ее как заблагорассудится, по мере необходимости, пока всё его ученичество не сублимировалось под конец его жизни в грандиозной «Большой фуге». В целом же, отказываясь подчиняться старым правилам, Бетховен не оставлял себе другого выбора, кроме как заново изобрести некоторые формы музыкальных произведений, чтобы ввести собственное их понимание, выстроить новые конструкции, выжать всё возможное из инструментов и оркестра, заставив их звучать непривычным образом.
То же самое относится к опере, величайшим мастером которой в Вене после смерти Моцарта считался Антонио Сальери. Этот почтенный музыкант, прослывший, с легкой руки Пушкина[4], убийцей Моцарта[5], не имел себе равных в создании выспренних драматических сочинений (недавние попытки реабилитировать композитора как раз и подтвердили эту тенденцию к напыщенности, лишенной изобретательности). Бетховен был в хороших отношениях с Сальери, возможно, потому, что придворный музыкант, интриган, ревнивый к своей художественной всесильности, не видел в молодом пианисте-виртуозе потенциального соперника в опере. Будущее покажет, что он был прав: Бетховен не обладал ярким дарованием Моцарта для театра и «итальянской» оперы. Отторгала ли его опера своей пустотой и искусственностью? Однако он попробует в ней свои силы десятью годами позже: это будет долгое испытание «Фиделио», единственная попытка.
Пока же, в 1794 году, он не тратит всё свое время на уроки: он пишет музыку. Три сонаты для клавира, посвященные Гайдну, — наверное, из дипломатии. Прослушав их по возвращении из Лондона в 1795 году у князя Лихновского, Гайдн якобы сказал Бетховену, что «талант у него есть, но надо еще учиться».
Бетховен познал, что такое нужда. В Бонне дела шли из рук вон плохо. Империя стояла на пороге войны. В июне французы разбили австрийцев при Флёрюсе. В октябре войска Марсо и Клебера заняли левобережье Рейна. Прежде чем сбежать, курфюрст Максимилиан Франц, не имевший другого выбора, распустил придворных артистов и закрыл свой театр: Бетховен лишился постоянного источника дохода.
На что жить? Теперь у него нет господина, он свободен — он один из первых артистов, оказавшихся на воле. Он мог бы снова поступить на службу к одному из князей-меценатов, которым преданно служил какой-нибудь музыкант, — отказался. Даже у Лихновского, который обращался с ним уважительно и всеми способами старался привязать к себе, он вел себя как независимый гость, даже отказываясь ужинать каждый вечер у князя, потому что час, отведенный для трапезы, его не устраивает! Друг — пожалуйста, но слуга — ни за что.
Он дает уроки, хотя это ему претит. Чтобы не было скучно, он непременно влюблялся в своих юных учениц, если они были миловидны. Лорхен как будто покинула его мысли. И он подумывал о том, чтобы выручить хоть немного денег за свои первые сочинения, издав их. Поиск издателей стал одним из основных занятий в первые годы его карьеры: он тратил на это время и силы, даже задействовал своих братьев, когда они приехали к нему в Вену… Он пытался установить связи в Вене, Праге, Берлине и даже Бонне, где его друг Николас Зимрок основал собственное музыкальное издательство. По этому случаю было написано очень интересное письмо, датированное августом 1794 года, в котором он говорит о положении в Вене:
«Здесь очень жарко, венцы встревожены, вскоре им негде будет достать льда, поскольку зимой редко бывало холодно и льда мало. Несколько человек посадили в тюрьму; говорят, что скоро разразится революция, но я думаю, что пока у австрийца будет темное пиво и сосиски, он не взбунтуется. Короче, ворота предместий полагается запирать по вечерам в 10 часов. Солдаты держат оружие заряженным. Здесь не смеют распускать язык, иначе полиция подыщет тебе квартиру».
О возвращении в Бонн не может быть и речи. Что там делать? Вена сулит ему великолепную карьеру в самом центре империи. А если революция все-таки разразится, он сумеет написать музыку для новых времен. Кстати, в октябре в Вену явился сам Вегелер. В Бонне, занятом французами, жить стало тяжело.
Бетховен — всеми признанный пианист, им восхищаются, коллеги его боятся, он способен приводить в восторг и волнение посетителей салонов, в которых его принимают и которые создают репутацию. Иногда, вызвав слезы на глазах своих слушателей, он встает и, расхохотавшись, с шумом захлопывает крышку фортепиано: «Вы все ненормальные!» Но он еще ни разу не выступал в концертном зале.
Его дебют состоялся в конце марта 1795 года — три концерта подряд в Бургтеатре. Он играл концерт Моцарта, импровизировал, а главное, как отметила «Винер цайтунг», «снискал единодушное одобрение публики, исполнив совершенно новый концерт для фортепиано собственного сочинения».
Это Концерт си-бемоль мажор, опус 19, который сегодня носит номер два и который сам автор не относил к своим лучшим произведениям, как он признается пятью годами позже. Он закончил его наспех, накануне выступления, больной, страдая от кишечного расстройства, яростно заполнял нотные листы и передавал их переписчикам, а партия фортепиано еще не была написана — он сделает это позже, для публикации. Этот концерт — находка для солиста: можно импровизировать, искриться всеми красками инструментальной палитры в каденции, приберегая для себя самого эту часть произведения, чтобы сохранить ее в девственном виде до самого выступления. Только будучи напечатанным, это произведение примет навсегда фиксированную форму для пианистов будущего.
Выступление имело большой успех, и Людвиг поднялся на первую ступеньку лестницы, которая должна была привести его к триумфу. Вскоре после того, в мае, он передал издателю Артарии Три трио опус 1. До нас дошло ценное свидетельство об этом вечере от Фердинанда Риса{24}, будущего ученика Бетховена и соавтора, наряду с Францем Герхардом Вегелером, «Биографических заметок» об их встречах с Людвигом ван Бетховеном. Правда, его тогда не было в Вене, и это рассказ с чужих слов:
«Большинство венских артистов и любителей были приглашены, в частности, Гайдн, на мнение которого собирались равняться. Трио были исполнены и сразу же произвели невероятное впечатление. Сам Гайдн с этим согласился, однако посоветовал Бетховену не печатать третье Трио до минор. Это удивило Бетховена, поскольку он считал именно его лучшим из трех; именно так чаще всего считают и сегодня; оно произвело наибольший эффект.
Поэтому слова Гайдна внушили Бетховену дурное впечатление, что Гайдн завистлив, ревнив и не желает ему добра».
Решительно, отношения между двумя музыкальными гигантами не были безоблачными. Несмотря на восхищение, уважение, привязанность. В 1801 году они снова встретились. Бетховен прослушал ораторию «Сотворение мира», один из последних шедевров своего старого учителя, а тот — балет Бетховена «Творения Прометея».
— Я слышал вчера вечером ваш балет, — сказал Гайдн, — он мне очень понравился.
— О, папа, — отвечал Бетховен, — вы очень добры, но это не «Сотворение мира», до него мне далеко.
Гайдн задумался:
— Верно, это не «Сотворение мира», и мне с трудом верится, что вы смогли бы его написать, поскольку вы атеист.
Любовь, дружба…
Тем временем «атеист», Великий могол неплохо вписался в высшее венское общество. Он даже брал уроки танцев, чтобы выглядеть менее скованным на званых вечерах. Но хотя он придал себе немного лоска, он не утратил деревенских манер и дурного характера. «Я видела, как мать княгини Лихновской, старая графиня Тун, встала перед ним на колени, когда он лежал на софе, умоляя сыграть что-нибудь», — рассказывает госпожа фон Бернгард. Его обожали, и ему не было чуждо нарциссическое удовлетворение. Даже его дурные манеры пригодились для создания мифа — зачем же от них избавляться?
Однако вспышки его гнева не были притворными: на самом деле он ненавидел играть на публике, если ему казалось, что он всего лишь модный аттракцион, что к нему относятся так: «Ну вы нам что-нибудь сыграете?» Его гордость и высокое представление об искусстве восставали против того, чтобы служить лишь украшением и развлечением. Ему случалось в бешенстве вскочить, захлопнуть фортепиано и выбежать, ворча, из комнаты, если публика была рассеянной или болтливой. Бетховен — это вам не звуковой фон!
Он появлялся в опере в обществе очаровательных особ. Список молодых женщин, за которыми он настойчиво ухаживал, довольно длинен. Его увлечения были переменчивы и преходящи. Возможно, эти романы были платоническими, если их объектами служили девушки из хорошего общества. Но были еще и служанки и дамы, не слывшие недотрогами. «В Вене, по крайней мере пока я там жил, Бетховен постоянно был в кого-то влюблен и одержал за это время столько побед, что это оказалось бы не по плечу нескольким Адонисам