— Нет, не он, — даже с вызовом подтвердил Смирнов. Человек вновь повернулся на спину и вновь уставился в потолок.
— Вам нехорошо? — спросил врач.
— Мне хорошо, — сказал потолку человек.
Смирнов осведомился о нем как об отсутствующем стремительными вопросами:
— Он что — так и лежит? И в сортир не ходит? А если ночью пожар?
— И сидит, и стоит, и ходит. Сию же минуту — привычный депрессивный минор. Ну а насчет пожара… — Юрий Серафимович призадумался и весьма находчиво ответил: — Типун вам на язык.
— Заслужил, — признал свою промашку Смирнов. — Когда стемнеет, чем он занимается? Ведь надо же человеку чем-нибудь заниматься. Вот так в потолок смотрит?
— Читает иногда, но без интереса.
— Какой же тут интерес, когда ни хрена не помнишь? А по ночам к нему заходят?
— Если уж очень ему что-нибудь понадобится, звонок к дежурной сестре под рукой, — продолжил объяснения Юрий Серафимович. И наконец-то спохватился: — Тысяча вопросов. В связи с чем?
— Просто я, как всякий старик, бесцельно любопытен. Да и паренька жалко. Надо же, такая беда! — Смирнов, демонстрируя, какой он старик, мелко покивал седой башкой.
— Его не жалеть, а лечить надо, — наставительно заметил Юрий Серафимович, который, как все врачи, был немного проповедником. Но и похулиганить мог: — Вылечу я этого бугая, и, боюсь, жалеть не его, а нас придется!
— Я все слышу, — тускло обиделся человек, по-прежнему глядя в потолок.
— Ишь ты! — удивился Смирнов. — Обижается! Спорит с нами, выходит. Только нас не переспоришь: нас двое, а ты один!
— Пойдемте, Александр Иванович. — Юрий Серафимович взял Смирнова под руку и настойчиво повлек к двери. — У меня договорим.
Покидая бокс, Смирнов пожелал:
— Приходи в себя, мужик. Пора, давно пора. — А в коридоре интимно поведал врачу, которому можно открыться в сокровенном: — Дристунец прихватил. Весь день то в сортир, то в кусты. Я задержусь слегка в этом заведении, — и кивком указал на золотого джентльмена на черном прямоугольничке. Юрий Серафимович улыбнулся понимающе, еще и ободрил:
— Жду вас у себя. Вернетесь — я вам бесалолу дам.
И пошагал по пустынному вечернему коридору.
— Бесалол, бесалол мучит! — в оригинальной трактовке исполнил Смирнов «Бесаме мучо» и скрылся за дверью с джентльменом.
Дед, безжалостный Дед… Вместе с Дедом мукой вернулась обжигающая картина бездарного проигрыша по собственной дурости, беспечности, непрофессионализму. Вспомнилось все. И не вспомнилось даже, а, скорее, возникло. Возникло — и физической болью ударило по сердцу и в голову. Только потому, что потерял дыхание, задохся на несколько секунд от этой нестерпимой боли, не пискнул, не охнул. Не крикнул. А боль стерпел, набравшись силы от приказывающего и молящего взгляда Деда. Приказал этот взгляд — молчи. Только в конце дал понять Смирнову, что все услышал как надо.
А теперь — включай мозги, они хорошо отдохнули за эти дни полного бездействия.
Итак, по порядку, в каждом действии и слове Деда выделяя главное. По цепочке. Звено за звеном.
Твердое, подчеркнутое неузнавание. «Не он». Значит, не мой. Значит, не со мной. Дед изначально отделил себя от тебя. Ясно, они не должны быть вместе.
Не давая себя перебить, Дед выстрелил двумя вопросительными и пустяковыми фразами. Что в них важно? Сортир и пожар.
По порядку, по порядку смирновских реплик. Чем ты занимаешься ночью? Чем ты будешь заниматься этой ночью. Заходят ли к тебе по ночам? Сегодня ночью зайдут, попытаются зайти.
И последнее: двое и один. Нас двое, а ты — один. Разделил. Себе взял двоих, тебе оставил одного. Три человека? Вряд ли, людей безоговорочно сосчитать и пересчитать он не мог. Скорее всего, автомобили. Дед постарается разбить их на части. Парочку берет на себя, одного оставляет тебе.
Исходные ясны. Можно объяснить положение вещей.
По дороге сюда Дед обнаружил за собой слежку. Уже в этом городе вычислил — он делает такое, как никто, — количество преследующих его машин. И сразу же отказался от первоначального плана забрать тебя с собой потому, что был уверен: за ним и за тобой начнется смертельная охота.
Если бы он взял тебя с собой, то вы бы оказались в одной коробочке против трех ихних. Счет три — один в их пользу. Дед разбил игру на два отдельных матча, где шансы распределяются так: один к одному и один к двум. Тебе он отдал ничью — одну машину, с которой ты обязан справиться один на один, а сам пошел на проигрыш. Он один против двух. Но все равно лучше, чем один против трех. И как бы ни оценивались шансы, Смирнов есть Смирнов, он выигрывал партии и более безнадежные.
Те еще в неведении, заберет тебя Дед или не заберет. Пока, вероятно, считают, что заберет. Дед сознательно оттягивает свой отъезд для того, чтобы дать тебе время для подготовки. А они терпеливо ждут, когда вы вдвоем выедете на машине из города, чтобы на пустынной дороге без шухера и риска перекрыть вам путь и вперед, и назад и спокойненько вас кончить.
Если они разделятся, две машины кинутся за Дедом обязательно, а одна останется здесь и экипаж немедля займется тобой.
Естественно, что Дед не собирался оставлять тебя голым и безоружным.
Смеркалось. Сырцов тихо приоткрыл дверь бокса и выглянул в коридор. В вечерней серости слабо отсвечивал нестертыми кусками рыжий линолеум. Пусто и тихо, как в первый день творения. Сырцов в два шага оказался у пожарного ящика рядом с мужским сортиром.
Ах, Дед, ах, умелец, ах, аккуратист! Нетронутая пломба строго сцепляла петли пожарного ящика: все по четким брандмейстерским правилам, комар носу не подточит. Сырцов осторожно вытянул тонкую мягкую проволоку из свинцовой бомбошки, открыл дверцу ящика и увидел рядом с красным брандспойтом и серой, свернутой, как украинская колбаса, кишкой, туго набитый пластиковый пакет.
Перво-наперво освободиться от унижающих человеческое достоинство больничных подштанников. В полутьме бокса Сырцов разделся догола и с наслаждением влез в обтягивающую маечку, натянул трусы, придавшие отдельным частям тела устойчивое положение и твердую форму, присел на кровать и с наслаждением унюхал запах чистого белья. Все, хорошего понемножку.
Хромированный кольт-45 вяло поблескивал в густой серости надвигающейся ночи. Ухватистая и солидная машина, ничего не скажешь. И прицельна, и безотказна, и убедительно убойна. Но — не его. Сырцов вспомнил свой верный «баярд» и застонал сквозь зубы. Конечно, он сам виноват, бездарно подставился. Но он достанет этих сволочей, обязательно достанет! В ярости швырнул кольт на подушку и вдруг в озарении улыбнулся: скорее всего, именно этой ночью появится возможность их достать.
Одевался неторопливо: получал удовольствие от воссоединения с привычными своими вещами, с которыми к нему возвращались веселая уверенность, бесстрашный азарт и твердая убежденность в правоте своего дела.
Бесповоротно стемнело. Притих райцентр Мельники. Даже главная дорога, при которой стояла больница, молчала. И то: отбегали рабочий день деловитые грузовички, любовно позагоняли в стойла своих механических коней добропорядочные обыватели и пристроились к телевизорам, а новых русских, мечущихся по асфальту на иномарках в поисках ночной радости, судя по всему, в Мельниках не было.
Дед даст сигнал. Дед должен дать сигнал. Сырцов сидел на полу, в непросматриваемом углу бокса, а на кровати лежал болван, сооруженный из матраца. Болван лежал на кровати уютным полукалачиком, с головой накрывшись одеялом и достоверно спал. А он, Сырцов, бодрствовал.
Те не думали, что он жив. Наоборот, они были уверены — Сырцов сгорел ярким пламенем не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле. Из больницы им о нем не сообщили, значит, осведомителей у них здесь нет.
Сырцов просчитывал за них. Смирнов уезжает, оставляя Сырцова в больнице. Почему? Это главврачу Дед лапши на уши навешал, не узнавая своего дружка. Те же твердо знали, кого они пытались сжечь, как выяснилось, неудачно. Смирнов не взял Сырцова только потому, что раненый и обожженный Сырцов нетранспортабелен и, значит, неподвижен, как колода. Наилучший вариант — спокойно и не торопясь пробраться в больницу и без особого шума и треска кончить беднягу Сырцова из пистолета с глушителем.
И вот он, сигнал: у больницы «гранд чероки» грубо переключил скорости, на форсаже взревел мотором и умчался по дороге. Автомобильный шум постепенно затихал, затихал и исчез.
У него минут пятнадцать-двадцать. Пока потопчутся в растерянности, пока суетливо посовещаются, пока главный примет решение — три-пять минут. Оставшаяся в городе машина поищет наиболее целесообразное место стоянки — еще пять минут. Разведка, что и как вокруг больницы, — минут семь-десять. Через главный ход, естественно, не пойдут, там какой-никакой, но охранник. Черный — со двора — на ночь закрывается на мощную задвижку. Они, вероятно, не знают об этом, но, подергав за ручку, догадаются. Взламывать — себе дороже. Скорее всего, штифт. На какое окно, на каком этаже? Думай, Сырцов, думай.
За городом Смирнов сбросил скорость до шестидесяти. Тем — три-пять минут на растерянность и сообразительность. Уж потом догонять начнут. А пока не следовало бы от них далеко убегать, а то и не догонят. Смирнов недаром до поездки к месту катастрофы помотался по окрестностям: он вычислил с девяностопроцентной уверенностью, где будет перехват. В тридцати пяти километрах от города дорога шла через мощное болото на участке метров в триста. Большой сообразилки не требуется, чтобы поставить там заслон. Наверняка уже стоит там вторая машинка. Смирнов тихонько и фальшиво запел:
Начинаются дни золотые
Воровской безоглядной любви.
Ой вы, кони мои вороные,
Черны вороны кони мои!
Спел один куплет, замолк, прислушался. Откуда-то в тихом урчании отрегулированного американского мотора прорезался комариный писк. Писк постепенно преобразовывался в свистящее подвывание. Не в моторе, метрах в трехстах позади. Догоняли, догоняли! Шустрые, быстро спохватились. На прямом длинном отрезке Смирнов глянул в зеркало заднего обзора. Автомобиля не было видно, но уже обнаружилось слабое подвижное свечение от земли к небу — асфальтовое отражение ослепительных фар.