На той стороне проспекта ждала подстава. Трое козлов в джипе «мицубиси» по инструкции смотрели прямо перед собой, только не на него. Димон, он же Колобок, не спешил — отвинтил глушитель с пистолета, кинул пистолет в кровавую лужицу. Глушитель спрятан в карман. Чтобы не испачкаться, отодвинулся подальше от кровоточащего трупа. Где же этот чертов автобус? Наконец в зеркале заднего обзора показался двести шестидесятый. Теперь главное — точненько, точненько сработать.
Автобус тормозил перед остановкой. Когда он поравнялся с «девяткой», Колобок выскочил из машины и под его прикрытием добежал до остановки. Щелкнули, раскрываясь, автобусные двери, и Колобок поднялся в салон. Уходили от него навсегда забор с прибамбасами, «девятка» с мертвым Аркадием, впередсмотрящие качки в «мицубиси».
Через остановку он вышел. Насыпь — и Колобок на Минском шоссе. Нет, Хан, ты — не лиса, ты только волчара, ненасытный и злобный волк, от которого Колобок ушел, как от дедушки и бабушки.
Глава 20
Василий Федорович Корнаков в привычном ожидании без удовольствия разглядывал свое отражение в зеркальной стене. Полусонные глаза, сжатый в постоянном и постоянно скрываемом раздражении рот, вызывающе поднятую правую бровь, напряженную шею в распахнутом вороте форменной рубахи…
Голос. Вы всегда в военной форме? Вам нравится военная форма?
Он. Мне нравятся полковничьи погоны на ней.
Голос. Но генеральские нравились бы еще больше, да?
Он. Дурацкий вопрос.
Голос. Согласен. Вырвался по инерции. Но вопрос об одежде непраздный. Вы умеете носить штатский костюм?
Он. Ношу иногда.
Голос. Одно дело — носить, другое — уметь носить. Вы умеете?
Он. Я — москвич. А настоящий москвич все умеет носить. Даже не носить, носить — не то слово. Свободно существовать в любой одежде.
Голос. А военный постав шеи и плеч? Вам не кажется, что в пиджаке вы будете выглядеть ряженым?
Он. Ряженые противоестественны. Повторяю еще раз: я — москвич, а настоящий москвич естественен в любой ситуации и в любом наряде.
Голос. Как теперь говорят — прикиде.
Он. Я стараюсь говорить по-русски.
Голос. Со мной. А с толпой?
Он. Не понял.
Голос. А с толпой вы будете говорить на каком языке?
Он. Я не собираюсь говорить с толпой. Я хочу говорить с людьми.
Голос. Вы не боитесь публичности?
Он. Уточните вопрос.
Голос. Вас не страшит людское море, которое от ваших слов должно успокоиться или разбушеваться?
Он. Руководить людьми — моя профессия. Офицер, если он настоящий офицер, человек сугубо публичный. Актер, если хотите, маг, проповедник, учитель, экстрасенс. Во время боевых действий я командовал полком, и мой полк шел за мной без сомнений.
Голос. У вас был утвержденный свыше офицерский статус. Власть над людьми обеспечивали звездочки на погонах.
Он. Вряд ли вы, даже с маршальскими звездами на плечах, справитесь хотя бы с ротой. Извините, но мне так кажется.
Голос. Полку вы приказывали. В штатском пиджачке вам придется убеждать.
Он (перебивая). Уж тогда лучше — в клифте.
Голос. Вы сумеете в клифте повести за собой людей? Не солдат, подчиненных вам, а не зависящих от вас людей.
Он. Пока не знаю. Но мне есть что сказать им.
Голос. Вы нравитесь женщинам?
Он. Это имеет отношение к делу?
Голос. Вы нравитесь женщинам?
Он. Умным.
Голос. А надо — всем.
Он. Это еще зачем?
Голос. Восемьдесят процентов общественно активной части населения этой страны составляют женщины. Среди которых попадаются и глупые.
Он. Мне не нравится определение «население этой страны». Я предпочитаю термин: «Народ моего государства».
Голос. О терминах потом. Сейчас о женщинах. Вам нравятся женщины?
Он. Я — не Марков, чтобы мне нравились мужчины.
Голос. Блондинки, брюнетки?
Он. Крашенные в блондинок брюнетки.
Голос. Вы можете потерять голову на чисто сексуальной основе?
Он. Я не терял головы ни на войне, ни на сексуальном фронте.
Голос. Вы можете сугубо рационально соблазнить женщину?
Он. Не понял.
Голос. Не испытывая никакого сексуального влечения, добиться того, чтобы женщина покорно и с восторгом сдалась вам.
Он. Если я не испытываю к ней никакого влечения, то на кой хрен мне она?
Голос. А если это необходимо для очень важного дела?
Он. Я брезглив.
Голос. Вы — чистоплюй. Но, может быть, это хорошо.
Он. С вопросами покончено?
Голос. Последний. Вы готовы?
Он. Скорее «да», чем «нет»!
Голос. Но все же — решайтесь!
Он. Я решился давно. И доказательство тому — мое терпение в беседах с вами.
Голос. Я сильно вам надоел?
Он. До тошноты.
Голос. А другие?
Он. Они хоть делом каким-то занимаются: учат, советуют… Голос. А я помогаю вам разобраться в самом себе.
Глава 21
Социальный герой сейчас не был социальным героем, а уж рубахой-парнем — тем более. Сейчас он был бонвиваном Айзенштайном из «Летучей мыши» и танцором Бонни из «Королевы чардаша». Легкие его ноги в лакированных штиблетах томно вели за собой послушные туфли на высоких каблуках в страстной заторможенности классического танго. Его дама с закрытыми глазами, в забытьи, приникла тонированной щекой к обнаженному атласным вырезом смокинга белоснежно крахмальному пластрону.
— Вика, ты чудесно танцуешь, ты прекрасен, Вика! — жеманно шептала разомлевшая от желания, готовая на все дама. — Я хочу, хочу тебя!
— Все будет, Сашенька, все будет! — великодушно обещал бонвиван, он же рубаха-парень, он же Вика.
Так и шептались до тех пор, пока не замолчало танго. Они еще постояли, прижавшись друг к другу в беззвучье, а потом прошли к столику на двоих (только такие были в этом кафе) и приступили к светской болтовне, на время притушив огонь желания.
— Текила — это чудесно! — объявила дама, отхлебнув из стакана. Все нынче для нее было чудесно. Отхлебнула еще разок и вдруг, вспомнив забавное, засмеялась зазывным грудным смехом: — Сегодня мой дубок-хозяин учудил! Застукал меня в подсобке, когда мне лицо надо было подправить. «Александр, — говорит, а сам чуть не плачет. — Ну пудришься ты, пудрись себе на здоровье! Но зачем же губы красить?»
— Смотри, уволит он тебя, — предостерег рубаха-парень Вика.
— Меня, — высокомерно переспросил Александр-Александра. — Да он с меня пылинки сдувает, боится, чтобы не переманили. Я — в Москве лучший администратор в зале. — Улыбнулся обещающе. — Ты обо мне беспокоишься, милый? Это чудесно!
У их столика, ожидая окончания фразы, уже стоял лощеный метр с бесстрастным лицом.
— Я слушаю, Сергей, — обернулся к нему Вика.
— Тебя спрашивают, — сообщил метр.
— Я занят. — Вика погладил Александра по щеке.
— Тебя настойчиво спрашивают.
Вика глянул в холодные мéтровые глаза.
— Ну пусть подойдет.
— Он по каналу.
— Извини, Сашенька. — Вика встал. — Он у тебя?
— В моем кабинете, — подтвердил метр.
В крошечном кабинете за хозяйским столом сидел задумчивый и грустный Димон-Колобок.
— Тебе что надо? — от дверей поинтересовался рубаха-парень.
— Поздоровайся со мной, Кент, — предложил Колобок.
— Можно без кликух?
— Ты присядь, присядь, — посоветовал Колобок, подбородком указав на кресло. И, внимательно наблюдая за тем, как Вика в этом кресле устраивался, наставительно заметил: — До кликухи тебе ой как далеко. Прозвище, Викентий, прозвище!
— Тебе что надо? — повторил вопрос Викентий.
— Так прямо сразу и сказать? — удивился Колобок и, демонстративно подумав, решил: — А что?! Прямо так сразу и скажу!
И замолк. Сидели в молчании. Первым сдался слабый Викентий.
— Говори, Колобок.
— Мне в окончательные нети уйти надо, Кент, — признался Колобок.
— А я что, тебе мешаю? Уходи, — разрешил Викентий.
— Моя колея в обе стороны перекрыта.
— Твои проблемы.
— Теперь и твои. У вас, у голубцов, свои стежки-дорожки имеются. Пусти меня по ним.
— Твои дела — это твои дела. Мои дела — это мои дела. Нет.
— Я прошу тебя, Кент, по чести прошу, по-хорошему.
— Не могу, Колобок, — ответил Викентий и встал.
— Сядь! — заорал Колобок. Викентий пожал плечами и вернулся в кресло. — Значит, по-хорошему не хочешь?
— Ни по-какому не хочу. И не могу.
— Захочешь и сможешь.
— Это еще почему?
— А потому что если не захочешь и не сможешь, я тебя, жопника хренова, в ментовку сдам под вышку.
— За что же? — спокойно поинтересовался Викентий.
— Считаешь, что все шито-крыто?
— О чем ты, Колобок?
— Не понимаешь, значит. Сейчас объясню. Хунхуз тебя хомутал и оформлял, а я вел. Сечешь?
— Договаривай, Колобок.
— Я вас, сладкую парочку, до вашей берлоги провожал. Уехали двое, а вернулся ты один. Помнишь?
Викентий вдруг заплакал. Искренне. Слезы текли вдоль породистого крупного носа к углам рта. Там их подхватывал быстрый кончик тонкого языка. Но язык не успевал, и Викентий помогал ему тыльной стороной ладони.
— Волосатого вспомнил? — поиздевался Колобок. — Соскучился? Так навести его, навести! Он, землицей присыпанный, до сих пор в том овраге лежит. Правда, надо полагать, уже шкилетом стал.
— Замолчи! — вскричал Викентий.
— Ты думаешь, что его жалеешь, а ты себя жалеешь, пидар ты мой трехъяичный. Если себя жалеешь, значит, придется и меня пожалеть. Вытирай слезки-то побыстрей, нам делом заняться надо!
Викентий вздохнул, протяжно, вздохом втянул в себя остатки слез, и — деваться некуда — покорно спросил: