…С двадцать шестого этажа дома-фаллоса Смирнов из лоджии ларцевской квартиры наблюдал, как метался в поисках стоянки на узких подъездных дорожках объемистый «гранд чероки» Сырцова. Видимо, заметив смирновскую «девятку», нахально стоявшую на тротуаре, джип последовал ее примеру и приткнулся к ней вплотную.
— Себе подземных гаражей понастроили, а о бедных гостях и подумать не захотели, буржуи недорезанные! — ворчливо укорил Смирнов стоявшего с ним бок о бок Константина. Дед всегда брюзжал, будучи в хорошем настроении. — Он уже в подъезде, сейчас вознесется. Иди открывай.
А у Сырцова все наоборот: хорошее настроение звало к широкой улыбке, веселой шутке, пусть даже не первой свежести.
— Как живете, караси? — заблажил он, войдя в столовую.
— Ничего себе, мерси, — без энтузиазма откликнулся Ларцев. А Смирнов продолжал ворчать:
— Ты бы лучше сказал, что у тебя.
— Все в ажуре, — игриво доложил Сырцов.
— В ажуре-то в ажуре, только член на абажуре, — вспомнил старый анекдот Смирнов.
— Чей? — невинно поинтересовался Сырцов.
— Наш общий.
— Общих членов не бывает.
— В нашей теперешней жизни все бывает. Из мужиков баб делают и наоборот. Как там твой клиент? Не подведет?
— Я его окончательно сломал, Александр Иванович.
— Опять сапогами?
— Больше словами. Убедил окончательно, что это для него единственный шанс выжить. Я ведь умный.
— Ты — хвастливое трепло.
Демонстративно отвернувшись от учителя и друга, Сырцов поведал Константину:
— Когда наш Дед прикидывается вздорным маразматиком, значит, у него превосходное настроение. — И, вновь повернувшись к Смирнову, очень серьезно спросил: — Он согласился?
— Да, Жора, да! — уже не сдерживая эмоций, подтвердил веселый и лукавый Дед. — Он уже с Казаряном по делам поехал.
— Досье убедили?
— И досье тоже. Но в основном беседа с Аликом, который такое разложил по полочкам, что наш Константин даже взвыл от ужаса.
— От отвращения, Александр Иванович. Картинка была нарисована больно страшная и мерзкая. А самое главное, неопровержимая, как аксиома.
— Значит, и Спиридонов руку приложил. Все при деле. — И вдруг спохватился: — А Витька Кузьминский?
— Он сейчас своего коллегу Чернавина потрошит по поводу марковской цепочки.
— А есть чем?
— Нашлось, Жора, и такое нашлось, что за неразглашение Чернавин маму родную продаст.
— Ну и ну! Ну и Дед! И Костя задание получил?
— Получил, — ответил Смирнов, но не уточнил какое. Значит, и спрашивать об этом не следовало.
Сырцов задал последний вопрос:
— Махов в курсе?
— До допустимых пределов.
Они так и не садились. Разговаривали стоя. Сырцов вожделенно глянул на стол, на котором стояли только стаканы и бутылки с разноцветной водой.
— Все отрепетировано, все предусмотрено, все схвачено. А сегодня что делать будем?
— Будем водку не пить, — переводом с иностранного решил Смирнов. — Отдыхать будем. Костя с Ксенией в театр собираются, а мы с тобой на дачу. Я к себе, а ты к Дарье в гости.
Глава 53
Неуютно ныне Ходынское поле. Неровное, пересеченное многими раздолбанными асфальтовыми полосами, оно существует в окружении малопривлекательных зданий. Со стороны Ленинградского шоссе неприглядные зады армейских спортсооружений, склады, непонятного назначения ангары. Со стороны Песчаной и Куусинена — гигантский, неряшливо строящийся жилой комплекс. Да и подходы к Ходынке крайне неудобны. От Ленинградки через коридоры между складами и ангарами, а от Куусинена и Песчаной только через парк узкими тропками.
Но люди шли и шли. Для того чтобы толпа не перекрыла шоссе, пришлось открыть всегда закрытые ворота у гостиницы «Аэропорт» и все калитки у спортсооружений. С другой стороны безжалостно топтали парковые насаждения и траву футбольного поля ЦСКА.
Странное это было шествие. Странные группы, странные лозунги и знамена. Флаги всех цветов: голубые, зеленые, черно-красные, красные то с бело-красным, то с темным кругом, красные с серпом и молотом, реже — трехцветные. А лозунги — от рассудительного «Давайте сделаем Россию процветающей» до «Долой прогнивший режим».
Квадраты милицейского оцепления пытались распределять людей по полю равномерно, но удавалось это плохо. Большинство стремилось туда, где будет разворачиваться главное действо. Эстраду, подготовленную к выступлению артистов, наспех переделали в громадную трибуну, поставив по краю всей рампы плотный барьер. Именно к трибуне рвались наиболее отвязанные активисты.
Когда на эстраде-трибуне неплотной цепочкой стали по очереди появляться главные действующие лица митинга, поле разразилось аплодисментами, ритмичными, но пока невнятными возгласами и лихим одобрительным свистом. Константин Ларцев, вышедший на сцену одним из последних, опытным глазом футболиста, который всегда точно знает, сколько зрителей пришло на стадион, определил количество присутствующих — около пятидесяти тысяч. К сожалению, многие из ликовавших напоминали ему тех фанатов, которые приходят на футбол не любоваться игрой, а самовыражаться, беснуясь.
…Восьмидесятилетний Александр Иванович Смирнов, гулко задыхаясь, с величайшим трудом поднимался по еще бесперильной лестнице двадцатиэтажного дома. Где-то на пятнадцатом этаже пришлось присесть на ступеньки — отдохнуть. И, будто по его безмолвному зову, чертом ссыпался сверху разгоряченный Сырцов. Увидев полулежавшего Смирнова, перепугался:
— Дед, что с тобой?
— Со мной-то? — пробуя голос, начал Смирнов и продолжил уже тверже: — Со мной, Жора, моя проклятая старость. Отдыхаю.
— Господи, а я подумал…
— Неважно, что ты подумал. Там, — Смирнов вскинул голову вверх, — все как надо?
— Порядок в танковых частях.
— Тогда я сам до верху доберусь, а ты давай к трибуне, если что — Косте поможешь.
— А он чем там занимается?
— Пригляд за персонажами изнутри. Будь к нему как можно ближе, но на сцену не лезь. Боюсь я фокуса какого-нибудь, для нас неожиданного. На всякий случай глушитель на свой «баярд» навинти.
— Даже так, — понял серьезность задания Сырцов. — Но все-таки давайте помогу.
— Сказал: сам доберусь. А ты — ноги в руки и по-быстрому.
Смирнов послушал, как мелкой дробью стучат по ступеням сырцовские башмаки, поднялся, вдохнул поглубже и пошагал вверх.
…Еще подтягивались отставшие члены президиума, еще стояли кучками ожидавшие их, еще колдовал над микрофонами звукотехник. Константин бродил по сцене, внимательно разглядывая все вокруг. Все вроде было в порядке, но рядом с микрофонами он заметил некую странность: настил, наспех сколоченный из досок, был щеляст, а у места, где должны были выступать ораторы, одна из щелей была аж сантиметров пять на протяжении полуметра. Подошел поближе, глянул как следует, стараясь не наклоняться. Расширение было явно специально сделано: светлость дерева указывала на это. Нужно посоветоваться со Смирновым или Сырцовым, но где их черти носят? Ларцев с тоской посмотрел на первый вал участников митинга, окружавших эстраду. И удача! Одного из двоих черти носили там, где надо: бесцеремонно распихав конкурентов в борьбе за первый ряд могучими плечами, Сырцов, чтобы не светится, остановился метрах в пятнадцати от Ларцева. Константин незаметно указал пальцем на Сырцова и тем же пальцем ткнул себя в грудь. Просто и понятно: ты мне нужен.
Сырцов все понял как надо и легким движением головы обозначил: выходи незаметно для разговора. Сделать это было нетрудно. Изобразив на лице деловую озабоченность, Константин, беспрерывно повторяя: «Пардон! Пардон!» — пробрался сквозь рой избранных, прошел за фоновое полотнище и спустился по дощатой лесенке на землю. Сырцова нигде не было. Ларцев метался среди спецавтомобилей, аудиоаппаратуры, телевизионных партикаблей, пока его не остановил насмешливый голос сзади:
— Невтерпеж? Так в сортир хочется?
— Жорка! — успокоился Ларцев.
— Быстренько, не то засекут. Что у тебя?
— Специально расширенная щель в полу перед микрофонами.
— Ширина и длина? — стремительно спросил Сырцов.
— Ширина 5–6 сантиметров, длина чуть более полуметра.
— Сброс, — все понял Сырцов, а Ларцев ничего не понял.
— Какой еще сброс?
— Кому-то из вашего президиума в определенный момент надо будет от чего-то избавиться. Вот это чего-то и незаметно бросят в твою щель.
— Жорка, что же мне-то делать?
— Нахально держаться у этой щели. Вроде и ты хочешь быть рядом с главными. И присматривай за всеми.
— А что потом?
— А что будет потом, я тебе сегодня вечером расскажу. Все. Теперь мотай наверх.
Когда Константин вышел на сцену, у микрофонов уже стояла многолетняя царица и хозяйка эстрады, признанная игуменья попсового монастыря Анна. Щелкнула наманикюренным ярким ногтем по мелкорешетчатой головке (звук щелчка прокатился по полю), улыбнулась на все тридцать два зуба, обернулась и незаметно подмигнула сгрудившимся за спиной.
— Друзья! — обратилась она к пятидесятитысячной когорте решительных сторонников правого дела. — Говорунья я никакая. Главное в моей жизни — петь. Петь для вас, петь для себя, петь о вас, петь о себе. Но сегодня, на девятый день после смерти нашего генерала, мне, да, я думаю, и вам не до песен. Для меня сегодняшнее наше вече — момент истины. Сегодня мы все вместе должны решить, что нам делать в ближайшем будущем. Мы обязаны определить наши задачи, обозначить наши цели уже без нашего генерала. — Анна точно отсчитала паузу и с доверительной теплотой добавила: — Но с нашим полковником. Я хочу, чтобы сказал несколько слов наш новый лидер — Герой России полковник Василий Корнаков! — И уже совсем интимно, как бы обращаясь только к Корнакову, но так, чтобы через репродукторы слышно было всей площади, попросила: — Выручай меня, Вася.
Все они стояли за ее спиной: Корнаков, Гордеев, Веремеев, Евсеев, Илья Воскресенский и примкнувший к ним Константин Ларцев. Василий подошел к микрофонам. К нему неназойливо придвинулся Веремеев, своим боком и малозаметным щитком прикрывая его с левой стороны. В светлом, почти белом пиджаке, в ярко-синей рубашке с распахнутым воротом, по-военному подобранный и красивый, Корнаков начал речь: