— Что я тоже убить смогу.
— А Соковнин что говорил против государя?
— Соковнин за детей шибко обиду имел, что их государь за границу отправил. И потом за старину, что-де государь всю старину рушит, попирает законы дедовские.
— Так. — Ромодановский обернулся к подьячему: — Ты всё записал?
— Всё, Фёдор Юрьевич.
— Не забудь, что стольник Пушкин умышлял покушение на государя.
— Я записал, записал.
Ромодановский взглянул на Петра, тот, видимо, краем зрения уловил это, махнул вниз рукой. Князь понял знак.
— Опустите его. И давайте сюда Соковнина. Старый седой Соковнин, борода едва не до пояса, выдержал десять ударов и оговорил зятя своего Пушкина:
— ...После Цыклерова приезда приезжал ко мне зять мой Федька Пушкин и говорил про государя: погубил он нас всех, можно его за то убить, да для того, что на отце его государев гнев, что за море детей посылал... А и сын мой Василий говорил, что-де посылают нас за море учиться неведомо чему...
Если Пушкина с Соковниным пытали щадя, не возраста и высокого положения ради, а дабы не уморить несчастных до плахи, то стрелецким командирам-пятидесятникам пришлось испить сию горькую страшную чашу полной мерой. И к подъёму на дыбу вязали руки сзади, и подымали, с хряском вывихивая плечи, и били так, что, если б и невинны были, всё едино б наговорили на себя всего, что пытчикам было надобно.
Ещё висел на дыбе измученный, изломанный Филиппов, признавшийся, как Цыклер подговаривал убить царя, когда поедет он с Посольского приказа, тут явился в застенок присланный Львом Кирилловичем Нарышкиным некто Елизарьев, пятидесятник стременного полка. По его приходу и догадались пытчики, что наверху уже день наступил. Елизарьев, рассмотрев в полумраке царя, пал перед ним на колени.
— В чём дело, Ларион? — нахмурился Пётр.
— С доносом я, государь.
— На кого?
— На полковника Цыклера, государь. Я донёс сперва Льву Кирилловичу, он до тебя послал, сказал: марш в Преображенское до царя.
— Говори, — приказал Пётр.
— Пиши, — толкнул подьячего Ромодановский.
— А кто это? — тихо спросил подьячий.
Вопрос этот услышал Пётр, сказал, полуобернувшись:
— Ларион Елизарьев, Канищевского полка пятидесятник.
Подьячий скоро застрочил по бумаге.
— Ну, — понукнул Елизарьева царь.
— Цыклер недавно, поймав меня у Охотного ряда, спросил: смирно ли у вас в полках? Я ответил: смирно. А он: ныне государь едет за море, а ну, мол, ежели с ним что там случится, кто у нас государем будет? Я ему говорю, мол, у нас есть государь царевич. А он мне: нет, мол, государыня наша в Девичьем монастыре ныне.
— Всё? — спросил Пётр.
— Всё, государь. Но ещё мне Григорий Силин сказывал, что-де Цыклер ему так прямо и говорил, что-де государя можно изрезать ножей в пять.
Пётр быстро взглянул на Ромодановского.
— Вызови к себе Силина, князь.
— А где он?
— Да в этом же полку, что и Ларион. И ежели подтвердит, всё равно дай ему пяток горячих за недонесение.
— Хорошо, Пётр Алексеевич.
— А я пойду, дела ждут. Ты, Ларион, останься, кстати пришёл. Сейчас Цыклера подвесят, начнёт запираться, вот и уличишь его. А листы пытошные, Фёдор Юрьевич, потом мне пришли, зачитаю в думе боярам.
Пётр вышел из застенка, от света дневного, разом ударившего по глазам, невольно зажмурился. Спать не тянуло, но зато зверски есть хотелось. Тут как тут Меншиков, словно всю ночь караулил.
— Алексашка, жрать хочу.
— Готово уже, Пётр Алексеевич.
Пошли прямо в Преображенскую поварню, там подали им бараний бок с гречневой кашей. Мясо рвали руками, крепкими зубами. Ели так, что за ушами трещало.
Из Преображенского в санях поехали в Посольский приказ. Там встретил их сам глава приказа Лев Кириллович Нарышкин, дядя царя. Едва поздоровавшись, Пётр спросил, поморщившись:
— Не рано ли начал, Лев Кириллович?
— Всего один стаканчик, Пётр Лексеич, чтоб голова не болела.
— Ну, гляди. Отъезд, сам видишь, отложить придётся. Пока эту заразу не выжгем. Сейчас пошли кого за мастерами каменных дел, да и плотниками распорядись.
— Зачем тебе они?
— Плотников отправь в Преображенское, пусть помост ладят повыше.
— A-а, — догадался Нарышкин. — Для энтих?
— Да, да, для «энтих». А мастеров каменных ко мне сюда, им я сам скажу, что делать. Давай мне бумагу, перо.
— Вот садись за мой стол.
Пётр сел за стол, притянул чистый лист бумаги, взял перо.
— Да, Петя, — хлопнул себя по лбу Нарышкин. — Я ж тебе печать приготовил.
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Пётр.
Нарышкин полез на полку из-за книг, достал небольшой бронзовый кружок, подал царю. Пётр, щурясь, смотрел на печатку.
— Ты намажь, намажь чернил ом. Тисни. Всё мастер сделал, как ты нарисовал, всё до точечки.
Пётр намазал печатку чернилом, стукнул на бумаге раз, другой. Если первый оттиск размазался, то второй был ясен и хорошо прочитывался.
— Вот вишь, видно все твои струменты, — говорил Нарышкин. — И топор, и долото, и слова читаются: «Я есмь в чине учимых и учащих мя требую».
— Спасибо, дядя, — отвечал Пётр, довольный. — Мастеру-то заплатил?
— А как же? Всё ладом.
— А моим инкогнито озаботился?
— Само собой. Везде по бумагам ты либо урядник, либо десятник Пётр Михайлов. Царя в посольстве нет, — засмеялся Нарышкин. — И в Псков, и в Ригу сообщу, что едет Великое посольство с тремя великими послами Францем Лефортом, Фёдором Головиным и Прокофием Возницыным.
— С кем в Ригу-то сообщить?
— С купцом Любсом ведомость отправлю. Он не сегодня-завтра отъезжает.
— А самому Любсу не сказал обо мне?
— Что ты, Петя? Ни Псков, ни Рига не узнают, но мню я, — усмехнулся Нарышкин, — шила в мешке не утаишь ты, ей-ей. Да ещё такого роста «шило»-то, под матицу. Хе-хе-хе.
— Ладно. Там видно будет. Послал за мастерами?
— Послал.
Явившиеся каменных дел мастера, увидев царя, хотели пасть на колени, но Пётр махнул рукой.
— Не надо. Тут дело есть срочное. Идите-ка сюда, смотрите, что я нарисовал.
Мастера приблизились, стараясь не дышать, так как с утра приняли за воротник. Но царь всё равно почуял, проворчал добродушно:
— Уже причастились, молодцы.
— Дык холодно на улице, государь, — промямлил один мастер. — Мы для сугреву.
— Ладно. К делу, — сказал Пётр, показывая им чертёж. — Видите сей столп?
— Видим, государь.
— Тут ничего мудреного. Надо в два-три дни выложить его из камня на Красной площади.
— Где?
— Около Лобного места. И обязательно, вот видите на чертеже, вмуруйте в камень вот такие железные рожны, чтоб вот так же ввысь смотрели и острые чтоб были.
— Сколько, государь? Рожнов сколько?
— Пять рожнов, столько же, сколько на чертеже. Я сегодня скажу в кузню, они к завтрему готовы будут. Вы пока основание закладывайте. Всё.
Прежде чем уйти из Посольского приказа, Пётр, оставшись опять наедине с Нарышкиным, сказал ему:
— Лев Кириллыч, ты останешься на Москве за меня с Борисом Голицыным, Прозоровским и князем Ромодановским. Будете моим именем указы писать. Понял?
— Понял, Петя.
— И обо всём мне сразу сообщайте. Обо всём, что в государстве случится. Ежели вдруг Фёдор Юрьевич что-то утаить горькое схочет, якобы меня щадя, ты всё пиши до точки. Всё, что бы ни случилось. Да ещё прошу тебя: во всём помогайте Виниусу[15] по изысканию железных руд на Урале. Он просил меня там приискивать мастеров по железному литью и по горному, я буду сие в уме держать. А ты его письма ко мне непременно отправляй.
— Хэх, Виниус почтами командует, наши б грамоты не задерживал.
— И ещё, Лев Кириллыч, о чём прошу тебя озаботиться вместе с князем Юрием. Уговорите вы Евдокию в монастырь съехать[16]. Висит она мне камнем на шее.
— Вот, вот, Петя, женишься раз, а плачешься век. Куда её прикажешь? В Новодевичий?
— Упаси Боже. Она там с Софьей стакнётся, этакое гнездо образуется под самым боком. В Суздаль везите, там постригайте.
— Хорошо, постараемся.
— Постарайтесь для Бога.
— А силой нельзя?
— Не хотелось бы, какая-никакая, а царица. Патриарх ещё осерчает. Не хочу с ним ссориться из-за неё.
— А ты его попроси, она его-то, пожалуй, скорее послушает, чем нас, питухов[17].
— Попрошу, если найду час для встречи.
Пётр поднялся, собираясь уходить, Нарышкин предложил:
— Може, выпьешь, Петь, для поправки головы? А?
— Нет, дядя. Делу время, потехе час. А голову мне уж в застенке поправили. Вечером у Лефорта с Ивашкой Хмельницким встретимся. А сейчас мне надо обоз раскассировать, всю Ивановскую площадь в Кремле санями забили. Сегодня ж хотели выезжать. Забыл, что ли?
Именно на раскассировке обоза, приготовленного для отправки Великого посольства, нашёл царя посыльный из Немецкой слободы.
— Государь, мне велено сообщить тебе, что ныне помер корабельный мастер Муш.
— Клаус? — переспросил в изумлении Пётр.
— Он, государь.
— Ах, горе-то какое!
Посыльный видел, как печаль мгновенно изменила лицо царя. Даже вроде потемнело оно. Вскочив в первые же свободные сани, Пётр кивнул посыльному: садись. А возчику скомандовал:
— На Кукуй. Да живо.
Войдя в комнату, где лежал покойный Клаус Муш, царь, скинув шапку, прошёл к гробу, постоял, всматриваясь в лицо умершего, потом наклонился, поцеловал, и, когда выпрямился, присутствующие увидели слёзы в глазах царя.
— Спасибо, друг, — молвил Пётр. — Ты дал мне в руки великое мастерство, а я... я... — Голос царя пресёкся, он повернулся и поспешно вышел, видимо устыдясь собственной слабости.