Расхожая формула жизни. Вроде такой уж сверхсрочной обязательности нет, а потребность, желание, отношение свое зафиксировать необходимо. Удобная формула: с ней ты всегда в активе. Где встретиться, когда, зачем? — никаких уточнений. Так, с усталостью и доброжеланием: «Надо бы».
Мои слова не могут стать упреком. Да и что ему теперь упрек?.. Он боялся оказаться навязчивым, обременительным, он отдавал инициативу в мои руки. А я соглашался, спешил заверить его: «Конечно, надо, обязательно надо. Без суеты, — уточнял я, — вне наших административно-общественных забот, вне наших кабинетов. Просто ты и я». И мы уже не могли остановиться, словно бросались в объятия друг другу. Рождались идеи, вспоминались ситуации, люди — все без разбора. Ведь нам есть о чем поговорить. Есть!
Наши услуги друг другу были незначительными, скорее, приличествующими интеллигентным людям. Мы боялись затруднять друг друга. А если и случалось помочь, то беспокойство прочно поселялось в душе каждого из нас. И вряд ли скажу уверенно, что это будоражилась, искала выхода наша доброта. Нам непременно желалось совершить ответное действие. Какой-то неотступный испуг оказаться в должниках. Ведь мы собирались стать друзьями. И никому из нас не хотелось, подумав об этом, сделать следующее движение мысли — признаться в выгодности нашего союза. Не выгодности вообще (последнее справедливо и разумно наверняка), а большей выгодности для кого-то из нас двоих. И мы с редкой въедливостью сравнивали наши даже незначительные услуги, желая того лишь, чтобы они были примерно равными. Иначе покой оставлял тебя, и ты в панической спешности искал возможность оказаться полезным, страшась постоянно лишь одного — быть понятым, угаданным в своем желании.
Боязнь быть понятым прямо-таки преследовала нас — слова, поступки его или мои переставали быть просто словами и поступками, в них непременно выискивался иной смысл, конечно же скрытый, закамуфлированный, который положено распознать и прочесть. И я уже иначе вел себя при встречах, иначе смотрел ему в лицо, иначе оценивал движения, жесты. Даже жалобы на нездоровье воспринимал как стыдливый намек на навязчивость, не улавливал в них желания услышать сочувствие сверстника и, судя по всему, тоже не очень здорового человека.
Всматривался, долбил, прощупывал его лицо взглядом, признавал в нем не столько черты знакомые, но и скрытность тоже. Мрачновато-задумчивое, обрамленное пышноволосой сединой благородно-состарившееся лицо, когда атрибуты моды — породистые баки, чуть обвисающие усы и волосы, длинно стриженные навалом на лоб, — вдруг превратили лицо красивого и сильного, физически сильного человека в красивое лицо человека, уже прожившего долгую жизнь. Необъяснимое движение по прямой, без промежуточных станций, без замедления хода. Жил, как жил, не старея, не тяжелея. Красивый, молодой и сильный, со своим сипловатым баритоном. Казалось, он будет таким вечно. И, поди ж ты, сразу стал старым. По-прежнему красивым, но старым человеком. Удивительное лицо, хмурое, с глубоко скрытой азиатчинкой, что с возрастом стало заметнее: отекшие веки чуть сузили глаза, и еще усы, обвисшие и седые, добавили сходства.
На этом лице, похожем на изваяние, иногда вдруг дергалась щека, и тогда глаза, готовые принять радость, гасли мгновенно, оставался видимым лишь отблеск невозникшей улыбки: мол, тебе нравится рассматривать, бог с тобой. Этой усмешкой он выказывал и сочувствие собеседнику, и свое превосходство над ним. Он никогда не начинал разговора первым, смотрел лукаво и настороженно, в зависимости от настроения, и ждал, словно желая убедиться, насколько полезно собеседник распорядится инициативой в разговоре, которую он так легко уступил ему.
Но мы-то с ним хотели войти в нашу дружбу на равных, без превосходства. Не обременяя дружбу, а лишь позволяя ей совершить единственное и самое главное: зафиксировать наше духовное единение, и отныне жить в расчете, что оно существует.
Он многое мог, он был влиятельным человеком. Даже в его затворничестве угадывалась молчаливая сила. Ее сторонились, брали в расчет.
Процессия двинулась. «Последние триста метров», — вздохнул кто-то за моей спиной. Я оглянулся. Это был жилистый, непривычно подвижный для своего возраста человек. Сутулый, лысоватый, он заваливал голову чуть набок, и было непонятно — привычка это или следствие контузии, нездоровья. В такой момент он делался похожим на петуха; один глаз был прищурен, отчего на лице даже в столь скорбный момент сохранялась гримаса скрытого ехидства.
Видимо, он ждал моей реакции. Но я лишь оглянулся на реплику, и он поймал этот момент, спешно забормотал, адресуясь, только ко мне:
— Знаю, знаю, знаю. Вы профессор Лапшин, заведуете кафедрой в пединституте. Нас знакомили. Что за жизнь, что за жизнь… Встречаемся на похоронах, знакомимся на поминках.
Он еще говорил что-то в том же роде, настаивая на нашем знакомстве, вспоминая очень личные моменты жизни покойного, которых я не знал. Он говорил о них таким доверительным шепотом, с подмаргиванием, причмокиванием, что я устыдился своей кромешной неосведомленности, которую при желании можно истолковать как заведомую отстраненность, равнодушие, черствость.
Возможно, я так и не стал другом покойного, но человеком, достаточно ему близким, я все-таки был. И если не все, то многое из услышанного сейчас мне надлежало знать.
— Человек — всегда сумма!
Последовала пауза. Мой внезапный собеседник смотрел выжидательно. Что уж там выражал мой ответный взгляд, я не знаю, но в нем, несомненно, проявилось недоверие, которое я испытывал к этому странному человеку.
Мой собеседник выждал достаточно и снова заговорил:
— Он не всегда был таким…
Повторная пауза представлялась мне и неуместной и вызывающей. Следовало отдать должное настойчивости, с которой он желал завязать разговор.
— Каким таким? — спросил я.
Мой стихийный знакомый, назовем его так для простоты, отступил назад, стал сжимать и разжимать пальцы, похоже, готовя себя к действию, сопряженному с физическим усилием. Я слышал, как похрустывают суставы, и, не желая того, стал смотреть на его руки, заметил, как морщится кожа на пальцах и как они искривлены временем и нездоровьем.
— Хороним сегодняшний день, и отсчет в мыслях своих — по сегодняшнему дню, — сказал он монотонно, с какой-то молитвенной певучестью. — И никому не придет в голову, что было время, когда фамилия Полонов вызывала лишь недоумение. «Это какой же Полонов? Ах, Юрий?! Нет, не помню! Не знаю! Не слыхал!..» Будто бы и не Полонова назвали… Н-да…
Раскатистое «н-да» было произнесено с ударением и видимым расчетом взбодрить собеседника, а равно и подготовить себя к новой мысли.
— Ставим черту под всей жизнью. И тем Полоновым и этим. Н-да. — Что-то вспомнил, пожевал губами и опять заговорил: — А начинал он, между прочим, в газете.
Мой собеседник не спросил меня, знаю ли я об этом. Возможно, его обижало мое молчание. Впрочем, если бы даже спросил, мне нечего было ответить. Сказать «нет» — лишь подтвердить неправомерность моего появления здесь. Проще смолчать, и я смолчал.
Когда он начинал говорить, то поднимал голову и первые фразы произносил очень громко, затем опускал голову, ковырял носком ботинка землю и говорил куда-то себе под ноги. Речь звучала приглушенно, приходилось вслушиваться.
— А было это, было это давно…
Его предупреждающие фразы, наполненные каким-то неясным смыслом, имели своей задачей расшевелить меня. Я понял, что должен уступить ему. Вложил в свой вопрос как можно больше заинтересованности:
— Вы что же, вместе работали?
Он энергично закивал, как если бы заранее, много наперед благодарил меня:
— Да-да, мы вместе работали. И вместе учились. И начинали вместе. Вот видите, вы близкий друг и не знаете.
Сказать ему здесь, на кладбище, что он ошибся, что я и не друг вовсе, мне представилось бессмысленным, жестоким даже. Он мог бы счесть это за отречение, за желание обозначить дистанцию между мной и покойным. Мне, скорее, желалось считать себя другом Полонова, и поэтому я сказал:
— Нет, не знаю.
— Ничего, ничего. — Он заторопился, — Я расскажу. Расскажу.
— Мы тогда уже года по три в областной газете оттрубили. Лихие были времена… Голодные, но лихие. Юра вечно с кем-то конфликтовал. В газете тоже… Не заладились у него отношения с замом редактора. Такой тот был службист — лучше не вспоминать. Всю редакцию в страхе держал. А тут появляется некий Ю. Полонов, которому на зама в полной мере начхать. Кому такой понравится? Зам был человеком осторожным. По любому поводу произносил свое излюбленное: «А надо ли? Поймут ли нас?» И чем горячее ему доказывали, что конечно же «поймут» и конечно же «надо», тем несговорчивее он становился. «Не знаю, не знаю, — твердил зам, — не уверен». Мы, вновь пришедшие, были переполнены идеями, и вдруг такая преграда: «Надо ли?» Старожилы терпели, мы сдержанно роптали, а Ю. Полонов полез на рожон. После очередного обсуждения, закончившегося привычным «а надо ли?», Юра не выдержал и назвал зама «лицом среднего рода». Этого ему показалось мало, он уточнил: «Вы промежуточный — вот кто!»
С тех пор зама так и стали звать — «Промежуточный»; был у Промежуточного, встречался с Промежуточным…
Мой стихийный знакомый лукаво скривил губы. Видимо, воспоминания доставляли ему радость, и он не знал, каким образом ее выразить здесь, на кладбище. Улыбнулся печально:
— Я же вам говорил, неуемный он был человек. Н-да. Не соскучишься. А вот редактор его любил, выделял. Только пользы от этой любви — ничуть. На хозяйстве, как правило, сидел зам. Редакторская любовь лишь усложняла жизнь… По весне — да, весной — Юра написал статью. И тут ему подфартило: зам болел, а может, был в отъезде, только материал сразу попал к главному. Еще день, и статью поставили в номер. Это был грандиозный материал! Уже сколько лет прошло, а я помню название — «Слепые всадники». Речь шла о заместителях. О их праве решать и действовать. Начинался материал с разбора слова «замещать». По Далю: замещать — значит «быть вместо кого-то». В полном объеме этого места. Не вполовину, если заместителей два; не на треть, если их три, а в полном объеме. И еще что-то об ответственности… «Кому дозволено не решать, тому дано не ответствовать». Н-да, не ответствовать. По тем временам это был материал крайней необходимости. Бог мой, что тут началось! Какая-то телефонная истерия. Кто бы мог подумать, что в области окажется столько возмущенных заместителей! И все они конечно же прозорливы, инициативны, принципиальны, самостоятельны. Редактор газеты Матвей Матвеевич Колобцев призывал нас к спокойствию — к тому, чего с первых же минут лишился сам. И вот тут, в разгар микро- и макроборений, пропал Полонов…