- Ты путаешь божий дар с яичницей. Представь себе, что раз в четыре года мы встречались бы в Греции, сидели бы в ложе прессы на тех же местах и смотрели на те же беговые дорожки, бассейн, велотрек. И, возможно, никогда не увидели бы Мельбурна и Токио, Рима и Монреаля, не узнали бы, чем живут австралийцы и японцы, мексиканцы и итальянцы...
- Ну, спортсмену-то один черт, ибо ему удается выступить на Играх раз в жизни, так что он так или иначе не видит всего названного!
- У спортсмена навсегда остается в сердце страна, где он выступал. И тут уж неважно - будет это Греция или Канада. Важно другое: хозяева олимпиады как бы приглашают к себе в гости целый мир и стараются блеснуть приязнью, гостеприимством, показать себя с наилучшей стороны...
- Вот-вот, - перебил меня Серж, - мы возвращаемся к тем самым миллионам, что выбрасывают коту под хвост. Пустующие стадионы, приносящие убытки, бассейны, на которых пытаются смастерить хлипкие подмостки для шоу, и раздражение налогоплательщиков, - им-то еще долго приходится оплачивать блистательное безумство, называемое Олимпийскими играми!
- Ты по-своему прав. Но это уже из другой оперы. Ибо если я начну развивать свою мысль дальше, ты обвинишь меня в "красной пропаганде"... Могу пообещать тебе одно: когда, спустя четыре года, мы встретимся в Москве или в Киеве, ты поймешь, что наши стадионы и бассейны никогда не застынут безжизненными пирамидами.
- У меня пересохло в горле, - оборвал тему Серж и крикнул: - Бармен!
- Слушаю, сэр, - сказал бармен, похожий на бывшего боксера.
- Два виски. Двойных!
- Одно двойное виски, - поправил я.
Бармен принес бокал и спросил:
- Я не ослышался: вы произнесли - Киев?
- Какого черта... - начал было Серж, но я жестом остановил его.
- Да, я - киевлянин.
- То я радый вас витаты на канадський земли! - на чистом украинском языке приветствовал меня бармен.
- Щиро дякую! - отвечал я. - Вы давно в Канади?
- Майже усе життя. Сорок рокив, як одын день... Я з Львивщины...
- О чем это вы? - поинтересовался Серж, нетерпеливо поигрывая бокалом с виски.
- Земляка встретил, - ответил я и кивнул бармену: мол, еще будет время потолковать (знал, как они, покинувшие родину, тянутся к нам, их все интересует, любая мелочь доводит до слез, - таким нельзя отказывать в разговоре, как голодному - в куске хлеба...).
- Так тебе эта сплетня про западного немца не нужна? - спросил Серж после приличного глотка "Баллантайна". - Запущу ее на Франс Пресс, может, кто купит...
- Слишком много чести для обыкновенного задиры, - сказал я, а сам подумал, что завтра буду с Крэнстоном, мы вдоволь наговоримся о плавании, у меня соберется великолепный материал, и я выдам его в тот день, когда Джон Крэнстон потрясет мир. Похлопав Казанкини по плечу, многозначительно пообещал: - Придет время, расскажу тебе кое-что поинтересней, чем эта история с незадачливым репортером. Франс Пресс будет в восторге, Серж!
- Я вечно теряюсь: шутишь ты или говоришь всерьез. - Заблестевшими от выпитого глазами он уставился на меня.
- Всерьез. И ты эту новость узнаешь раньше других. Ведь мы же с тобой не конкуренты! - закончил я привычной фразой, которая была у нас с Сержем в ходу.
- С меня виски! - обрадовался Казанкини.
- Все, Серж, финиш.
3
Корпуса Монреальского университета взгромоздились на самый верх Холма. Сейчас они были пусты, лишь в трех разновысоких - от трех до тринадцати этажей - серых бетонных коробках жили гости олимпиады. Из окна, выходившего прямо туда, где останавливался олимпийский транспорт - ярко раскрашенные автобусы, - я увидел парашютиста в черном, лихо сдвинутом набекрень берете, поигрывавшего автоматической винтовкой. Улица словно вымерла - разве что изредка простучат женские каблучки. Бесцветное солнце поднималось где-то за островом Нотр-Дам, прикрывавшим порт. Вопреки обещаниям организаторов олимпиады, погода в Монреале, что ни день, ломала прогнозы: когда должен был хлестать дождь, светило жаркое солнце и мы изнывали от липкой жары; дождь же начинался в самое неподходящее время. Вчера, выйдя из Центра де Жарден, я за те короткие минуты, пока искал такси, успел вымокнуть до нитки...
В студенческой комнатке, заменявшей гостиничный номер, не развернуться: с трудом сделал зарядку, потом побрился и, накинув халат, отправился принимать душ.
Когда вернулся, то услышал нетерпеливые гудки и поспешил к окну, помахал Крзнстону рукой. Быстро оделся, подхватил сложенный еще с вечера "адидас" и, не дожидаясь лифта, сбежал с пятого этажа.
- Хелло, Олег! - Джон был в белых джинсах и белом тонком шерстяном свитере, красиво оттенявшем его смуглое лицо. - Можно в путь?
Я кивнул.
Машина, как застоявшаяся борзая, рванулась вперед, и пружины заскрипели под тяжестью наших тел.
Крэнстон включил приемник, симфоджаз убаюкивал.
Я подумал, что, где бы человек ни был, он всегда вспоминает дом. Мне привиделась Конча-Заспа, где среди вековых сосен есть упругая лужайка и тихая, сонная вода, в которую глядятся старые ветлы...
- Вчера звонила мать, - прервал молчание Джон. - Смешные они, матери, не правда ли? Сыну уже четверть века стукнуло, а она - нет, ты только представь! - беспокоится: не забываю ли я вытирать голову насухо, когда выхожу из бассейна. Я в детстве легко простужался, наверное, сказалось то, что родился на севере, в Дарвине, а в пятьдесят седьмом родители переехали в Мельбурн - на юг. А в Мельбурне, известное депо, погода пять раз на день меняется, особенно когда из Антарктиды подует... Мать что-то беспокоит. Словно предчувствует... - Он резко, на полуслове, умолк.
- Что предчувствует? - не удержался я.
- Нет, нет, это я так, - поспешил Крэнстон.
Наконец машина выкатила из леса к озеру, уходящему вдаль, противоположный берег терялся в дымке.
- Приехали! - сказал Крэнстон.
Легкий деревянный домик с одной стеной сплошь из стекла был приподнят на сваях достаточно высоко, чтобы под ним свободно поместилась белая, с голубой стрелой по борту и смешной мордашкой медвежонка-гризли на носу нестандартная яхта. К даче вела тропинка, посыпанная желтым песком. Озеро поблескивало в ослепительных лучах июльского солнца мириадами крошечных зеркал; лес был негуст, и солнце свободно бродило по опушкам, усеянным мелкими луговыми цветами. Круто срезанная крыша домика опускалась с другой стороны до самой земли, создавая таким образом возможность разместить две крошечные комнатушки на втором этаже.
Ни одна живая душа не приветствовала наше появление.
- Олег, помоги-ка. - Джонни ткнул мне в руки картонный ящик, сверху положил другой - поменьше, а увенчал эту пирамиду моим собственным "адидасом" - сумку пришлось придерживать подбородком, чтобы не свалилась.
- Ты бы еще сам наверх взгромоздился, - ругнулся я. - Куда топать?
- Иди за мной! - Крэнстон, неся по сумке в каждой руке, показывал дорогу. Поднявшись на пять ступенек, он остановился у двери. Щелкнул замок, и мы вошли в залитую солнцем просторную гостиную, занимавшую весь первый этаж.
- Клади на пол, - разрешил Крэнстон.
- Сними хотя бы сумку, иначе я разобью фотоаппарат.
- Сейчас помогу, - пообещал Крэнстон, но почему-то не спешил.
- Джонни, это тебе дорого обойдется! - вскричал я нетерпеливо.
- Сейчас, сейчас, - повторил он. Я повернулся к нему и увидел, что Крэнстон, притихший, какой-то потерянный, замер посреди комнаты с листком бумаги в руках, губы его беззвучно шевелились.
- Ты что, получил "черную метку"? - попробовал я пошутить, но слова повисли в воздухе.
Я опустился на корточки, поставил ящики на пол и с трудом вытащил пальцы из-под груза.
Молчание затягивалось, но я понял, что Крэнстона трогать нельзя: судя по всему, известие поразило его.
- От Джейн, - сказал наконец он. - Ее не будет. Ни сегодня, ни завтра...
- Твоя девушка?
- Невеста. После Игр я собираюсь жениться.
- С ней что-то стряслось?
- Пустяки. - Джон старался улыбнуться, но губы его только жалко искривились. - О'кей, Олег, что ни делается, говорят, - к лучшему. Хвала Джейн и за то, что она предоставила папашину дачу в наше распоряжение. Чтоб не возвращаться к этой теме, скажу: мы любим друг друга, это серьезно, но отец Джейн против. Решительно против нашего брака.
- Плевать! Не хочет и не надо, жить-то вам, - легкомысленно попробовал я успокоить Джона Крэнстона.
- У нас все много сложнее, Олег. Джейн - единственная дочь мистера Префонтейна. Он полагает, что я не гожусь на роль распорядителя его долларами, а они - рано ли, поздно ли, но по наследству перейдут к Джейн... - Говоря это, Крэнстон быстро и ловко сновал по комнате, расставлял и рассовывал привезенное; туго набил холодильник банками с пивом, кока-колой, пакетами с провизией. Несомненно, Джону здесь был знаком каждый закоулок до мелочей.
- Конец, - сказал Джон, захлопывая холодильник. Он собрал картонные ящики и сунул их в черную пасть камина. - Сейчас одиннадцать с небольшим. До двух можем выкупаться и приготовить яхту. В два - обедаем, еще два часа - на сон, а после походим под парусами. Тебя устраивает такой распорядок?
- Я - твой гость.
- Ты не просто гость, Олег. Я бесконечно рад, что ты приехал. Мне просто необходимо выговориться. Поэтому, если у тебя есть другие предложения, я готов сделать так, как ты захочешь.
- Я в твоем распоряжении.
- Спасибо, дружище. Большего я не мог и желать. Тогда за дело. Комнаты наверху, занимай любую. Переодевайся и - на воздух.
Лето и тишина царили вокруг. Здешняя природа напоминала мне нашу, киевскую. Сосны, желтые брызги лютиков в изумрудной густой траве и жизнерадостные кулички на песчаной отмели, глубоко вдавшейся в озеро.
- Сначала выкатим яхту, о'кей? - нетерпеливо предложил Крэнстон.
Это была пятиметровая килевая яхта типа "М", давно уже лишенная спортивного "гражданства". Она покоилась на тележке с автомобильными шинами. Мы впряглись с Крэнстоном, тележка неожиданно легко подалась и покатилась с едва заметного откоса. Мы зашли в озеро почти по пояс, прохладная вода бросила в дрожь, и мы в один голос воскликнули: