уществую, он просто бросает их на пути; они снова друг против друга в купе пустого поезда, а я продолжаю упиваться созерцанием; внезапно они тоже оказываются в темноте; через миг мне удается различить две красные точки их сигарет, которые поднимаются и начинают порхать над выключателем неработающего ночника; они выходят в коридор, я приклеиваюсь носом к окошку, чтобы не терять их из виду, один сел в соседнем купе, где ночник работает, другой ушел дальше по коридору; в темный коридор вваливается проводник и прогоняет их, словно обыкновенных бродяг. По возвращении я рассказываю эту историю Венсану, он говорит, что колоться отвратно.
1988. Я застаю Венсана в его магазинчике, он читает почерневшую от огня книжку, почесывая ступню.
Мы оба кончили; это было впервые, да?
Венсан говорил мне: «У меня грибок», он говорил: «У меня чесотка», он говорил: «У меня сифилис», он говорил: «У меня вши», и я прижимал его к себе.
В ванной комнате отеля в Сабль-д’Олон, в которой он выплеснул половину воды из ванны, я сел позади него на корточки и начал сосать его член, просунув голову меж ягодиц, он сказал мне: «У тебя хорошо получается, если бы у тебя была грудь, я бы сейчас же на тебе женился». Позже, во второй половине дня, лежа валетом на одной из кроватей, я сосу у него, пока он дрочит мне, я смотрю на нас, я спрашиваю у него, могу ли я сфотографировать эту сцену, его член, выходящий в слюне из моего рта, и его руку, которая дергает за мой член, он отказывается, я кончаю, он говорит, что я скорчил страшную рожу.
Отныне в своем ежедневнике я из суеверия добавляю рядом с его именем вопросительный знак.
Рядом с ним я смотрю порнокассеты с девочками, ласкаю его тело, засунув руку под одежду, его рука не позволяет мне прикоснуться к его члену, через полчаса он убирает руку, я тереблю его член, просунув руку в штаны, которые мне не удалось расстегнуть, я вижу сбоку от нас картинку, вызывающую у меня особое волнение, на экране появляется мальчик, лижущий то входящий, то выходящий из вагины член; Венсан рядом со мной засыпает.
Этим утром в постели Т. и К.[6] я дрочу, выдумывая вечный сценарий: у меня есть право лизать Венсана, - мы договорились об этом, - но мне нельзя у него сосать; каждый раз, когда я буду пытаться, несмотря на запрет, это делать, он имеет право бить меня до крови.
Так как однажды я провел праздничный вечер с ним (это было прошлое Рождество), каждый новый праздник для меня проходит в его присутствии.
Я совершенно случайно нашел, заглянув, хотя не должен был туда заглядывать, в коробку диска, который больше не слушаю, малюсенький блестящий солодкового цвета кусочек опиума, который сделал нас счастливыми два года назад, и который, я думал, Венсан у меня стянул. Новый ритуал позволяет мне получить доступ к его телу, пока он наливает в стакан воду, кладет туда лед и накрывает все алюминиевой фольгой с дырочкой, закрепляет резинкой, насыпает поверх кучку сигаретного пепла, чтобы лучше тлел потрескивающий шарик; но прежнее очарование улетучилось.
Еще один вечер с Венсаном, один из последних? Он дарит мне на день рождения маленькую деревянную расческу и медовое мыло, я случайно вытащил из помойки обертку, которую он оставил, не предупредив, что там записка, я читаю ее, таю, настолько она кажется мне ласковой; уходя, он забирает ее у меня и прячет в свой бумажник.
Теперь он хочет познакомить меня со своим братом, которого я еще не знаю; он говорит, что мы с тем похожи.
Он перечитал мою книгу «Путешествие с двумя детьми», он говорит, что она показала ему его уродливые черты.
Я храню воспоминание о вечере долгие и долгие часы, долгие дни, прежде чем рассказать о нем. Чаще всего он остается в памяти в виде какого-то образа: поздно ночью, сидя на своей постели, я держу Венсана на руках, он вытянулся, почти потеряв сознание, с закрытыми глазами, одна рука поддерживает его затылок, другая держит его под ляжками, из-за моих ласк его майка поднялась кверху почти до самой шеи, его трусы я не снимал; союз моих ладоней и его тела исчерпан, в этой тесной позе Пьеты я могу касаться его тела только краешком губ, когда прикладываю их то к его соску, то к его источенным герпесом губам, то к кончику его члена, оставшаяся на его груди слюна (героин + гашиш) заставляет его проснуться.
Он пришел на два часа позже. Я, жадно хватая его в охапку, кидаю его на постель; зажимаю ему голову локтем, вырываю ему волосы, с силой щиплю его нос, выворачиваю ему пальцы, давлю ему на глаза, просовываю руку под его одежду, чтобы ощутить жар его тела.
Когда я сотру его с карты, этого жалкого маленького придурка?
Он должен бояться противостоять мне: из страха снова стать придуманным мной персонажем.
Я жду того, кто смог бы разделить со мной жизнь в ближайшие пару лет и кто, вероятно, ее со мной не разделит.
Мой сон: мы целой ватагой заходим в дом, но отопление не работает, большинство собирается уматывать обратно, и Венсан, как ни в чем ни бывало, говорит: «Как-нибудь справимся», что я толкую, как «Лично я остаюсь с тобой». Вся моя ночь вертится вокруг этих сладких слов.
(Как я люблю Венсана: готов вскрыть себе грудь, чтобы положить сердце к его ногам.)
Он словно золотая рыбка, лучившаяся светом весь вечер, к концу дороги угасает, чтобы избежать моей ласки, я тянусь губами к черной дыре.
Столько разных личин, которые я хотел надеть на Венсана: личина шлюхи, личина ребенка, личина проходимца, личина садиста, личина первого встречного.
Я люблю Венсана, вот в чем проблема. А как же мое подлинное одиночество? Бернар[7] говорит мне, что невозможно заставить другого человека разделить тот пыл, который ты к нему питаешь.
Он берет меня с собой к своему дилеру, он сходил за деньгами к приятелю, я добавляю оставшуюся часть, мы поднимаемся на шестой этаж, тип перед телевизором поглощает гамбургер, который он заказал на дом, там же находится еще один парень, довольно красивый, худой, весь в черном, я видел, как он приехал на мотоцикле, пока ждал Венсана в машине; пол-одиннадцатого, дилер не может отыскать клочок белой бумаги, в который завернут порошок, он помнит, что показал его своему приятелю, но не знает, куда припрятал, он заглядывает под валяющиеся в беспорядке вещи, начинает нервничать, его приятель говорит, чтобы он успокоился, доел, посмотрел телевизор, подумал о чем-нибудь другом, и тогда он вспомнит, но он не вспоминает, он зовет Венсана в коридор, чтобы спросить, не доносчик ли я.
Венсан великолепный, элегантный, нежный, веселый: он называет меня «мой Гибер» и услаждает мой слух, целует меня. В конце вечера он меня бросает, отказывая в ласке, говорит, что Библия осуждает гомосексуалистов, добавляет, что каждый раз, когда я мог им попользоваться, это случалось только потому, что он был до смерти пьян.
Когда я смотрел на покрытые легким пушком щеки этой красивой девушки, не пользующейся косметикой, мне показалось, что это кожа Венсана, которую я так люблю целовать.
Зашел увидеться с Венсаном к нему на работу в метро за несколько часов до его отъезда в Португалию, куда он не хотел меня с собой брать. Он говорит о моем себялюбии, я нахожу его безобразным.
Я позвонил ему, я решился задать ему этот вопрос: «Ты бы не смог мне продаться? Четыре сотни за полчаса, я у тебя полижу». Это неправда, я не осмелился.
Он рассказывает, что курил косяк, сидя на роже торговки конфетами, и она лизала ему задницу. Он говорит, увеличивая громкость музыки: «Не так уж и поздно». Я отвечаю: «Соседей все равно нет дома, ты можешь меня избить, никто не услышит».
Венсан приходит, опоздав на час, он говорит: "Я приготовил для тебя новую смесь духов, «ваниль-мускат»", - и расстегивает рубашку, чтобы дать мне почувствовать запах, я целую его грудь.
Вчера вечером у члена Венсана был запах, как у новых книг «Зеленой библиотеки».
Внезапно вечером - может быть, из-за наркотика, - мне показалось очевидным, что Венсан - мой убийца, что я только из-за этого с ним встречался, и что сегодня он равнодушно, нелепо убьет меня с душераздирающей банальностью.
Венсан прямо напротив меня, у меня нет к нему ни малейшего влечения, у него голые ступни, и столь далеко то время, когда я мог сосать их часами напролет (я вспоминаю об этом, он ничего об этом не помнит); даже поцеловать их краешком губ было бы ненормально.
Накануне он переезжал и приходит теперь измотанный, он еле поднялся ко мне на шестой этаж, он просит меня растереть его икры мазью; на этот раз в картине есть что-то ничтожное, но она все равно мне нравится.
Он лежал рядом со мной раздетый, но я был настолько пьян, что моя память ничего не сохранила от той обнаженности: словно он не был голым, словно его здесь не было.
Обожаю такое: он устраивает в моей кровати настоящую сцену, он требует, чтобы я его насиловал, чтобы, лаская его, я постоянно сдавливал его соски. Он боится доверить свой член моим губам, боится, что внезапное безумие заставит меня его съесть.
Это уже не Китон, это Борис Карлофф: когда я вижу, как он идет со шрамом на лбу, тараща свой черный глаз, перемазанные волосы торчком, меня охватывает ужас, близкий к хохоту.
Он уходит, я спотыкаюсь, я хочу вставить в розетку вилку, которую случайно уронил, меня шарахает током.
Вечер с Венсаном, что-то новенькое: меня вырвало.
Если бы я не остановился на Венсане, я бы желал весь земной шар: непрерывная икота похоти, взгляд оборванца.
Я вновь достал его фотографию, долго смотрел в изображенные на ней глаза, еще раз был очарован тем, как аккуратно расположена родинка с левой стороны его торса (я одолжил «Лейку» Т.: я навел резкость на глаза или на соски?). Сегодня вечером мне остается только сделать фотографию фотографии, возложенной словно на жертвенник, освещенной тремя лампочками миниатюрного светильника, купленного на распродаже. Фотография фотографии: способ отчасти утратить ясность переживания, отделить его самого от его ложного присутствия.