Но год был не двадцатый, да и присутствие милиции из района накладывало отпечаток на субординацию.
— Давай лепи дале, — то ли Макару, то ли уполномоченному сказал Тихон Ильич и сел на принесённое из храма архиерейское кресло.
Макар Кузьмич Колокольников — коренастый, сильный мужик, с руками-граблями, с окладистой смоляной бородой и, что самое интересное, белый как лунь. Когда поседел — сам не знал, всем говорил, что таким родился, и добавлял: «Только без бороды». Был он из зажиточных: маслобойню держал, коров полсотни, лошадей для выезда и всякой мелкой твари по паре. Одним словом — кулак, но сообразительный. Как только подуло не оттуда, да не тем, продал всё, включая дом, разделил между сыновьями и дочерьми, расселил всех по разным сёлам и хуторам, купил мазанку на окраине и сел с женой у окна в ожидании актива.
А пока ждал, прочитал в ноябрьской «Правде» статью вождя с броским заголовком «Год великого перелома». Понятие «культурных сил» он понял по-своему и, сославшись на Сталина, накатал в район бумагу, что хорошо бы на селе организовать клуб для воспитания тех самых «культурных сил». А так как помещения своего у клуба нет, то можно под него приспособить здание церкви. Письмо запечатал и отвёз в район, положил на ступенях и ушёл. А через неделю к нему приехал товарищ Шпаков как главный по вопросам досуга на селе и назначил Кузьмича заведующим этого самого дома культуры.
И так получилось, что Макар Кузьмич оказался единственным из бывших, кто не претерпел, не был лишён и не лишался прав, был не выселен и не арестован, а с прибытком пошёл на повышение, получив должность завклуба при новой власти.
И вот теперь завклуба требовал не сжигать «опиум для народа», а, перекроив, пошить множество нужных в употреблении вещей.
— Перенесём, а дальше что? — Шпакову нужны были ориентиры. Как человек быстрого ума он всё ловил на ходу. Но недосказанность не давала ходу творческой мысли, и он страдал.
— Я всё перемеряю, пересчитаю и доложу в район — вам, товарищ Шпаков. — Кузьмич подобострастно кивнул, ловя взгляд уполномоченного. Поймал, понял, что инициатива одобрена, и продолжил: — Из всего барахла шторы пошьём, занавес в клуб. В сельсовет шёлк отдадим, вместо газет пущай стелют на столы. В район, в отдел культуры, отвезем и парчу, и полотенца, и подушки. Стены у вас в кабинете, — тут Макар ткнул в уполномоченного жёлтым от табака пальцем, — можно обить тканями вместо шпалер: и красиво, и тепло. Кафтаны да сарафаны (Макар имел в виду стихари и фелони) отберём для спектакля «Поп — толоконный лоб», а что-то для сценки «У попа была собака»: всё-таки у нас дом творчества, так сказать, муза, а не трактир.
Колокольникова несло… Народ дивился, Бирюков морщился, а товарищ Шпаков уже видел перед собой не сельский клуб, а театр областного масштаба и заслугу свою в том, что поддержал завклуба в его начинаниях.
Кроме одежд и тканей, Макар Кузьмич забрал иконы — с мотивировкой «для музея». И это понравилось уполномоченному, отчего он растрогался, долго хлопал завклуба по плечу и так же долго сморкался, прочищая нос от сосулек.
Макар всё свез на пяти возах. Что в позолоте — в доме положил, что медное — в сарае, а тряпочное и деревянное — на гумне, под навесом, где снег и ветер.
Пообещал в три дня накатать план применения конфиската и переслать Шпакову. А пока товарищ из района был здесь, Макар отобрал ключи от храма у председателя и подсунул бумагу за собственной подписью на имя Шпакова и Бирюкова с требованием застеклить за счёт сельсовета новоиспечённый Дом культуры и творчества.
Вечером был разговор с женой — женщиной богобоязненной, тихой, но упрямой в тех вопросах, что касались её компетенции. Она первая завела разговор о том, что, собственно, задумал Макар и зачем ему всё это.
— Я же не для себя стараюсь… Для Бога, — говорил Макар, купая усы в квасе. Отпил, вытер бороду тыльной стороной ладони и продолжил: — Вот ты пойми, несознательная: я сегодня всю эту благодать, — тут он обвёл рукой горы вещей, лежащих внавал на полу, на лавках, на печи, — спас от сожжения. Зачем? А затем, чтобы Богу угодить.
— Да чем же ты, Макар, Ему угодишь? Если бы ты всё это в церковь снёс да попу бы нашему Леонтию отдал, глядишь, Бог бы тебя и отблагодарил. Только попа пойди сыщи, днём с огнём не найдёшь. Где он? Может, в Сибири лес валит, а может, в овраге догнивает. Да и церковь закрыли. Сгниёт всё или мыши поедят… А грех на тебе будет!
— Близка твоя мысль к истине, только не до конца созерцает она волю Божию.
— Да неужто тебя откровение было? — с издёвкой сказала жена. — Ишь, святой нашёлся.
— Не святой…. Но видение было.
— А может-то, видение от бесо́в было, чтобы душу твою совратить? Ты же лба дома не перекрестишь, всё на людях только.
— Замолчи… Ишь, удумала — от бесов. От них воняет, а я с ангелом чистоты общался. Он так и сказал: забирай в дом, а что делать — подскажу.
— Подсказал?
— Подскажет, не волнуйся, — Макар зевнул, утомлённый ненужным, как ему казалось, спором, — давай спать, полночь уж.
— Так на чём спать-то? Кровать вся завалена благодатью.
— Ну так скинь на пол.
— Они же освящённые.
— Скидывай! Я не видел, как их освящали, а ангел ничего по этому поводу не сказал.
Через три дня, как и обещал, Макар Кузьмич накатал в райцентр бумагу на имя Шпакова, где подробно, по пунктам, излагал ход, как ему казалось, ангельских мыслей. Предложение Кузьмича сводилось к следующему: на селе, кроме клуба, устроить музей «Безбожник», куда и определить всё, что останется от перекройки и перепошива. При входе поставить косматые чучела, нарядив их попами, старух рядом горбатых и костлявых, смерть с косой (не страшную), можно выпивающую с тунеядцами, иконы на стенах повесить сплошняком, чтобы в глазах рябило, и плакаты — цветные, красивые, с пролетарскими лозунгами. А во дворе, перед крыльцом, устроить могилку, этакое фиктивное захоронение, и надпись на кресте, на досточке: «У попа была собака…».
Больше всего Шпакову понравилось про могилку. Насмеялся, прослезился, высморкался и поехал в область за порукой на музей. Там шутку оценили, пообещали денег и поставили план: к празднику Крещения музею быть. Тут же из области был звонок Бирюкову с требованием подыскать здание под музей.
Было это за два дня до Введения и почти за месяц до обещанного срока.
— Ты что собачишься, не с той ноги встал, что ли? — Макар Кузьмич сидел перед председателем.
На столе алым кумачом сияла скатерть, пошитая из катапетасмы9. И то, что она была вся в узорчатых крестах и лилиях, придавало обстановке некую аристократичность. Скатерть невольно преображала кабинет, осеняя его своей благодатью. На столе стоял потир10 с водой, чашки по кругу, и всё это было накрыто покровцами. «Не по делу, зато в сохранности», — думал Макар Кузьмич, краем уха ловя хулу в свой адрес.
— Я, дорогой мой писака, с гражданской встаю всегда с одной и той же ноги.
— Прости, сорвалось.
— Сорвалось у него… Заварил кашу, умник, — расхлёбывай.
— Ты, Тихон, скажи, чего расхлёбывать. А я уж расхлебаю.
— Вот где я тебе дом под музей возьму? Нет у меня домов. Двухэтажный кулака Филимонова под школу отдали; тот, что Прохоровым принадлежал, под правление; Култышкинский с мансардой — под фельдшерский пункт… Мы не уезд и не волость, у нас кулаков раз-два и счёт кончился.
— Может, церковь?
— Как вариант. Только там клуб вроде наметили.
— Клуб можно и подвинуть. Там всем места хватит.
— Ну раз хватит, давай двигай. С тебя и спрос будет.
— Забор мне нужен.
— За каким таким… — хотел выругаться Бирюков, но удержался, ласково провёл рукой по скатерти, чувствуя выпуклость шитых крестов. — Вот благодать, даже ругаться не хочется. Так зачем тебе забор?
— Еспозицию…
— Чего плетешь? — Председатель стукнул культяпкой по полу — то ли от возмущения, то ли от неясности. — На благодати сидим, благодатью утираемся, а ты материшься. — Бирюков имел в виду, что не только стулья и столы обшил Макар Кузьмич, но и полотенчики принёс в дар правлению — те самые, которыми священник свои белые рученьки вытирал после омовения. За что Кузьмичу с бантиком, но это мысленно, а на людях начальство должно быть… эх… сила, а не слюни деревенские. Взял и треснул кулаком по столу, да так, что покровцы подпрыгнули.
Макар засопел, полез в карман, вытащил газетный клочок, прочитал, шевеля губами, трудно запоминаемое слово, поднял голову и, глядя на Тихона, сказал:
— Экспозицию делать будем.
— Ты человеческим языком скажи.
— Выставленные напоказ предметы культа и искусства, которые имеют некую ценность, должны быть в сохранности.
— Вот ты выдал… предметы культа и искусства. Ладно, пиши заяву на пару кубов доски необрезной, я подпишу.
После обеда опять был разговор с женой. Говорили о музее и о том, что Макар Кузьмич делает что-то не то, как ей казалось.
— Сам себя заживо хоронишь — не на кладбище, в Царствии небесном.
— Отвянь! — бурчал Макар, пересчитывая предметы церковного быта, разложенные на столе.
— В геенну огненную захотел, сам прёшься и меня тащишь.
— Отвянь, — Кузьмич поднимал стопками одежды посчитанные и скидывал на пол, в места попираемые и нечистые.
— Вот помрешь — я за тебя записки подавать не буду.
— Это почему?
— Безбожник ты!
— Ой, ой, ой. С чего это так?
— А у тебя ничего святого нет.
— Я антиминс припрятал? Припрятал. Книги богослужебные сохранил? Сохранил. Храм остеклил? Остеклил. Так как же ты говоришь, что я безбожник?
— Иуда тоже апостолом был… А вон что вышло.
И не было бы ничего, если бы «ангела» того, о котором намедни сказывал Макар, он саморучно не впустил к себе в душу ещё по молодости. Давно это было. Горяч был тогда Макар Кузьмич и несговорчив. Людей нанимал — спуску не давал. В аренду что брал — своего не упускал. Под проценты деньги ссуживал — шкуру потом спускал. Так и жил-поживал, барышами карманы набивал. Вот на этом враг человеческий и подловил Макара: на тщеславии да на сребролюбии, а как до музея дело дошло, так вообще свояком стал, считай, что родня.