Едва ли не каждое воскресенье появлялся он в комнате, заваленной журналами, книгами, газетами, и разворачивался перед ним очарованный мир — звенели шпаги, кто-то должен был погибнуть и чудом спасался, узнавал важную тайну, от которой зависела чья-то судьба, и вот скакали по пустынным ночным дорогам рыцари без страха и упрека, отбивались от погони и опять чудом спасались.... А кто-то другой, пожертвовав жизнью, проводил через пустыню обиженных и несчастных, он погибал, но люди все же добирались до того места, где жила синяя птица — символ счастья...
Ох, когда же все это было! Старый книжник давно умер, и «Двадцать лет спустя» теперь уже не такая редкость. Любовь к книгам у Щеголева стала второй натурой, только с тех пор как он начал работать в милиции на чтение оставалось совсем мало времени.
Щеголев валко шагал по базару, а воспоминания уносили его в далекую и прекрасную страну, именуемую детством.
Каграманова Щеголев узнал сразу. Худощавый, с узкими плечами, с длинными каштановыми волосами, обрамлявшими бледное лицо проповедника, он разглядывал книги, которые вытащил из тяжелого модного портфеля толстый гладкий человек в пенсне.
— Достоевского возьму и Есенина, — сказал Каграманов.
— Нет, что вы, Игорь Михайлович, — поспешно произнес толстяк в пенсне. — Только все книги вместе. И за десять рублей.
— Восемь, — сказал Каграманов.
Но толстяк был непоколебим и Каграманов пожал плечами: «Ладно, рискую, бери червонец». Когда он расплачивался, Щеголев к нему и подошел.
— Лем есть? — по-утиному вытянув шею между двух голов и плеч, спросил Щеголев, хотя прекрасно видел, что Станислава Лема у Каграманова нет.
— А что вас у Лема интересует? — Каграманов критически оглядел крепкую фигуру Щеголева.
— «Солярис».
— Есть «Солярис». Только в сборнике.
— Пойдет и в сборнике. Можно посмотреть?
— Он у меня дома. Приходите сюда в следующее воскресенье.
Щеголев причмокнул губами.
— Долго ждать.
— Ну, хотите, — забегайте ко мне домой.
— Когда?
— Да хоть завтра. Только во второй половине дня. А я вам сейчас адресок запишу.
Он вытащил из кармана сложенную вдвое тетрадку, карандаш, накарябал что-то на листке, вырвал его из тетради и передал Щеголеву.
«Откуда заходы произвожу, и куда — на промкомбинат! Рассказать — никто не поверит, — усмехнулся про себя Щеголев. — Но это хорошо, что Каграманов домой пригласил — там и поговорим обо всем».
Дом Каграманова Щеголев отыскал с трудом — тут на окраине одна улочка походила на другую, и никак невозможно было отличить друг от друга ветхие неплановые домишки, построенные где попало, как попало и из чего попало. Весь этот район, видимо, скоро снесут, ибо уже сейчас издали, из центра города, надвигались сюда многоэтажные дома.
Щеголев постучал в калитку, но никто не откликнулся, тогда он забарабанил в окно. Из-за нестираной занавески выглянуло заспанное небритое лицо Каграманова. Он слепо щурился, видимо, никак не мог понять, кто это к нему наведался. Наконец поднял указательный палец и потряс им в воздухе. Щеголев так и не понял — что это — предостережение или разрешение...
Каграманов исчез за занавеской, а через некоторое время калитка отворилась, и Щеголев вошел во двор. Собственно, не двор, а дворик. Раз-два повернулся — и забор.
Комната у Каграманова была одна, махонькая, под стать дворику, и такая же кухонька, где умещались кроме газовой плиты лишь табуретка и холодильник в углу. Комнатушка же сплошь была завалена книгами, не заставлена, а именно завалена — книги лежали везде, где только возможно. Щеголев засомневался, возможно ли в этом хаосе что-либо отыскать, но Каграманов нашел нужный том сразу.
— Вот!
Длинной костлявой рукой он протянул Щеголеву толстую книгу в темной обложке. Щеголев томик взял, а сам глядел на стену, где висел в рамке портрет миловидной молодой женщины с большими холодными глазами.
Он задержал взгляд на ее лице. И ему показалось: неприступный ледок скалывался постепенно с ее взгляда, печальная радость заструилась в нем мягко, хотя женщина все же свысока и с укором поглядывала на мужчин. Немое удивление сквозило в ее взоре при виде беспорядка, царившего в комнате: «Что же это у вас тут!». Но тем не менее хорошо становилось на душе от этих глаз, милого лица и грациозно-гордой шеи... Захламленная комната показалась чище и светлей, воздуха в ней вроде стало больше. Что-то тихое, нежное, задумчивое заискрилось, зазвенело вокруг.
Щеголев рассеянно листал Лема и думал о том, что надо расспросить Каграманова о жене. Но как это сделать, он не знал, и потому молчал, пока Каграманов сам не обратился к нему.
— Берете Лема?
— Беру, — сказал Щеголев, и опасаясь, что разговор может на этом окончиться, быстро добавил:
— Еще есть что-нибудь в этом роде?
— Есть. Фред Хойл «Черное облако».
— Читал, — сказал Щеголев.
Черные глаза Каграманова заинтересованно сверкнули, он полез под кровать, вынул оттуда мешок, сунул в него руку и извлек книгу в синей обложке.
— «Космическая одиссея» Артура Кларка, — с гордостью произнес он.
— Хорошая штука, — похвалил Щеголев. — Я фильм видел.
— Какой еще фильм? — удивился Каграманов. — Разве он шел у нас?
— Я в Москве на Международном кинофестивале смотрел...
— Скажите... — оживился Каграманов, и черные глаза его опять заблестели. — Я же в некотором роде физик... На физфаке в свое время два курса проучился, потом пришлось бросить, пошел работать... Жизненные обстоятельства... В общем, неважно... Скажите, а как там показано, на экране... действие парадокса Эйнштейна и положение теории гиперпространства?
Щеголев начал рассказывать. Рассказывал он подробно, красочно — о работе оператора, художников...
Они сидели, Щеголев и Каграманов, в маленькой комнате, заваленной книгами. Но не было перед ними ни комнаты этой, ни вообще Земли, а было перламутровое свечение чужой галактики и жемчужно сияющая космическая пустота вокруг...
— М-да... — задумчиво проговорил Каграманов, возвращаясь к действительности и окидывая взглядом лежащие вокруг в беспорядке книги. — Вы, случаем, не физик?
— Нет, — сказал Щеголев. — Я работаю в милиции.
— В милиции... — опять же задумчиво произнес Каграманов.
И вдруг спохватился.
— Что! В милиции? Ах, вы шутите, я понимаю...
— Игорь Михайлович... — сказал Щеголев, уловив загнанную улыбку Каграманова, которая медленно и осторожно оттаивала. — Я не шучу...
— Ох, ну и подходик у вас, — осуждающе покачал головой Каграманов. — Сразу бы и пришли на квартиру. А то «Солярис», Станислав Лем... Ну, давал я милиции подписку, что устроюсь на работу, давал! А почему я не работаю, вас не интересует, нет? Это никого не интересует!
Последние слова Каграманов выкрикнул со злостью и ушел на кухню. Оттуда он возвратился с раскупоренной бутылкой вина и двумя стаканами, поставил их на стол и вопросительно глянул на Щеголева.
— Пить будете? — примирительно произнес он.
— Нет, спасибо. На службе не пью, — сказал Щеголев.
— А если за научную фантастику?
И не дожидаясь ответа, разлил вино в оба стакана, внимательно проследил пока из горлышка бутылки стекла в стакан последняя рубиновая капля, облизал губы, вытер их ладонью и поднял стакан. Щеголев приподнял свой, чокнулся с Каграмановым, но пить не стал.
— А я на вас не в обиде, нет! — воскликнул Каграманов, выпив вино залпом. — И, между прочим, установился между нами психологический контакт сразу, а? Первый раз вижу милиционера, рассуждающего о парадоксе Эйнштейна. Да... Так что, опять будете брать подписку?
— Нет. Подписку брать не буду, — произнес Щеголев. — Я не за этим пришел.
— Ах, за «Солярисом»!
— Да, представьте — и за «Солярисом». Только это попутно. А главное...
— Что главное?..
— Вы говорите, Игорь Михайлович, никого не интересует, почему вы не работаете. Так вот — меня это интересует. Поэтому я тут у вас и появился.
— Та-ак... Именно поэтому? Ну, и что же вы хотите?
— Хочу помочь вам выйти из этого положения.
Он огляделся, но от книг тут некуда было спрятать глаза, даже под ногами валялись пухленькие томики — открой любой, пошелести страницами — и тут же цветная обложка отрежет тебя от реальности, и ты заживешь чужою выдуманной судьбой...
Каграманов приглушенно вздохнул, посмотрел на красивый женский портрет, висевший на стене, и махнул рукой.
— Сейчас — это все уже бессмысленно... — лицо у него порозовело от выпитого вина, выглядело жалким, по-детски беспомощным. — А началось... Началось все с этой «Зари», будь она проклята! И зачем я, спрашивается, ушел с завода в этот обувной цех? И все деньги, деньги... Жена любила наряды, ей нравилось путешествовать... А я любил жену. Очень любил... Для нее я готов был на все.
— И на преступление? — Щеголев искоса поглядывал на портрет женщины с холодно-красивыми глазами.
— Нет. Вы меня не так поняли, — Каграманов покачал головой. — Я устроился в этот... Этот обувной цех... Там хорошо платили... очень хорошо... Но когда я узнал обо всех их махинациях, возмутился. К этому времени они меня посвятили в кое-какие свои дела. А я не мог этого принять... Тогда мне предложили уволиться. То есть исчезнуть, не мешать им.
— И вы ушли?
— Нет. Я решил бороться!
Каграманов проглотил слюну, с тоской поглядел на стакан с вином, которое Щеголев так и не выпил.
— Вы не будете? — спросил он Щеголева. — Тогда я выпью?
Щеголев кивнул. Он видел, как подрагивала у Каграманова рука, когда он подносил стакан к губам.
— Так вот, я решил бороться... — продолжал Каграманов, ставя на стол пустой стакан... — Ну, не стану вас утомлять рассказами о том, куда я ходил, к кому обращался и сколько раз. Были проверки, ревизии. Но ничего не подтвердилось. У них кругом друзья...
— Где это?
— Ха, где! Даже в милиции. Зайдет разговор о каком-нибудь работнике милиции, а Курасов восклицает: «А... это мой лучший друг!» Да что милиция, у них всюду друзья есть.