Над его головой – высокое окно, а за ним – густая листва каштана, сквозь которую проглядывало небо. Оно без конца затягивалось облаками, редко пропускавшими характерные для ранней весны яркие лучи солнца. Колеблемая ветром листва то и дело бросала на книгу кружевную тень, которая тут же исчезала. На раскрытой книге несколько строк было подчеркнуто красным карандашом. Через какое-то время подобные подчеркивания перекочевывали на следующие страницы.
Половина первого, час, двадцать минут второго – стрелки часов над входом в книгохранилище движутся безостановочно. Примерно в два часа у стоявших около дверей каталожных шкафов неожиданно появляется, беспечно засунув руки за пазуху, только что пришедший в библиотеку низкорослый студент в форменной фуражке, в хакама из Кокуры и хлопчатобумажном черном кимоно с фамильными гербами. Судя по фамилии, написанной на небрежно торчавшем из-за пазухи блокноте, это был студент того же литературного факультета Ои Ацуо.
Не двигаясь с места, он, ища кого-то глазами, осматривал ближайшие столы и, увидев наконец сосредоточенно перелистывавшего страницы Сюнскэ, на которого широким потоком лились из окна бледные лучи солнца, быстро подошел к нему сзади и тихо окликнул: «Вот ты где». Сюнскэ, подняв голову, удивленно обернулся к нему и, изобразив на смуглом лице улыбку, коротко бросил: «Привет». Ои, не снимая студенческой фуражки, кивнул в ответ и сказал с самодовольно-надменным видом:
– Сегодня утром в книжной лавке Икубундо я встретился с Номура-саном, он просил передать, чтобы ты, если можешь, пришел в три часа на второй этаж ресторана «Хатиноки».
– Вот как? Ну что ж, спасибо.
С этими словами Сюнскэ вытащил из кармана маленькие золотые часики и посмотрел на них. Ои, вынув из-за пазухи руку и почесывая выбритый до синевы подбородок, сказал, не отрывая глаз от часов:
– Замечательная у тебя вещица. К тому же еще они дамские.
– Ты о часах? Мне их подарила мама.
Недовольно поморщившись, Сюнскэ небрежно положил часы в карман и, медленно поднявшись, – сразу же стало видно, как он крепко сложен, – начал собирать разбросанные на столе цветные карандаши и перочинный ножик. А Ои, взяв книжку, которую только что читал Сюнскэ, стал небрежно листать ее.
– Хм, неужели «Marius the Epicurean»?[40]– бросил он, насмешливо улыбаясь и делая вид, что с трудом подавляет зевоту. – Теперь этот роман, пожалуй, назвали бы «Сюнскэ-эпикуреец», как тебе это понравится?
– Нет, у меня бы ничего не вышло, не такой уж я гуляка.
– Не надо скромничать. Одно то, что ты носишь дамские золотые часы, говорит о том, что ты гораздо больший гуляка, чем я. – Ои, бросив книгу и засунув руки за пазуху, зябко поеживался, дожидаясь, пока Сюнскэ наденет пальто, а потом, будто вдруг что-то вспомнив, спросил с серьезным видом:
– Послушай, тебе уже всучили билет на музыкальный вечер, который проводит группа «Сиро»?
«Сиро» назывался журнал, который недавно начали выпускать четверо-пятеро студентов литературного факультета, провозгласивших идею «Искусство для искусства». Из объявления, вывешенного на доске объявлений юридического и литературного факультетов, Сюнскэ уже давно знал, что скоро группа «Сиро» будет проводить в ресторане Сэйёкэн в Цукидзи музыкальный вечер.
– Нет, к счастью, еще не всучили.
Сюнскэ ответил вполне чистосердечно и, зажав под мышкой книги и надев потрепанную студенческую фуражку, направился вместе с Ои к выходу из зала. Идя рядом с ним, Ои, хитро прищурившись, сказал:
– Вот как, а я думал, что кому-кому, а тебе уж давно всучили. Все-таки тебе бы следовало купить билетик. Я, как ты знаешь, не вхожу в группу «Сиро», но Фудзисава все равно попросил меня участвовать в распространении билетов, прямо не знаю, как быть.
Застигнутый врасплох, Сюнскэ натянуто улыбнулся, не зная, купить билет или не покупать. Но Ои вытащил из рукава своего черного с гербами хлопчатобумажного кимоно два красивых билета с эмблемой «Сиро» и, держа их, как карты, протянул Сюнскэ:
– Билеты на лучшие места – три иены, на места похуже – два. Какой возьмешь? На лучшие места? На места похуже?
– Мне не нужен ни тот ни другой.
– Нет, так не пойдет. Так не пойдет. Ты, обладатель золотых часов, просто обязан купить хотя бы один билетик.
Споря, они пробирались между столами, сплошь занятыми читателями, и наконец оказались в продуваемом ветром вестибюле. В этот момент туда стремительно вошел с улицы худосочный студент в красной феске и пальто, наброшенном на плечи поверх формы с золотыми пуговицами. Неожиданно столкнувшись лицом к лицу с Ои, он тонким, совсем женским голоском с деланой учтивостью произнес:
– Добрый день, Ои-сан.
– О-о, привет.
Ои сказал это своим обычным низким голосом, остановившись у ящика для гэта. Но тут же, будто боясь, как бы Сюнскэ не сбежал раньше времени, надменно мотнув выбритым до синевы подбородком в сторону обладателя фески, представил их друг другу:
– Неужели ты до сих пор не знал этого сенсея? Фудзисава Сатоси-кун с французского отделения. Руководитель группы «Сиро», только что выпустил «Избранные стихи Бодлера». А это Ясуда Сюнскэ с английского отделения.
Сюнскэ ничего не оставалось, как, натянуто улыбаясь, снять фуражку и поклониться. А Фудзисава, в противоположность нерешительному Сюнскэ, тут же нашелся:
– Я о тебе уже слышал. Ты как будто тоже пишешь. Если у тебя появится что-нибудь интересное, присылай в «Сиро» без стеснения, в любое время.
Сюнскэ, не зная, что ответить, лишь мямлил: «Ну, право», «Да нет». Ои же, переводя ехидные взгляды с одного на другого и показывая те самые билеты обладателю фески, горделиво оповестил его:
– Видишь, изо всех сил выполняю поручение литературной группы «Сиро».
– A-а, понятно.
Фудзисава с притворной любезностью смотрел то на Сюнскэ, то на билеты, а потом перевел взгляд на Ои:
– Хорошо, дай билет на лучшие места. Может быть, я не должен этого делать, но теперь о билете можешь не беспокоиться, так что приходи послушать музыку.
Растерявшись, Сюнскэ все время делал рукой знаки, пытаясь отказаться от протянутого билета. Но Фудзисава, приветливо улыбаясь, без конца повторял: «Понимаю, что тебе неудобно, но тем не менее», билета же не убирал. Более того, за его улыбкой явно проглядывала готовая вырваться наружу неприязнь, если вдруг Сюнскэ откажется взять билет.
– Хорошо, беру.
С трудом превозмогая себя, Сюнскэ неохотно взял билет и сухо поблагодарил.
– Не за что. На вечере будет петь Симидзу Сёити, так что обязательно приходи вместе с Ои-саном… Тебе, я надеюсь, Симидзу-сан известен?
Фудзисава, удовлетворенно потирая свои маленькие ручки, ласково задал этот вопрос Ои, но тот почему-то, уже давно слушавший их беседу, со странным выражением лица, явно отказавшись от шутливого тона, глубоко вздохнул и снова спрятал руки за пазуху.
– Не известен, конечно. Я с детства избегаю музыкантов и собак – они для меня не существуют.
– Да-да, ты всегда терпеть не мог собак. Гёте, говорят, тоже их не переносил, может быть, это свойственно гениям.
Видимо, желая получить одобрение Сюнскэ, обладатель фески неестественно громко расхохотался. Однако Сюнскэ, опустив голову, делал вид, что не слышит его пронзительного смеха, а потом, приложив ладонь к своей потрепанной студенческой фуражке, козырнул:
– Откланиваюсь. Всегда к вашим услугам.
Чинно попрощавшись таким образом, он не спеша спустился по лестнице.
Расставшись с обоими, Сюнскэ вспомнил, что еще не сообщил в управление делами факультета о переезде на новую квартиру. Достав свои золотые часы и убедившись, что у него есть еще с полчаса до условленных трех, он решил зайти в управление делами. Поглубже засунув руки в карманы пальто, он медленно направился к обшарпанному зданию из красного кирпича, где находились юридический и литературный факультеты.
Неожиданно над его головой раздался удар весеннего грома. Он задрал голову – небо потемнело и стало цвета старого бочонка, с него на усыпанную гравием широкую дорогу дохнул теплом влажный южный ветер. Недовольно проворчав: «Неужели будет дождь?» – Сюнскэ, даже не собираясь ускорять шаг, покрепче зажав книги под мышкой, неторопливо продолжал свой путь.
Пока он ворчал, послышался новый удар грома и на щеку упала холодная капля. Потом еще одна, но на этот раз путь ей преградил козырек фуражки, по которому она скатилась тоненькой блестящей ниточкой. Красный кирпич здания, куда он направлялся, стал каким-то холодным, и когда Сюнскэ дошел до аллеи гинкго, ведущей к входу в здание, начал моросить дождь, обволакивая, точно дымкой, верхушки деревьев.
Сердце идущего под дождем Сюнскэ охватила тоска. Он вспомнил голос Фудзисавы. Вспомнил лицо Ои. Потом вспомнил о людях, которых они представляли. Особенностью всех этих стоящих перед его глазами людей был практицизм. Или вера, что они знаменосцы практицизма. Но и по присущему ему от рождения характеру, и по полученному до сих пор воспитанию он утратил такую важную в прошлом веру в практицизм. Более того, в нем даже не вскипала решимость заняться практической деятельностью. Потому-то он и не мог вместе с остальными не раздумывая броситься в головокружительный водоворот жизни. Сохранять позицию безучастного наблюдателя – таков был его удел. Вот почему ему не оставалось ничего другого, как, отдалившись от людей, удовлетворяться одиночеством. За это Ои каждый раз, когда они встречались, ругал его, как и в этот раз, назвав Сюнскэ эпикурейцем. А Фудзисава в феске и другие…
Дойдя в своих размышлениях до этого места, Сюнскэ поднял голову. Перед его глазами возник давно не крашенный вход в здание восьмой аудитории, стены которого с облупившейся штукатуркой мочил мелкий, как туман, дождь. На верхней ступеньке лестницы неподвижно стояла молодая женщина – он этого не ожидал.