Женщина, дожидаясь, когда кончится дождь, спокойно смотрела на темное небо, пытаясь определить, утихнет он или, наоборот, разойдется. Поблескивавшие влагой большие черные глаза под свисавшими на лицо волосами были устремлены вдаль. Они очень гармонировали с ее белым, или, лучше сказать, бледным лицом. Как она была одета? С плеч на грудь свободно спадала черная шелковая шаль с вышитыми кое-где цветами – кроме нее, Сюнскэ ничего не бросилось в глаза.
Как только Сюнскэ поднял голову, женщина рассеянно перевела свои черные глаза с далекого неба на него. Когда глаза их встретились, взгляд ее некоторое время блуждал, будто она колебалась, не зная, что делать, остановить свой взгляд или отвести его. А у него в это мгновение появилось ощущение, будто за ее длинными ресницами трепещет неведомое ему чувство, выходящее за рамки его собственных ощущений. Но не успела у него мелькнуть эта мысль, как женщина отвела глаза и стала смотреть, как дождь падает на крышу стоявшего напротив здания, в котором находился лекционный зал. Сюнскэ, подняв плечи, спокойно прошел мимо, словно не видя ее. Будто не слыша нового удара первого весеннего грома, всколыхнувшего тучи в вышине.
Когда вымокший под дождем Сюнскэ поднялся на второй этаж ресторана «Хатиноки», Номура, перед которым стояла чашка кофе, со скучающим видом смотрел на улицу за окном. Отдав официантке пальто и фуражку, Сюнскэ тут же стремительно подошел к столику Номуры и плюхнулся на венский стул со словами:
– Заставил ждать?
– Да, пришлось немного подождать.
Полный, обрюзгший Номура, производивший от этого впечатление флегматика, поправляя толстыми пальцами воротник кимоно, непринужденно посмотрел на Сюнскэ через очки в тонкой металлической оправе:
– Что взять? Кофе? Чай?
– Все равно… Только что, по-моему, гремел гром.
– Да, гремел, мне тоже так показалось.
– У тебя, как всегда, ветер в голове. Опять, наверное, упорно размышлял о разных проблемах, о том, например, в чем состоит основа познания.
Сюнскэ сказал это веселым голосом, прикуривая сигарету с золотым мундштуком, и посмотрел на горшочек с нарциссами, стоявший на столе. В этот момент в его памяти на какой-то миг всплыли почему-то глаза женщины, с которой он встретился в университете.
– Ничего подобного, я играл с собачонкой.
По-детски улыбаясь, Номура резко отодвинул стул и вытащил лежавшую у его ног скрытую скатертью черную собачку. Она потрясла лохматыми ушами и зевнула во весь рот, а потом снова улеглась и стала старательно обнюхивать ботинки Сюнскэ. Выдыхая носом сигаретный дым, Сюнскэ рассеянно потрепал ее по голове.
– Я получил ее недавно, когда был в доме Курихары, где она жила.
Пододвинув Сюнскэ кофе, принесенный официанткой, Номура снова поправил толстыми пальцами воротник кимоно и продолжал:
– Эта семья сейчас живет Толсты´м, и собачонке дали имя огромного Пьера. А мне бы хотелось иметь собаку, которую бы звали Андреем, потому что Пьер – я сам, но, подарив ее мне, сказали: «Возьми с собой Пьера», так что ничего не поделаешь.
Поднося ко рту чашечку кофе, Сюнскэ, ехидно улыбнувшись, насмешливо посмотрел на Номуру:
– Ничего, будь доволен, что Пьер. Зато тебе, как Пьеру, в конце концов улыбнется счастье жениться на Наташе.
Смутившись, Номура стал пунцовым, но все же заявил спокойным тоном:
– Я не Пьер. Да и не Андрей, но…
– Не Пьер и не Андрей, но тем не менее хочешь, чтобы мисс Хацуко стала Наташей.
– Верно, но мне бы не хотелось, чтобы она была такой легкомысленной, хотя…
– Рано или поздно тебе все в ней понравится. По-моему, сейчас мисс Хацуко пишет какой-то роман под стать «Войне и миру», верно? К слову сказать, ты уже свои ухаживания завершил?
Последний вопрос прозвучал с долей ехидства, хотя Сюнскэ изо всех сил старался сдержать себя, тщательно гася в пепельнице сигарету.
– Честно говоря, я попросил тебя прийти именно в связи с ее романом.
Номура снял очки в металлической оправе и стал старательно протирать их носовым платком.
– Хацуко-сан собирается написать новую «Жизнь». Это нечто вроде «Une Vie» à la Tolstoi[41]. Его героине уготована горестная судьба.
– И что дальше?
Сюнскэ спросил это без особого интереса, нюхая нарцисс в горшке. А Номура, поправляя за ушами дужки очков в тонкой оправе, продолжал невозмутимым тоном:
– Героиня заканчивает свои дни в психиатрической лечебнице Тэнкёин. Хацуко-сан собирается описать жизнь этой лечебницы, но, к сожалению, она там еще ни разу не была. Поэтому спрашивает, не мог ли бы кто-нибудь помочь ей осмотреть лечебницу…
Сюнскэ, закуривая новую сигарету, с ехидным выражением лица, будто подавая знак, чтобы тот продолжал, снова спросил:
– И что дальше?
– Так вот, мне бы хотелось, чтобы ты рекомендовал ее Нитта-сану, я повторяю – Нитта-сану. Я имею в виду того самого материалиста-медика.
– Понимаю… Во всяком случае, попробую написать ему письмо и узнать, как у него складываются дела. Думаю, никаких трудностей не возникнет.
– Ты так считаешь? Если сможешь это сделать, я буду тебе бесконечно благодарен. И Хацуко, разумеется, очень обрадуется.
Номура, удовлетворенно прищурившись, несколько раз поправил воротник кимоно.
– В последнее время она просто бредит этой «Жизнью». С двоюродной сестрой, которая живет у них, ни о чем другом, только об этом и говорит.
Сюнскэ, молча выдыхая душистый сигаретный дым, смотрел через окно на улицу. Там все еще моросил дождь, выстроившиеся аллеей гинкго уже выбросили первые побеги, а под ними двигались похожие на панцири черепах зонты. Эта картина почему-то тоже вызвала в памяти глаза женщины, с которой он на какой-то миг только что повстречался…
– Ты не пойдешь на музыкальный вечер, который проводит группа «Сиро»?
Номура задал этот вопрос после недолгого молчания, будто неожиданно вспомнив что-то. В ту же секунду Сюнскэ почувствовал, что сердце его в мгновение ока освободилось от всего наносного и стало незапятнанным, как лист чистой бумаги. Поморщившись, он выпил остывший кофе, вернув себе обычную бодрость.
– Я, пожалуй, пойду. А ты?
– Сегодня утром в нашем книжном магазине Икубундо я попросил Ои-куна передать тебе мою просьбу, а он стал уговаривать купить билеты и в конце концов всучил мне четыре штуки на лучшие места.
– Четыре билета – здорово же тебе пришлось раскошелиться.
– Да что там, три у меня купит семья Курихара. Пошли, Пьер.
Черная собачонка, спокойно лежавшая до этого в ногах Сюнскэ, тут же вскочила и громко зарычала, злобно глядя на лестницу. Сидевшие друг против друга и разделенные горшком нарциссов Номура и Сюнскэ, удивленные поведением собаки, одновременно повернулись в ту сторону, куда она смотрела. Там Фудзисава в феске и пришедший вместе с ним студент в фетровой шляпе отдавали официантке свои мокрые пальто.
Через неделю Сюнскэ отправился на организованный группой «Сиро» музыкальный вечер, проводившийся в Сэйёкэне в Цукидзи. Может быть, из-за плохой организации вечера, хотя уже подходило к шести часам, когда он должен был начаться, не было никаких признаков его открытия. В фойе рядом с залом толпились слушатели, плавали клубы дыма, туманившие свет лампочек. Среди гостей было, кажется, несколько иностранных преподавателей университета. Стоя в углу фойе около большого искусственного дерева, Сюнскэ, не проявляя ни малейшего нетерпения, ожидал начала концерта и без всякого интереса прислушивался к разговорам окружающих.
Тут к нему своей обычной величественной походкой подошел Ои Ацуо, на этот раз в студенческой форме, и они кивнули друг другу.
– Номура еще не пришел?
Вопрос задал Сюнскэ, и Ои, скрестив руки на груди и откинувшись назад, стал осматриваться вокруг.
– Кажется, еще не пришел. Хорошо бы вообще не приходил. Меня сюда притащил Фудзисава, и мне придется пробыть здесь часок.
Сюнскэ насмешливо улыбнулся:
– А ты, я вижу, в форме, по-моему, зря.
– В форме? Она принадлежит Фудзисаве. Он мне сказал, чтобы я обязательно надел его форму, под этим предлогом он решил взять отцовский смокинг. Так что мне не оставалось ничего другого, как напялить ее и явиться на музыкальный вечер, который мне ни к чему.
Ои болтал, не обращая внимания на окружающих, а потом, снова осматривая фойе, стал объяснять Сюнскэ, кто тот, кто этот, называть по именам известных писателей и художников. Мало того, рассказал много интересного о связанных с ними скандалах.
– Вон тот в кимоно с фамильными гербами соблазнил жену одного адвоката и набрался еще нахальства подарить ему свой роман, описывающий всю эту историю. А истинное призвание того, который рядом с ним в ярком галстуке, не поэзия, а совращение горничных и официанток.
Сюнскэ было не интересно это отвратительное копание в грязном белье, его кредо можно было выразить словами: nil admirari[42]. Более того, ему даже захотелось вступиться за репутацию этих литераторов. Поэтому, воспользовавшись тем, что Ои на секунду умолк, он развернул программку, полученную в обмен на билет, и попытался перевести разговор на музыку, которую им предстояло сегодня услышать. Однако Ои это нисколько, казалось, не занимало, и он, беспощадно царапая ногтями листья искусственного дерева, снова возвратился к темным сторонам жизни общества.
– В общем, по словам Фудзисавы, этот Симидзу Сёити не столько солист, сколько великий ловелас.
В эту минуту, к счастью, раздался звонок, возвещавший начало концерта, и двери в зал распахнулись. Уставшие ждать слушатели, точно влекомые прибоем, потоком устремились к дверям. Сюнскэ, а вместе с ним и Ои, подхваченные потоком, двинулись в сторону зала, но вдруг, случайно обернувшись, Сюнскэ вскрикнул от удивления.
Даже усевшись в кресло, Сюнскэ почувствовал, что никак не может оправиться от испытанного им удивления. Сердце судорожно колотилось, что было для него непривычным. Не поймешь от чего – то ли от радости, то ли от печали. У него было страстное желание все оставить как есть – пусть колотится, его это не касается. Но в то же время хотелось, чтобы сердце перестало так судорожно колотиться. Чтобы оно не билось еще сильнее, он решил прибегнуть к хитрости – не отрывать глаз от сцены.