– Совершенно верно. Под этим именем он выпустил сборник стихов. Так вот, он и есть покровитель Оэн. Хотя нет, был покровителем еще месяца два назад, а сейчас оставил ее.
– Хм, и этот самый Вакацуки…
– Мы учились с ним вместе в школе.
– Да, нехорошо ты поступил! – весело воскликнул Фудзии.
– Выходит, тайком от нас со своим школьным товарищем развлекаешься с гейшами.
– Не говори глупостей. Я встретился с этой женщиной, когда она пришла в университетскую клинику, Вакацуки попросил меня помочь ей, чтобы меньше было сложностей. Нужна была какая-то пустячная операция.
Хлебнув еще водки, Вада сказал задумчиво:
– Что б там ни было, а женщина эта очень интересная.
– Уж не влюбился ли ты в нее? – насмешливо спросил Кимура.
– Может, и влюбился, а может, и не влюбился нисколечко. Но рассказать мне хочется не об этом, а об отношениях между ней и Вакацуки.
После этого предисловия Вада произнес необычно длинный для него монолог:
– Как справедливо сказал Фудзии, недавно я встретился с Оэн. Поговорив с ней, я узнал, что она примерно два месяца назад рассталась с Вакацуки. Я спросил, почему это произошло, но не получил вразумительного ответа. Лишь грустно улыбаясь, сказала, что, видимо, была недостаточно утонченной для такого человека, как он.
Поскольку дело было щекотливое, я не стал ее расспрашивать, рассталась и рассталась. Вдруг вчера… вчера во второй половине дня шел дождь. И в самый разгар дождя получаю от Вакацуки письмо с приглашением пообедать. Я как раз был свободен и сразу же отправился к нему домой. Сенсей, как обычно, сидел в своем уютном кабинете и читал. Я дикарь, и что такое утонченность, понятия не имею. Но каждый раз, входя в кабинет Вакацуки, сразу же ощущал, насколько жизнь его связана с искусством, артистична. Начать с того, что в токонама постоянно висел старинный свиток. Всегда стояли цветы. Кроме шкафов с японскими книгами, было много стеллажей с европейскими. На изящном низком столике часто лежал сямисэн. К тому же и находившийся в кабинете Вакацуки являл собой саму элегантность, словно сошел с укиёэ, отображающей современный мир. Вчера тоже он был одет удивительно элегантно, и, когда я спросил, что на нем за одежда, он ответил – джемпер. Среди многочисленных моих приятелей, кроме Вакацуки, нет ни одного, кто бы носил джемпер. И таким он был во всем.
Сидя за столиком и потягивая саке, я слушал, что у него произошло с Оэн. У Оэн, оказывается, есть еще один мужчина. В этом не было бы ничего удивительного. Но этот человек – исполнитель старинных сказов нанивабуси, причем мелкий актеришка. Если бы вы все это услышали сами, то, я думаю, не могли бы не посмеяться над глупостью Оэн. Да и я тогда лишь горько улыбнулся.
Вам, разумеется, это неинтересно, но Вакацуки жил с Оэн довольно долго, целых три года. Кроме того, он заботился о матери и сестре Оэн. Мало этого, саму Оэн он обучал всему, что ее интересовало, не говоря уж о чтении и письме, не говоря уж о разных видах искусства. Оэн получила известность как танцовщица. Заняла видное место на Янагибаси среди исполнительниц музыкальных сказаний. Она научилась, кроме того, слагать хокку, прекрасно писала каной в стиле каллиграфа Тикагэ. И все это только благодаря Вакацуки. Зная обо всем этом, я, как и вы, не только посчитал ее поведение смехотворным, но просто возмутился.
Вакацуки рассказывал мне: «Сам факт, что мы расстались с этой женщиной, не имел для меня столь уж большого значения. Я сделал все что мог для ее образования. Мне хотелось помочь ей разбираться во всем, что ее окружает, сделать ее человеком широких интересов. Такова была моя мечта. Вот почему я теперь так разочарован. Если уж решила завести мужчину, зачем было останавливать свой выбор на исполнителе старинных сказов нанивабуси? Хотя она и освоила разные виды искусств, преодолеть врожденную вульгарность оказалась бессильна – стоит мне об этом подумать, так горько становится…»
Вакацуки рассказал и такое: «В последние полгода она стала настоящей истеричкой. Одно время чуть ли не ежедневно говорила, что сегодня не хочет играть на сямисэне, и плакала как ребенок. Когда я спрашивал почему, она приводила более чем странные доводы, будто я ее не люблю и поэтому обучаю разным видам изящных искусств. Что бы я ни говорил в такие минуты, она даже виду не делала, что прислушивается ко мне. Лишь повторяла без конца с досадой: бессердечный, бессердечный. Правда, когда приступ истерии проходил, она снова смеялась и весело разговаривала со мной…»
Вакацуки рассказал и такое: «Этот самый исполнитель старинных сказов нанивабуси – грубый, неотесанный человек. Когда его приятельница, служанка у торговца птицей, завела себе любовника, он устроил громкий скандал, драку, даже ранил ее. Кроме того, об этом человеке до меня дошли самые плохие слухи – говорят, он принудил к совместному самоубийству свою возлюбленную, а сам остался жив, еще говорят, он тайно бежал однажды с дочерью учителя. Связать свою жизнь с таким человеком – как только это могло прийти ей в голову…»
Я сказал, что меня в полном смысле слова потрясла безалаберность Оэн. Однако, слушая рассказ Вакацуки, я испытывал к ней сочувствие. Возможно, ее покровитель Вакацуки действительно был весьма утонченным человеком, каких сейчас мало. Но ведь ему ничего не стоило расстаться с этой женщиной. Хотя в его разговоре с ней уловить бешенство было, разумеется, невозможно. Именно бешенство, а этот исполнитель старинных сказов нанивабуси, глубоко ненавидя бессердечие женщины, заставлял ее страдать от этого. Я попробовал поставить себя на место Оэн и понял, что для нее было естественнее влюбиться не в холодного, утонченного Вакацуки, а в бешеного исполнителя старинных сказов нанивабуси. Она говорила, что обучение ее разным видам искусств было доказательством, что Вакацуки не любит ее. Я не хочу видеть в этих ее словах одну лишь истеричность. Оэн понимала, что между нею и Вакацуки пропасть. Я тоже ради Оэн не собираюсь благословлять то, что произошло между нею и исполнителем старинных сказов нанивабуси. Станет ли она счастливой, станет ли несчастной – невозможно утверждать ни то ни другое. Но если станет несчастной, осуждать за это нужно не того мужчину. А утонченного Вакацуки Сэйгэй, который довел ее до этого. Вакацуки, нет, любой утонченный человек в наше время достоин, несомненно, любви. Эти люди знают Басё. Знают Льва Толстого. Знают Икэно Тайгу. Знают Мусякодзи Санэацу. Знают Карла Маркса. Но что это дает? Им неведома бешеная любовь. Неведома бешеная радость творчества. Неведома бешеная страсть. Неведомо ничто бешеное, что должно делать нашу Землю величественной. В этом заключается их смертельная болезнь, таится их зло. Одно из этих зол – активное стремление заставить и другого человека тоже стать утонченным. Второе зло – низменное желание всех остальных превратить в людей вульгарных. Не может ли Оэн служить примером этого? Во все времена люди, испытывающие жажду, не останавливаются перед тем, чтобы утолить ее хотя бы грязной водой. Если бы Вакацуки не сделал Оэн своей содержанкой, она, возможно, не вступила бы в связь с исполнителем старинных сказов нанивабуси.
Если бы она стала счастливой, – скажу по-другому: именно то, что вместо Вакацуки она получила исполнителя старинных сказов нанивабуси, действительно сделало ее счастливой. Разве Фудзии говорил не о том же? Все мы тоже несемся на деревянных лошадках жизни, временами сталкиваемся со счастьем, но, не успев схватить его, проносимся мимо. А если хотим ухватить счастье, должны не раздумывая соскочить с лошадки. Другими словами, Оэн не раздумывая соскочила с лошадки жизни. Утонченному Вакацуки были неведомы ни бешеная радость, ни бешеные муки. Думая о цене жизни человеческой, пусть меня оплюет сотня Вакацуки, я хочу выразить свое уважение одной-единственной Оэн.
Вы так не думаете?
Вада оглядел собравшихся, его пьяная физиономия лоснилась. А Фудзии сладко спал, уронив голову на стол.
1922
Бессмертный мудрец
Неизвестно, к какому времени относится эта история. Среди странствующих балаганных актеров, ходивших с представлениями из одного городка в Северном Китае в другой, был некий Ли Сяоэр. Он давал представления мышиного театра. Все, что он имел при себе, – это мешочек для мышей, коробки с их сценическими костюмчиками и масками и нечто вроде небольшого домика с крышей, служившего переносной сценой.
В погожий день он останавливался на людном перекрестке и прежде всего ставил себе на плечи упомянутое подобие домика, а затем стучал в барабанчик и песней зазывал публику. Падкие до зрелищ горожане – и стар и млад, – услышав пение, редко проходили мимо него, не остановившись. Когда вокруг образовывалась людская изгородь, Ли вытаскивал из мешочка мышь, надевал на нее костюм или маску и выпускал на сцену, как и положено, через специальный выход – путь демонских врат. Мышь, видать уже привыкшая к своей роли, деловито семенила по сцене и, несколько раз чопорно вильнув блестящим, как шелковый шнурок, хвостиком, на несколько мгновений приподнималась на задние лапки. Из-под ситцевой одежки розовели подушечки передних лапок. Мышь эта выполняла роль сэцзы – персонажа интермедий между актами предстоящей драмы.
Что же до публики, то если она составлялась преимущественно из детей, те с самого начала били в ладоши и изнывали от любопытства, взрослые же свой интерес демонстрировали не так охотно. Как правило, они безучастно покусывали трубки, вырывали волоски из носа и насмешливо разглядывали хлопочущих на сцене мышей-актеров. Но по мере развития сюжета, когда через путь демонских врат на сцену друг за другом выползали героиня чжэндань в костюме из парчовых лоскутков и злодей – цзин – в черной маске, которые подпрыгивали и кружились в прихотливой пантомиме под пение и реплики Ли, публике, похоже, становилось уже невмочь разыгрывать равнодушие и из окружающей толпы начинали раздаваться одобрительные возгласы: «Санцзыда!» – вот это здорово! Тогда и Ли Сяоэр, все более воодушевляясь, истово колотил в барабан, ловко управляя свои