кой головой, которые использовал некто Норомацу Камбэй в спектаклях труппы Идзуми Даю из Эдо. Название кукол происходит от сокращения фамилии Норомацу. Говорят, в старину ими увлекались купцы-комиссионеры из эдоского квартала рисовых складов Курамаэ, княжеские казначеи да «длинные рукава»[15]. Теперь же разбирающихся в этом искусстве можно по пальцам перечесть.
В тот день я отправился на автомобиле в чье-то загородное имение в поселке Хигураси, где должен был состояться спектакль. Сгущались сумерки пасмурного февральского дня. До захода еще оставалось немного времени, и воздух над дорогой был светел, словно от какого-то мерцания. В нем чувствовалась влажная теплота, хотя еще и недостаточная для пробуждения почек на деревьях. Найденный наконец после расспросов дом стоял в тихом переулочке, и все же это было не настолько тихое жилище, как я себе воображал. Когда я, пригнувшись, прошел через старинные низенькие ворота и, миновав дворик, вымощенный гранитной плиткой, вошел в прихожую, в глаза мне бросился висящий на опоре круглый бронзовый гонг. Рядом была и красная колотушка, и я уже раздумывал, не ударить ли в гонг, но еще не успел взять ее в руки, как стоявший у сёдзи человек произнес:
– Пожалуйста, сюда!
Вписав свою фамилию в разлинованную тетрадь в помещении, похожем на приемную, я прошел во внутреннее помещение, а в большой гостиной из двух соединенных комнат в восемь и шесть дзё рядом с прихожей было уже много гостей. Я, посещая общественные места, обычно ношу европейский костюм. В хакама пришлось бы придерживаться строгих формальностей. Даже придирчивый японский etiquette[16] часто весьма либерален в отношении брюк, что чрезвычайно удобно для такого не привыкшего к церемониям человека, как я. Поэтому и в тот день я отправился из дома в университетской форме. Однако среди собравшихся здесь не было никого в европейской одежде. К моему удивлению, и мой знакомый англичанин в кимоно с фамильными гербами и хакама из саржи сидел по-японски, положив перед собой сложенный веер, в позе почтительного ожидания, касаясь татами кистями опущенных вдоль туловища рук. Само собой разумеется, что молодые люди из купеческих семейств, наподобие К., также все были в чем-то вроде двойных кимоно из чесучи цвета индиго, что производят в городе Юки. Поздоровавшись с двумя своими приятелями и садясь на свое место, я почувствовал себя несколько etranger[17].
– Столько гостей – господин… должен быть весьма доволен, – сказал мне К., имея в виду человека, приславшего мне приглашение.
– Он тоже выступает как кукловод?
– Да, говорят, выучил один-два номера.
– Покажет их сегодня?
– Кажется, нет. Но все же сегодня выступают знаменитые мастера.
Затем К. рассказал мне многое о куклах Норома. Похоже, весь репертуар состоит более чем из семидесяти номеров, а число используемых кукол – около двадцати. То и дело поглядывая на сцену, занимающую переднюю часть комнаты в шесть дзё, я рассеянно слушал пояснения К.
Сцена представляла собой выложенную сусальным золотом одностворчатую ширму приблизительно в три сяку высотой и два кэна шириной. По словам К., она называется «балюстрадой» и устроена таким образом, что ее можно разобрать в любое время. По обеим ее сторонам висел занавес из трехцветного камчатного полотна, а сзади она, похоже, была ограждена позолоченной створчатой ширмой. В полумраке комнаты чуть потемневшая позолота обеих ширм величественно прорезала темноту. Глядя на эту сцену, я испытывал необычайно приятное чувство.
– Бывают куклы-мужчины и куклы-женщины. Среди кукол-мужчин есть Бритоголовый, Грамотей, Прислужник, Старый монах и так далее, – неутомимо разглагольствовал К.
– Куклы-женщины тоже бывают разные? – спросил англичанин.
– Среди кукол-женщин, говорят, есть Дева, Молодица, Старица, Ведьма и другие. Правда, самая знаменитая кукла все же Бритоголовый. Она, говорят, досталась нынешнему главе школы от самого ее основателя…
К сожалению, тут мне пришлось отлучиться по малой нужде.
Когда я вернулся из туалета, уже горели лампы, а по ту сторону балюстрады стоял невесть когда появившийся человек с лицом, закрытым капюшоном из черного шелкового газа, и с куклой: видимо, фарс уже начался. Кланяясь гостям, я прошел между ними и сел на свое место между К. и англичанином в японской одежде.
Кукла на сцене изображала даймё, в длинных хакама цвета индиго и высокой официальной шляпе эбоси. «Не имею я сокровища, которым можно было бы гордиться, а посему намерен послать тебя в столицу, дабы ты достал там редчайшую драгоценность», – звучала реплика кукловода. По содержанию и стилю речи это не слишком отличалось от фарса-интермедии в театре но. Наконец после слов даймё вроде: «Позову-ка Ёроку. Эй, Ёроку, где ты там?» – еще один человек с лицом, скрытым черной шелковой материей, и с куклой наподобие слуги Таро-кадзя в руках, протянув в ответ: «Да-а», вышел из-за левого занавеса из трехцветного камчатного полотна. Он был в коричневом хангамисимо, но без положенного при такой одежде меча.
Тут кукла даймё, положив левую руку на рукоятку малого меча, поманила к себе Ёроку средним перстом правой руки и повелела:
«В то время как милостию государя в Поднебесной царит мир и все похваляются драгоценностями, у меня, как тебе известно, нет пока достойного моего величия сокровища, а посему ступай в столицу, и если найдется там редкостная ценность, добудь ее».
Ёроку: «Да». Даймё: «Поторапливайся!» «Да-да-да!». «Так, ну значит, господину…» – и дальше начинался длинный soliloque[18] Ёроку.
Куклы сделаны очень незамысловато. Под одеждой у них даже нет ничего похожего на ноги. В сравнении с позднейшими куклами, у которых раскрывается рот и движутся глаза, отличие разительное. Правда, порой они двигают пальцами, но очень редко. Все сводится к простым телодвижениям: наклонам туловища, жестам рук – и только. Весьма неуклюжая и вместе с тем какая-то важная, проникнутая достоинством манера. По отношению к куклам у меня вновь возникло ощущение etranger.
В одном из сочинений Анатоля Франса есть такой фрагмент: «Нет красоты, свободной от ограничений пространства и времени. Произведение искусства способно обрадовать меня, только когда я открываю его связь с жизнью. Неглазурованная гиссарлыкская керамика своим существованием заставляет сильнее полюбить „Илиаду“. Не зная жизни Флоренции в XIII веке, я, несомненно, не был бы способен оценить „Божественную комедию“ так, как сейчас. Я хочу сказать, что только через познание времени и места создания различных произведений искусства мы можем проникнуться к ним симпатией и постигнуть их…»
Глядя на бесконечно повторяющиеся невозмутимо медленные движения темно-синих длинных хакама и коричневого хангамисимо на золотом фоне, я невольно вспомнил этот фрагмент. Ведь когда-то наступит эпоха, в которой наши сегодняшние литературные опусы будут выглядеть, как эти куклы Норома. Нам хочется верить в существование красоты, не связанной пространством и временем. Мы не смеем усомниться в этом во имя самих себя и уважаемых нами художников. Однако так ли это на самом деле или нам только хотелось бы этого?..
Словно давая отрицательный ответ, бледные, резного дерева лица кукол Норома движутся над золотой одностворчатой ширмой.
В фарсе затем является жулик и обманывает Ёроку. Тот возвращается домой и вызывает недовольство даймё, на чем спектакль и заканчивается. Оркестр составляют инструменты театра но с добавленными к ним, сделанными в позднее средневековье, но без сямисэна.
В ожидании следующего фарса я не стал разговаривать с К., а в одиночестве рассеянно поглощал номер газеты «Асахи».
1916
Бататовая каша
Было это в конце годов Гэнкэй, а может быть, в начале правления Нинна[19]. Точное время для нашего повествования роли не играет. Читателю достаточно знать, что случилось это в седую старину, именуемую Хэйанским периодом… И служил среди самураев регента Мотоцунэ Фудзивары некий гои[20].
Хотелось бы привести, как полагается, его настоящее имя, но в старинных хрониках оно, к сожалению, не упомянуто. Вероятно, это был слишком заурядный человек, чтобы стоило о нем упоминать. Вообще, следует сказать, что авторы старинных хроник не слишком интересовались заурядными людьми и обыкновенными событиями. В этом отношении они разительно отличаются от японских писателей-натуралистов. Романисты Хэйанской эпохи, как это ни странно, не такие лентяи… Одним словом, служил среди самураев регента Мотоцунэ Фудзивары некий гои, и он-то и является героем нашей повести.
Это был человек чрезвычайно неприглядной наружности. Начать с того, что он был маленького роста. Нос красный, внешние углы глаз опущены. Усы, разумеется, реденькие. Щеки впалые, поэтому подбородок кажется совсем крошечным. Губы… Но если вдаваться в такие подробности, этому конца не будет. Коротко говоря, внешний вид у нашего гои был на редкость затрапезный.
Никто не знал, когда и каким образом этот человек попал на службу к Мотоцунэ. Достоверно было только, что он с весьма давнего времени ежедневно и неутомимо отправляет одни и те же обязанности, всегда в одном и том же выцветшем суйкане и в одной и той же измятой шапке эбоси. И вот результат: кто бы с ним ни встречался, никому и в голову не приходило, что этот человек был когда-то молодым. (В описываемое время гои перевалило за сорок.) Всем казалось, будто сквозняки на перекрестках Судзяку надули ему этот красный простуженный нос и символические усы с самого дня его появления на свет. В это бессознательно верили поголовно все, и начиная от самого господина Мотоцунэ и до последнего пастушонка никто в этом не сомневался.