– Доброе утро.
– Ужасная духотища.
– Как ваша дочь? Я слышал, она больна…
– Спасибо. Вчера ее наконец выписали из больницы.
Отдавая Авано-сану дань уважения, Ясукити пропустил его вперед. Причем уважение его отнюдь не было показным. Он беспредельно восхищался лингвистическим талантом Авано-сана. Авано-сан – он умер в возрасте шестидесяти лет – учил латынь по произведениям Цезаря. Кроме того, он знал, разумеется, английский, а также много других современных языков. Ясукити поражало, что Авано читал по-итальянски книгу под названием «Асино»[69], хотя сам не был дураком.
Но Ясукити восхищался не только его лингвистическим талантом. Авано-сан обладал великодушием старшего. Всякий раз, натолкнувшись в учебнике английского языка на трудное место, Ясукити непременно консультировался с Авано-саном. Трудные места… они возникали потому, что, экономя время, Ясукити нередко шел на урок, не заглянув в словарь. В таких случаях, правда, он изо всех сил старался изобразить не только почтительность, но и смущение. И лишь в тех случаях, когда Ясукити задавал вопрос настолько легкий, что и сам мог бы на него ответить, Авано-сан изображал на лице глубокую задумчивость, – Ясукити до сих пор отчетливо помнит, как это происходило. Держа в руках учебник Ясукити, Авано-сан, с потухшей трубкой в зубах, ненадолго погружался в размышления. Потом вдруг, точно его осенило, вскрикивал: «Это значит вот что!» – и одним духом объяснял непонятное Ясукити место. Как же почитал Ясукити Авано-сана за такие представления… за такие уроки не столько талантливого лингвиста, сколько талантливого притворщика…
– Завтра воскресенье. Вы опять отправитесь в Токио?
– Да… Нет. Завтра я решил не ехать.
– Почему?
– Честно говоря… из-за бедности.
– Вы шутите, – сказал Авано-сан со смехом. Он конфузился, когда смеялся, потому что из-под темно-рыжих усов у него торчали выдающиеся вперед зубы. – Ведь, кроме жалованья, у вас есть и гонорары, так что в общей сложности вы получаете вполне прилично.
– Вы шутите… – Теперь эти слова уже произнес Ясукити. Но произнес их гораздо серьезнее, чем Авано-сан. – Как вам известно, мое жалованье – пятьдесят иен, а гонорар – девяносто сэн за страницу. Если даже писать пятьдесят страниц в месяц, то получится – пятью девять – сорок пять иен. А в мелких журналах вообще платят сэн шестьдесят, так что…
Ясукити стал разглагольствовать о том, как трудно живется литературному поденщику. И не просто разглагольствовать. Обладая прирожденным поэтическим даром, он с ходу расцвечивал свои слова самыми причудливыми красками. Японские драматурги и писатели – особенно его друзья – вынуждены мириться с ужасающей нуждой. Хасэ Масао приходится вместо саке пить всякое пойло. Отомо Юкити с женой и ребенком – снимать крохотную комнатку на втором этаже. Мацумото Ходзё[70] тоже… правда, он недавно женился и теперь ему живется полегче. А до этого он ходил только в дешевую закусочную.
– Appearances are deceitful[71], что говорить, – не то в шутку, не то всерьез поддакнул Авано-сан.
Пустынная дорога незаметно перешла в улицу с убогими домишками, тянувшимися по обеим сторонам. Запыленные витрины, оборванные объявления и афиши на телеграфных столбах – одно только название, что город. Ни с чем не сравнимый трепет вызывал прочерчивающий небо над черепичными крышами огромный подъемный кран, который выбрасывал клубы черного дыма и белого пара. Наблюдая эту картину из-под полей соломенной шляпы, Ясукити испытывал глубокое волнение при мысли о трагедии литературных поденщиков, которую он сам нарисовал такими яркими красками. И, точно забыв о своем правиле терпеть, но не подавать виду, проболтался о содержимом своего кармана, где по-прежнему покоилась его рука:
– Честно говоря, у меня всего шестьдесят сэн, не разгуляешься, так что в Токио я не поеду.
В преподавательской Ясукити подсел к столу и, раскрыв учебник, стал готовиться к занятиям. Но ему не доставляло особой радости читать статью о ютландском морском бое. Особенно сегодня, когда он полон желания поехать в Токио. Держа в руке английский словарь морских терминов, Ясукити пробежал глазами всего одну страницу и тут же с тоской принялся думать о том, что в кармане у него всего шестьдесят сэн…
В половине двенадцатого голоса в преподавательской смолкают. Десять преподавателей уходят на занятия, остается один Авано-сан. Он скрыт за стоящим напротив столом… точнее, за безвкусной книжной полкой, отделяющей его стол от стола Ясукити. И лишь синеватый дымок от трубки, как свидетельство существования Авано-сана, время от времени медленно поднимается вверх на фоне белой стены. За окном тоже безмолвие. Покрытые молодой листвой верхушки деревьев, уходящие в облачное небо, серое здание школы за ними, а еще дальше сверкающая гладь залива – все погружено в знойную, унылую тишину…
Ясукити вспомнил о сигарете. И тут обнаружил, что, проучив неприветливого торговца, совсем забыл купить сигареты. Когда нечего курить – это тоже трагедия. Трагедия?.. А может быть, не трагедия? Страдания Ясукити, разумеется, не шли ни в какое сравнение со страданиями умирающего с голоду бедняка, для которого шестьдесят сэн – целое состояние. Но страдал Ясукити так же, как бедняк. Даже сильнее. Ибо обладал более тонкой нервной организацией. Бедняка совсем не обязательно называть бедняком. Талантливый лингвист Авано-сан совершенно равнодушен и к «Подсолнухам» Ван Гога, и к «Песне» Вольфа, и даже к урбанистской поэзии Верхарна. Лишить Авано-сана искусства – все равно что лишить травы собаку. Лишить же искусства Ясукити – все равно что лишить травы верблюда. Мизерная сумма в шестьдесят сэн заставила Хорикаву Ясукити страдать от духовного голода. Авано Рэнтаро, пожалуй, отнесся бы к этому равнодушно.
– Хорикава-кун…
Ясукити не заметил подошедшего к нему Авано-сана. В том, что он подошел, не было ничего удивительного. Удивительным было то, что и от его залысины на лбу, и от глаз за толстыми стеклами очков, и от коротких усов… а если прибегнуть к некоторой гиперболе, то и от поблескивающей никотином трубки веяло необычным, поистине очаровательным, почти женским смущением. Пораженный Ясукити, не спросив даже: «У вас ко мне дело?» – уставился на старого преподавателя, такого простого и близкого сейчас.
– Хорикава-кун, это очень мало, но… – Скрывая за улыбкой смущение, Авано-сан протянул Ясукити сложенную вчетверо десятииеновую бумажку. – Это, конечно, мало, но на билет до Токио хватит.
Ясукити растерялся. Занять у Рокфеллера – об этом он часто мечтал. Но взять в долг у Авано-сана – такое не могло прийти ему в голову. К тому же он сразу вспомнил, что лишь сегодня утром разглагольствовал о трагедии литературных поденщиков. Ясукити покраснел и стал, запинаясь, отказываться:
– Нет, что вы, честно говоря, карманных денег… карманных денег у меня действительно нет, но… стоит мне съездить в Токио, и я все улажу… кроме того, я передумал и не поеду, так что…
– Ну что вы, берите, все же лучше, чем ничего.
– Мне в самом деле не нужно. Благодарю вас…
Авано-сан вынул трубку изо рта и растерянно посмотрел на сложенную вчетверо десятииеновую бумажку. А когда поднял глаза, спрятанные за стеклами очков в золотой оправе, в них все еще сквозила смущенная улыбка.
– Вам виднее. Ну что ж… простите, что оторвал вас от дела.
И Авано-сан с таким видом, будто это ему отказались дать в долг, быстро спрятал десятииеновую бумажку в карман и заспешил к своему столу, скрытому полкой, уставленной словарями и справочниками.
Наступившая тишина окончательно лишила Ясукити покоя. Он даже взмок и, вынув из кармана никелированные часы, стал рассматривать свое лицо, отражавшееся в крышке. Привычка смотреться в зеркало всякий раз, когда он терял душевный покой, появилась у Ясукити лет десять назад. Правда, отраженное в маленьком кружке крышки часов лицо расплылось, нос разросся до огромных размеров. К счастью, и этого оказалось достаточно, чтобы в его сердце постепенно начал воцаряться покой. И одновременно он все острее испытывал сожаление, что отверг дружелюбие Авано-сана. Авано-сана, конечно, нисколько не волновало, вернут ему десять иен или нет, он лишь предвкушал наслаждение при мысли о том, с какой радостью они будут приняты. И очень невежливо отвергнуть его предложение. Мало того…
Ясукити почувствовал, что не в силах устоять перед этим «мало того», как перед сильным порывом ветра. Мало того, после мольбы о помощи отклонить благодеяние – непростительное малодушие. Чувство долга – на него можно наплевать. Главное, сделать все, чтобы не стать трусом. Хорошо, он возьмет в долг… предположим, возьмет, – но до двадцать восьмого, пока не получит жалованья, никак не сможет их вернуть. Он спокойно брал авансы под свои будущие произведения. Но две с лишним недели не возвращать долг Авано-сану – это, пожалуй, хуже, чем стать нищим…
Минут десять Ясукити колебался, затем спрятал часы в карман и с воинственным видом направился к столу Авано-сана. Тот, окутанный клубами табачного дыма, в своей обычной позе сидел за столом, где в строгом порядке были расставлены коробка табака, пепельница, журнал учета посещений, бутылка с клеем, и читал детектив Мориса Леблана. Увидев Ясукити, Авано-сан отложил книгу, полагая, что у того какой-то вопрос по учебнику, и спокойно посмотрел ему прямо в лицо.
– Авано-сан! Одолжите мне, пожалуйста, деньги, которые вы только что предлагали. Я все хорошенько обдумал и решил взять их.
Ясукити выпалил это одним духом. Он смутно помнит, что Авано-сан встал из-за стола, но ничего не сказал. Какое у него было при этом лицо – этого он, видимо, не заметил. Теперь, когда уже прошло лет семь или восемь, Ясукити помнил только огромную правую руку Авано-сана, протянутую прямо к его лицу. Помнил, как тот смущенно, дрожащими пальцами (ноготь на толстом втором пальце – желтый от никотина) протягивал ему сложенную вчетверо десятииеновую бумажку…