Безумен род людской
Эпиграф
С любовью
ко всем актёрам, актрисам, режиссёрам,
музыкантам и техническому персоналу
театра «Мономой»
Пак: Как безумен род людской! [1]
«Сон в летнюю ночь»
Акт III, сцена 2
Ипполита: Ничего глупее я в жизни не слыхала.
Тезей: Даже лучшие из этого рода людей — всего лишь тени. Да и худшие — не хуже их, если им помогает воображение.
Ипполита: Но это должно сделать наше воображение, а не их.
Тезей: Если в нашем воображении они не хуже, чем в их собственном, то они могут сойти за отличных людей.
«Сон в летнюю ночь»
Акт V, сцена 1
Часть первая
Глава первая
Я умер, как только часы в коридоре пробили девять.
Кое-кто утверждает, что её величество Елизавета, божией милостью королева Англии, Франции и Ирландии, запретила часы с боем в своих дворцах. Времени не разрешено проходить. Она победила время. Но те часы пробили. Я запомнил.
Я считал удары. Девять. Потом убийца нанёс удар.
И я умер.
Мой брат считает, что есть только один способ рассказать историю.
— Начни с начала, — говорит он раздражающе-поучительным тоном. — С чего же ещё?
Вижу, начал я несколько поздно, так что нам придётся вернуться и начать заново, без пяти минут девять.
Представьте женщину, если угодно. Она уже не молода, но и не стара. Высокая, и как мне постоянно твердят, поразительно красивая. В ночь своей смерти она одета в платье из тёмно-синего бархата, расшитое множеством серебряных звёзд, и на каждой звезде жемчужинка. Спереди, под разрезом юбки, видны при ходьбе вставки муарового шёлка цвета бледной лаванды. Такой же дорогой шёлк очерчивает рукава, лаванда проступает сквозь прорези в усыпанном звёздами бархате. Юбка скользит по полу, скрывая изящные туфельки, скроенные из старинного гобелена.
Такие туфли неудобны, если не подбиты льняной тканью, а лучше атласом. На ней также высокий и жёсткий гофрированный воротник, а прекрасное лицо обрамляют волосы цвета воронова крыла, заколотые в замысловатые локоны и кудри, на них нити жемчуга под стать ожерелью на корсаже. Серебряная корона с жемчугом подчёркивает её высокий ранг. Бледное лицо сияет странным, почти неземным светом, отражая пламя мириады свечей, глаза её подведены чёрным, а губы — алым. Она держит спину прямо, но выпячивает бёдра и откидывает плечи, чтобы обтянутая шёлком грудь, не слишком большая, но и не маленькая, притягивала взгляд. Этим вечером она притягивает много взглядов, потому что, как мне постоянно твердили, женщина удивительно прекрасна.
Прекрасная женщина в обществе двух мужчин и девушки, и один из них — её убийца, хотя она пока этого не знает. Девушка одета с таким же великолепием, как и дама, её корсаж и юбка даже дороже, переливаются бледным шёлком и драгоценными камнями. Светлые волосы подняты в высокую причёску, милое личико невинно, но это обман, потому что она мечтает заточить свою спутницу в темницу и изуродовать. Ведь она её соперница в любви, а поскольку моложе и не менее красива, то победит. Двое мужчин завороженно слушают, как младшая оскорбляет соперницу, а потом наблюдают, как она берет в руки тяжёлый канделябр на четыре свечи. Она танцует с ним, как с партнёром. Свечи мерцают и чадят, но не тухнут. Девушка грациозно танцует, потом ставит канделябр и бросает на одного из мужчин бесстыдный взгляд.
— Коли б ты знал меня, — лукаво говорит она, — то знал бы и мои печали.
— Знал тебя? — вмешивается старшая дама. — Ох, это искусство узнаванья!
Сказано остроумно и откровенно, хотя голос женщины немного хриплый и с придыханием.
— Печаль же, леди, — говорит тот мужчина, что пониже ростом, — это мой конёк.
Он вытаскивает кинжал. В залитой мерцанием свечей паузе уже кажется, что он собирается вонзить кинжал в девушку, но потом поворачивается и ударяет старшую. Начинают бить часы, то механическое чудо в коридоре, и я отсчитываю удары.
Публика охает.
Кинжал скользит по талии и правой руке дамы. Она тоже охает. А потом спотыкается. В её левой руке, невидимой для потрясённой публики, зажат ножик, которым она протыкает пузырь из свиных кишок, спрятанный в простом льняном мешочке, привязанном серебристыми верёвками к поясу. Искусному поясу из кремовой лайковой кожи со вставками из алой ткани, на которых сверкают жемчужинки. Из проткнутого пузыря течёт овечья кровь.
— Зарезали меня, увы! — выкрикивает она. — Зарезали меня!
Не я писал эти строчки, а значит, не я виноват в том, что дама объявляет и без того очевидное. Девушка кричит, но не от потрясения, а от восторга.
Старшая из женщин ещё пошатывается, теперь развернувшись так, чтобы зрители могли видеть кровь. Если бы мы играли не во дворце, то не использовали бы овечью кровь — богатое бархатное одеяние слишком дорого, но ради Елизаветы, для которой времени не существует, мы должны понести расходы. И мы их несём. Кровь, пропитавшая бархатное одеяние, почти не видна из-за тёмного цвета платья, но множество пятен проступает на лавандовом шёлке, кровь брызжет на холст, которым покрыт турецкий ковёр. Женщина всё раскачивается, снова кричит, падает на колени и с последним восклицанием умирает. На случай, если кто-то решил, что она просто в обмороке, выкрикивает два последних отчаянных слова: «Я умираю!» А потом умирает.
И в этот момент часы бьют девятый раз.
Убийца снимает с головы трупа корону и с подчёркнутой любезностью подаёт молодой женщине. Потом хватает мёртвую за руку и с неожиданной силой утаскивает труп из вида.
— Оставим тело разлагаться здесь, — громко произносит он, запыхавшись под тяжестью тела. — На веки вечные.
Он прячет женщину за высокой ширмой, которая в основном служит для маскировки двери в глубине сцены. Панели ширмы расшиты переплетёнными лозами красных и белых роз.
— Да чтоб тебя чума забрала, — тихонько говорит покойница.
— В гробу я тебя видал, — шепчет в ответ её убийца и возвращается назад, к безмолвной и неподвижной публике, потрясённой внезапной смертью темноволосой красавицы.
Я и был этой дамой постарше.
Комната, где я только что помер, освещена множеством свечей, но за ширмой темно как в могиле. Я подполз к полуоткрытой двери и вернулся через неё в тамбур, стараясь не задевать саму дверь, чей верх торчит над расшитой розами ширмой.
— Господи помилуй, Ричард, — тихо сказала мне Джин. Она провела рукой по моей прекрасной юбке, заляпанной овечьей кровью. — Какая жалость!
— Это отстирается? — спросил я, поднимаясь на ноги.
— Возможно, — с сомнением произнесла она, — но прежним платье уже не будет, верно? Так жаль. Давай-ка я замочу этот шёлк.
Джин — славная женщина, вдова и наша портниха. Она ушла за кувшином воды и тряпкой.
У стен комнаты бездельничали с десяток мужчин и мальчишек. Алан устроился поближе к паре свечей и потихоньку заучивал роль, читая слова с длинного листа бумаги. Джордж Брайан и Уилл Кемп резались в карты, используя вместо столика один из наших ящиков с реквизитом. Кемп ухмыльнулся.
— Когда-нибудь он воткнёт этот нож прямо тебе под рёбра, — сказал он мне и состроил рожу, изображая покойника. — Он бы не прочь. Да и я тоже.
— И тебя чтоб чума забрала, — сказал я.
— Ты должен быть с ним любезен, — сказала мне Джин, безуспешно тыкая тряпкой в овечью кровь. — Я имею в виду, с твоим братом, — продолжила она.
Я ничего не ответил, просто стоял, пока она пыталась очистить шёлк. Одним ухом я прислушивался к игре актёров в том большом зале, где на троне сидит королева.
Я уже в пятый раз играл перед королевой — дважды в Гринвиче, дважды в Ричмонде, и теперь в Уайтхолле — и люди вечно расспрашивают, как она выглядит, а я обычно выдумываю, потому что её невозможно увидеть и описать. Свечи в основном горят там, где играют актёры, а Елизавета, милостью Божьей королева Англии, Франции и Ирландии, сидит под роскошным красным балдахином, который отбрасывает на неё тень, но даже в тени можно разглядеть белое, как крыло чайки, лицо, неподвижное и суровое, и собранные в высокую прическу рыжие волосы с золотой или серебряной короной. Обычно она сидит не шевелясь, как статуя, кроме тех мгновений, когда смеётся. Её белое лицо как будто не одобряет происходящее, но ей явно нравится пьеса, и придворные наблюдают за ней, как и мы, пытаясь разгадать, нравится ли ей представление.
Грудь у нее тоже белая, под стать лицу, как я знаю, она использует свинцовые белила — эта паста делает кожу такой белой и гладкой. Декольте у неё низкое, как у юной девы, соблазняющей мужчин намёком на бледную грудь, хотя, клянусь богом, она стара. Она не выглядит старой, сверкая в огнях свечей дорогими тканями, усыпанными драгоценностями. Старая, неподвижная, бледная — настоящая королева. Мы не смели на неё смотреть, ведь если поймать её взгляд, то исчезнет та иллюзия, что мы создаём, но я старался посмотреть украдкой и видел белое лицо над надушенной публикой в нижних рядах.
— Может, придётся пришить к юбке новый шёлк, — тихо сказала Джин и поёжилась в порыве ветра, принесшего брызги дождя через высокие окна прихожей. — Мерзкая ночка на улице. Льёт как из ведра.
— Когда уже закончится эта дурацкая пьеса? — спросил Уилл Кемп.
— Через пятнадцать минут, — ответил Алан, не отрываясь от газеты.
Из большого зала появился Саймон Уиллоби. Он играл девушку, мою соперницу. Он ухмылялся. Саймон, хорошенький шестнадцатилетний юнец, бросил Джин свою диадему, а потом покрутился, так что замерцала яркая юбка.
— Неплохо сегодня сыграли! — радостно заявил он.
— Ты всегда хорош, Саймон, — ласково сказал Уилл Кемп.
— Не так громко, Саймон, не так громко, — с улыбкой предостерег Алан.
— Ты куда? — спросила у меня Джин.
Я направился к двери во двор.