Там мы и остались, забыв обо всем на целых полтора часа. Мы пили много и быстро: явно оба чувствовали страшное ускорение, которое приобретает жизнь, когда устремляется в неведомую пропасть. Мы пили и шутили, но нам было страшно.
Через два часа мы были абсолютно пьяными. Я два раза свалился со стула, со всей силы раскачиваясь вперед и назад и заливаясь смехом, который я сдерживал в груди все долгие годы своей вымученной серьезности.
Что-то во мне сломалось. Я состарился и помолодел одновременно. Мне хотелось плакать, потом смеяться, и я смеялся и плакал. Мое сердце выскакивало от такого количества выпитого, как сердце плаксивого старика, но также и как сердце влюбленного, веселого юноши. Я рассказывал пустяшные истории, напевал любимые песни, помогал Ив прикурить, а она жмурила свои желтые глаза, и мы бросали друг на друга редкие, но многозначительные взгляды.
Наконец мы пристально посмотрели друг другу в глаза: Ив заглянула в мои карие, а я в ее… тоже карие. Но ее были и желтоватыми, и зеленоватыми. Разноцветными. Было ясно без слов, что я чувствую и что бы мне хотелось пережить с ней, начиная с этого момента.
Ив взяла меня за руку и повела к себе. А я по инерции, не задумываясь, потянул за собой черный мешок с кровавой ногой.
И мы пришли в ее дом, разбросали одежду по всему ее женскому, чистому жилищу, и пили вино из бутылок, и падали голыми на блестящий кафель в ванной, и скользили мокрыми телами по полу кухни, и тихо лежали в темноте. Все кружилось и вилось вокруг нас, а жизнь остановила свое течение.
Потом мы снова пили, испугавшись такой категоричности своих тел и желаний — как будто наши тела были взрослыми и знали, чего хотят и что творят, а мы были детьми и смущенно за ними наблюдали. Мы пили красное вино из горлышка и недоумевали, как завтра мы объясним свой поступок. Себе и другим людям.
Я разгорячился. Голый, охваченный бешенством нерешительного существа, запутавшегося в премудростях жизни, я взял и ударил кулаком по стене. Мне понравилось. И я, выпрямившись, похожий на крепкого, потного боксера, стал молотить по стене кулаками. Пыхтел и изливал свой гнев. Бил по этому миру, который хотел моей смерти. Хотел, чтобы я умер как скучный, серый, не познавший любви и радости врач.
— Эй, ты пачкаешь мне стену! — тревожно крикнула Ив, еще находясь во власти сумасшедшей веселости.
Но я ее не слышал. И не заметил, что правый кулак оставляет на стене кровавые пятна. Наконец кровь прыснула крупными каплями, и белая стена стала зловещей. Как будто пошел темный летний дождь из крови.
Я остановился. А потом сел.
Ив занялась моей рукой, которая выглядела зловеще — искривленная и синюшная, с яркими, красными пятнами свежей крови. Около получаса Ив перевязывала мою сломанную и раздробленную руку.
— Ты ненормальный! — время от времени ворчала она.
— Ха! — отвечал я и довольный смотрел в пол. Я был самим Мефистофелем, бандитом со сломанной рукой, готовым сыграть над миром страшную шутку И сейчас этот бандит смотрел в пол и думал, какую именно шутку ему сыграть. Я пыхтел, смеялся и пил, запрокидывая бутылку с вином здоровой рукой. Наконец кровь остановилась, и мы снова закувыркались по полу, а капли крови теперь размазывались по нашим телам.
Наутро я чувствовал себя совершенно разбитым. С Ив мы переглядывались, как люди, которые до недавнего времени были совершенно цивилизованными, но в какой-то миг вдруг забылись и съели живьем человека. Мне надо было вернуться к своей семье. Рука надулась, как пузырь, полный черной крови. У дверей стоял огромный мешок с кровавой ногой. Будь я пафосным идиотом, я бы сказал, что это было нечто вроде трупа моей прежней жизни. И да, я был пафосным идиотом. Но с сегодняшнего дня и впредь я больше не буду посредственным, серым врачом. С сегодняшнего дня и впредь я буду жить, как отчаянный и, может, счастливый человек. А сейчас, сказал я себе, я возьму это мясо, потому что мне надо отнести его моей малышке. Ей нужны протеины.
И я взял черный мешок, из которого сквозь образовавшиеся маленькие трещинки сочилась темная кровь. Взял его левой рукой. Из моей правой руки тоже сочилась темная кровь. Капли из мешка и из руки падали на пол, и некоторые из них смешивались.
Потом я поцеловал Ив, вышел из ее утреннего дома и, преисполненный странных, смешанных чувств, отправился в свой.
Сколько же дорог
Я люблю плавать по заповедным водам
и высаживаться на диких берегах.
В это утро, уходя из дома Ив, я чувствовал, что в моем сердце свилась змеей и затаилась сильная тревога. Тревога спрашивала: «Уцелеешь ли ты, мой мальчик, в своей новой жизни?»
Точно такая же тревога грызла меня изнутри три года назад, когда в почти такое же утро, как это, я отправился на работу в свой первый рабочий день. Или, по крайней мере, я надеялся, что он будет первым…
Я ехал в психиатрическую клинику им. Святого Ивана Рильского.
Это было единственное место в окрестностях Софии, куда взяли бы такого человека, как я: без родственных связей и без чрезмерных амбиций. Молодой врач всегда напоминает крысенка: он годится лишь в качестве легкого завтрака для вон того питона в углу, которого некоторые называют Жизнью.
Как-то так…
Я почти бежал, потому что знал, что мне надо приехать в эту известную психиатрическую клинику задолго до обхода врачей, до того, как персонал разойдется по своим кабинетам. Я знал, что такое психиатрия, поэтому лихорадочно, изо всех сил надеялся, что когда увижу Больницу, то не буду смущен и не попаду в смешное положение новобранца, который вертит головой на тоненькой шее, уши его горят, а сам он тихонечко покашливает и не знает, куда деть руки. Мне не хотелось чувствовать себя нелепо.
Я почти бежал к автобусной остановке и волновался. Когда человек движется вперед, он невольно оглядывается назад. Когда прыгаешь с широко открытыми глазами в незнакомый сумрак новой жизни, твое услужливое сердце обращается к прошлому. И ищет утешения. Но в прошлом утешения нет.
Так я добрался до автобусной остановки, вскочил в первый подошедший автобус. Стоял и не мог оторвать взгляда от видов за окном — как будто я смотрел фильм о своей прошлой жизни. Но по сути не было никакого фильма: я думал совсем о другом. Может, о будущем? Но оно было таким огромным и неясным, что думать о нем было невозможно. Какая рыба может думать о всем море сразу?
Вот мы обогнули угол парка, потом автобус въехал в центр, потом я вышел и пересел на трамвай, и он заскрипел по липким софийским улицам. Я ехал и боролся со страхом.
Я думал, что беззаботность — это самое сладкое состояние в мире; о том, что когда оно уходит, жизнь становится грубой и уродливой, как старый пьяный мужик, который будит тебя рано утром пинками.
Я думал, все еще пребывая во власти мистической тревоги, что сейчас я брошусь в это море, нырну в дела, будучи самим собой, а выйду из него уже не в себе. Не собой. Я остановлюсь, когда перестану быть мальчиком, а буду неизвестным мне стариком.
А еще я думал вот о чем: почему я хочу быть психиатром. Да, больше всего об этом.
Я и раньше очень часто размышлял на эту тему.
Почему я хотел стать психиатром?..
Стояла осень, я был первокурсником, легким, как падающий листок, и беззаботно носился вместе с ветром. Я был часто веселым и постоянно удивленным. Бродил по улицам и учился каждый день. И я не знал, чему именно я учусь; целыми днями я бегал между диссекционными залами и просторными и светлыми физиологическими лабораториями, полными обезглавленных жаб; летал между подземными моргами и поднебесными родильными отделениями; изучал под мощным микроскопом тонкие срезы мозжечков умерших от инсульта стариков и образцы тканей с пенисов маленьких мальчиков, погибших в катастрофах, бубнил под нос латинские падежи.
Опьянялся любыми знаниями. Лучше и быть не могло.
И вот сейчас я шел мимо желтоватого старого здания клиники, возвышающегося в глубине двора громадной, как город, Медицинской академии, шел мимо крупных собак, снующих между полными кровавых бинтов мусорными баками. Я собирался выпить чего-нибудь с друзьями в Дыре — известном заведении напротив Медико-биологического института…
И тут я заметил маленький листочек с объявлением: «Начинает работу кружок по психиатрии. Запись…»
И в моей перевозбужденной юностью голове вспыхнуло желание. Мне сразу же захотелось побежать, найти этот кружок и в него записаться, чтобы изучить все тонкости психиатрии и стать загадочным новым Фрейдом.
Я сразу же представил, какие выгоды скрываются за посещением этого кружка. Да разве мог бы я, скажите на милость, отыскать нечто более экстравагантное? Экстравагантность притягивала меня, как магнитный полюс привлекает полярных исследователей. Притягивала со всей силой.
Суета сует.
В то время я носил вещи, отрытые в гардеробе моего отца — в узком пиджаке с большими лацканами, яркой приталенной рубашке с огромным воротником, блестящем галстуке с индийскими мотивами. От всего этого великолепия некоторым женщинам поделикатнее становилось плохо. Мой облик завершали кирпично-красные кожаные ботинки с квадратными носами и брюки клеш.
После двух лет в пограничных войсках мое тело стало крепким и мускулистым. Я отрастил длинные волосы, которые завивались кольцами на шее, и отпустил длинные бакенбарды. Так я стал походить на какого-то расфуфыренного кретина образца 1972 года.
Мне хотелось походить на Джорджа Харрисона, Джима Моррисона, Фрэнка Заппу. На каждого, кто беззаботно шлялся по Лондону 1968-го, вот таким, элегантным и беззаботным, что не имело ничего общего с навевающим тоску социалистическим провинциализмом Софии.
По крайней мере пятьдесят процентов моих однокурсников все еще донашивали брюки из шелка, фасоном напоминавшие шаровары! Они выглядели, как наделавшие в штаны деревенские царьки. А пытались походить на мафиози. Из-за чего выглядели дураками.