ь, пришлось отпустить его за квартал от моей квартиры… А после — эта вечная напряжённая ложь! Мне, ведь, пришлось сказать потом, что ты — муж моей сестры, о котором я узнала случайно и взяла из госпиталя, потому что госпиталь эвакуировался… Ты вот сейчас иронизировал, но я твёрдо могу сказать, что я дважды спасла тебя: в первый раз, когда подобрала тебя, а во второй, помнишь, когда ты ещё не мог ходить, как следует, а собрался отступать с какой-то юнкерской школой?.. И, думаю, — сказала она тихо, — что спасу тебя в третий раз, если ты поймёшь, наконец, что безумно бороться с советской властью и гибельно для… России, что надо честно и самоотверженно работать.
— Слушай, оставь! — сказал Яхонтов утомлённо. — Я прошу тебя: оставь, наконец! — крикнул он, страдальчески сморщившись. — И знай, пожалуйста, раз навсегда, что с предателями родины Яхонтову не по пути!.. Слишком страшная бездна, а у меня, знаешь ли, не хватает прыткости.
— Нет бездны, через которую нельзя было бы перебросить мост! — сказала Елена серьёзно. — Вот что, — сказала она, кладя свою руку на его, — у меня к тебе большая, большая просьба.
— Ну?..
— Я хочу… Можешь ты дать мне слово, что выслушаешь всё, что я скажу тебе, совершенно спокойно и потом обдумаешь честно и непредубеждённо, — способен ты на это?
— Странно! Ты меня обижаешь, — сказал Яхонтов.
— Ну, хорошо, скажи для начала, почему ты считаешь, что большевики — «предатели родины»?
— Гм… странный вопрос! — Брест?! — сказал Яхонтов.
— Ну, вот, я так и знала, — улыбнулась Елена. — А скажи, пожалуйста, много получила Германия русской территории по этому договору?
— Но, ведь, получила бы, если б не германская революция!
— Ах, если бы не «бы»?! И неужели ты думаешь, что большевики, которые с самого начала поставили всё на всемирную революцию, неужели ты думаешь, они не рассчитывали на это?!..
— Ну, знаешь ли, этак задним числом можно оправдать всё, что угодно… Да, наконец, допустим даже, что они предвидели, что будет революция в Германии, но вообще-то вся политика их направлена к уничтожению России…
— Так-так. А не смущают тебя некоторые обстоятельства, когда ты начинаешь рассуждать таким образом?
— Какие, например?
— Да возьмём хоть самые близкие: почему это, например, японцы безобразничали на Дальнем Востоке при белых и сразу же смазали пятки, как только пришла туда Красная армия? Дальше — найдутся ли у тебя честные, я подчёркиваю, честные возражения, если я скажу, что и Колчак, и Деникин, и Миллер, и Юденич — все они валялись в ногах у иностранных «высоких комиссаров»? Неужели тебя, русского патриота, не возмущало то, что Жанен и Нокс помыкали твоим «верховным»?!.. Нет, ты погоди возражать, потому что ты дал мне слово возражать честно!
Яхонтов смолчал.
Казалось, Елена разгорячалась всё больше и больше. Яхонтов слушал, закрыв глаза. Он был бледен и забыл даже о папиросе, которая потухла в его руке.
Елена, наоборот, курила папиросу за папиросой, глядя в его лицо прищуренными глазами. Если бы знал он, если бы знал этот гордый человек, что сейчас она чувствовала себя, как спокойный и опытный стрелок в тире!.. Елена гордилась сейчас действием слов своих на Яхонтова и в то же время с презрением и нежностью думала о том, какой он ребёнок в политике и как легко поддаётся гипнозу насыщенных эмоциональностью фраз.
«Политические дикари»! — думала она о нём, и о подобных ему, еле сдерживая улыбку.
Когда она кончила, развернув перед ним, неотразимую для его сознания идею, что советская власть приняла на себя все вериги старой России во внешней политике, а в том числе и вековечную злобу Великобритании, — он вскочил, весь трепещущий и обновлённый.
— Итак, значит, это — псевдоним?!..
— Как?! — не поняла Елена.
— Как?., очень просто: знаешь, когда человеку неудобно почему-либо подписываться своей фамилией, и он выбирает псевдоним?..
— Знаю, конечно, но при чём тут?..
— Но, ведь, ты только что сказала сейчас, что РСФСР — это то же самое, что Россия, и, понимаешь, это мне очень нравится. Для меня это целое открытие. Я никогда не думал так.
— Ну… — неопределённо сказала Елена.
Яхонтов подошёл к ней. Глаза его горели огнём неофита. Он быстро нагнулся к ней, схватил и, высоко подняв на воздух, закружил по комнате. Потом поставил её и, отступая на шаг, воскликнул голосом, в котором слышался зарождающийся фанатизм новообращённого:
— Елена!.. Отныне да здравствует Россия под псевдонимом!!!
«Об эвакуации Омска можно сказать словами одного умного человека, что это больше, чем преступление, это глупость! Омск — всё, вне Омска нет спасения!.. Сзади, в тайге, смерть, впереди — победа!» — так завывали ежедневно передовицы омских газет и всё-таки все тянулись в тайгу.
«К оружию, господа! Положение не безнадёжно. Наша армия не утратила способность сопротивляться. Она только ждёт помощи из тыла, чтобы, собравшись со свежими силами, дать новый толчок красному шарику, после которого он покатится обратно!..» — напрасно: красный жёрнов катился к берегам Иртыша, и все делали самое благоразумное — вовремя убирали ноги.
Все заметались в поисках за Мининым и Пожарским. Мобилизовались и в первый раз за всю историю народов объединились Крест и Полумесяц.
В субботу 1 ноября кандидаты в Минины и Пожарские сошлись в здании городской думы на особое совещание при начальнике добровольных формирований — генерале Голицине. Пришли представители общественных организаций, кооперации, земств, городского самоуправления, торговли и промышленности. Присутствовали — премьер Вологодский и члены совета министров.
Приехал адмирал.
Собрание открылось горячей приветственной речью по адресу адмирала. Минины нашлись. Правда, жён и детей не закладывали, потому что все они были погружены в теплушки, но остальное достояние своё повергали к стопам правительства. «Земсоюз» мощным жестом бросил свою мошну к ногам адмирала. «Отвернуться от Иркутска и обратить все взоры к Москве», — призывал горячий представитель кооперации.
Верховный ответил на речи: обрисовал положение фронта и сказал, что непосредственной опасности Омску не угрожает. В заключение он призвал к напряжению всех сил и заявил, что пока воздержится от поголовной мобилизации, так как верит, что мощные кадры добровольцев хлынут в армию.
Всего только четыре дня оставалось до годовщины объявлення адмирала верховным правителем, когда Брянский полк, сделав стовёрстный переход, 14 ноября 1919 года ворвался в город.
Это было полной неожиданностью для всех и больше всего для Ферапонта Ивановича.
С тех пор, как Ферапонт Иванович поделился своим гениальным замыслом с капитаном Яхонтовым, прошло около полуторых месяцев. Два или три раза учёный приходил на квартиру к офицеру, и каждый раз его встречал Силантий и так же, как всем другим посетителям, объявлял, что у господина капитана болят глаза, а потому он сидит у себя в кабинете и никого не принимает.
Капустин, слыша такое заявление, не только не пытался нарушить запрет и проникнуть к затворнику, но, наоборот, изображал каждый раз полнейшее удовлетворение и даже радость. С хитрым видом он подмигивал денщику и, ни слова не говоря, удалялся на цыпочках, со всевозможными предосторожностями, как будто там, в комнате, находился тяжело больной.
Зайдя в последний раз к капитану, он был сначала поражён, а потом обрадован, когда Шептало сказал ему, что господина капитана нет — вышел в город.
— Как? уже вышел?!.. — вскричал Капустин и вдруг ни с того, ни с сего вытащил из кармана рублёвку и подал её Силантию.
— Ну, слава богу, Силантий!.. Ура надо кричать! — сказал он, волнуясь и суетясь, и хотел было ещё что-то сказать, но в это время, не обращая внимания на то, что они были вдвоём в пустой кухне, Силантий так рявкнул «ура», что рука Ферапонта Ивановича, лежавшая на ручке двери, дрогнула, толкнула дверь, и он чуть не упал через порог.
— Ну, ладно, ладно, Силантий, молодец! — сказал Ферапонт Иванович и, поправив шапку, выбежал на улицу.
Он шёл сам не свой. «Теперь уж начнётся, теперь уж начнётся!»… — повторял он вслух и с большим трудом сдерживался, чтобы не крикнуть всем этим, пробегавшим мимо явным «эвакуантам»: «Да бросьте вы все эти помыслы!.. погодите!.. трусы!.. чего вы боитесь?!».
С этого дня жизнь Ферапонта Ивановича ускорилась. У него было такое впечатление, что он всё время дышал кислородом. Никогда никакой юноша не ждал с таким нетерпением своего первого свидания, а начинающий писатель — своего первого гонорара, с каким Ферапонт Иванович ежеутренне встречал газету.
Но каждый номер «Русской армии» приносил ему разочарование. Не было никаких признаков того, что «ночные дивизии» начали свои действия на фронте. Ещё, когда появлялись сообщения о боях на Ишиме, где дралась Ижевская дивизия, то не все надежды были утрачены. Одно время, когда из донесений было видно, что 30 и 31 октября белые, получив подкрепление, перешли в контратаку, стремясь удержать Петропавловск, Капустина охватило смутное предчувствие, что эти подкрепления именно они, ночные дивизии.
Но уже в первых числах ноября фронт далеко откатился от Ишима. И вот, в это время одно ужасное подозрение потрясло душу Ферапонта Ивановича. Дело в том, что с необыкновенной тщательностью прочитывая каждый день оперативную сводку и делая сопоставления, он обратил внимание на то, что уже несколько раз упоминалось о ночных атаках красных. Отсюда его больное воображение стало разматывать длинную ленту причин и следствий.
«Да, это так»! — наконец, решил он и, предчувствуя, что подозрения его сейчас только подтвердятся, оделся и, буркнув что-то невнятное супруге своей, Ксаверии Карловне, выбежал на улицу.
Он шёл к капитану Яхонтову.
Его встретил полупьяный и сильно опустившийся Силантий. Он рассказал Ферапонту Ивановичу, что капитана уж вторую неделю нет, что он заявлял по начальству об этом, но там думают, что господин капитан скорее всего решился сдаться в плен, а потому и скрывается где-нибудь в городе. Но он-де, Силантий, чувствует, что нет в живых господина капитана. При этом Шептало заревел.