Сознание меркло, цепляясь за последние обрывки мыслей.
Неужто и правда — все? А потом, вместо окончательной пустоты, меня пронзило ощущение покалывающего тепла, словно тысячи невидимых нитей оплетали его, стягивали, перекраивали, и где-то на грани слышимости раздался тихий, мелодичный перезвон, будто от множества крошечных колокольчиков.
Глава 1
Сколько я так провалялся в этой чернильной пустоте — час, день, вечность? Да хрен его разберет. Первое, что вернулось, — боль. Такая, будто по моей черепушке от души приложились чем-то тяжелым. Несколько раз. Для верности. Башка трещала по швам. Каждый удар пульса отдавался в висках набатом. М-да, пробужденьице то еще.
Я попытался открыть глаза, но веки налились свинцом. Со второй попытки, собрав в кулак остатки воли, я все же сумел-таки разлепить их.
Свет.
Тусклый, серый, как небо над Питером. Я зажмурился, тихо взвыв сквозь стиснутые зубы — звук получился каким-то писклявым, не моим.
Когда глаза немного притерпелись, я смог оглядеться.
Лежу. На чем-то жестком, что с очень большой натяжкой можно было назвать кроватью. Скорее, это был топчан, покрытый какой-то драной шкурой, воняющей псиной.
Обстановочка, если это убожество можно так назвать. Стены из грубо отесанных бревен, щели между которыми кое-как заткнуты мхом или паклей. Мебель — стол да пара табуреток, сработанных, похоже, одним топором да через известную матерь. Единственное оконце, маленькое, как бойница в средневековой крепости, затянуто чем-то мутным, похожим на бычий пузырь, что ли. Оно и сочило тот самый жиденький свет, от которого хотелось взвыть.
Воздух… О, этот дивный букет! Смесь застарелой пыли, аж в горле дерёт, сушеных трав, и навоза.
Курорт, пять звезд, всё включено, включая ароматерапию по-деревенски.
Попытался рыпнуться. Ага, щас! Тело налилось чудовищной слабостью. Руки-ноги ватные, не слушаются. И еще одно странное ощущение — неприятная такая легкость. Я всегда был в неплохой форме, не качок, конечно, но и не задохлик с пивным пузиком. А тут доходяга какой-то. И кожа на руках — белая, тонкая, без единой царапины или мозоляки. Не мои руки. Ни разу.
Так, Миша, кажись, ты тут просто башкой приложился после авиакатастрофы. А еще, думается, что мы вляпались по самое не балуйся, вляпались так, что предыдущие терки с генералами покажутся детским лепетом в песочнице.
У моей, так сказать, лежанки кто-то топтался. Я сфокусировал зрение. Дед. Древний, как дерьмо мамонта. Лицо — сплошная сетка глубоких морщин. Борода седая, спутанная. Одежонка — мешковина какая-то, верёвкой подпоясанная. Но глаза… В них было столько всего намешано, что хватило бы на трехтомник Достоевского. И преданность там была, собачья, и отчаяние, и вековая усталость — казалось, он этот мир на горбу тащил с момента его сотворения.
Дед заметил, что я открыл глаза, и дернулся. Его лицо перекосило гримасой. Он шагнул ближе, и я уловил ядрёный запах лекарственных трав.
— Ваше благородие… Молодой господин Михаил… очнулись, слава Единому! — голос у него был дребезжащий, зато слова он выговорил четко, с каким-то старомодным, почтительным поклоном.
Стопэ! Какое, на хрен, «ваше благородие»? Какой «молодой господин Михаил»? Я, конечно, Михаил, но насчет «молодого господина» — это он явно попутал. Может, я все-таки брежу? И эта хибара — на самом деле палата в военном госпитале, а дед — санитар с буйной фантазией? Хотя для санитара он одет как-то слишком аутентично. Для съемок исторического блокбастера, разве что.
— Вы… кто? — язык во рту тяжело ворочался, слова выходили хриплыми и чужими, еще и какими-то странными.
Дед уставился на меня с еще большей тревогой. Его глаза забегали.
— Да что ж это вы, ваше благородие… не признали меня? Борисыч я… верный слуга ваш и батюшки вашего, светлая ему память… — тут голос его дрогнул, он торопливо утер слезу рукавом своей замызганной рубахи.
Батюшки? Светлая ему память? Мой батя жив-здоров, сидит себе на даче, огурцы поливает и кроссворды щелкает. Что за пургу несет этот Борисыч?
Краем сознания я поймал себя на мысли, что разговор был явно не на русском языке, но я же все понимал.
Старик похоже, принял мое молчание за проявление слабости или последствий ранения.
— Ох, горюшко-то какое, ваше благородие, — запричитал он, сбиваясь и глотая слова, — батюшка ваш… барон Рокотов… почил… Несколько дней уж как… В стычке с теми иродами, людьми барона Волконского… чтоб ему пусто было!
Каждое слово приводило в недоумение, я и знать не знал, кто такой этот барон Рокотов и с какого бодуна он мне «батюшкой» заделался. Искренняя, неподдельная скорбь в голосе старика не оставляла сомнений — он говорит правду. По крайней мере, свою правду.
— Род наш, ваше благородие, Рокотовых… и так-то не самый сильный был, а нонче и вовсе… на краю погибели, — продолжал Борисыч. — Казна пустая, разволокли всё, что не приколочено, душегубы проклятые. Земли наши лучшие оттяпали, сволочи. А воины… кто костьми полёг рядом с батюшкой, а кто уцелел — так те хуже баб перепуганных…
Он тяжело вздохнул.
— И вы, ваше благородие… в той же стычке были… Голову вам крепко приложило, да бочину распороли… Думали уж, не выживете. Чудом Единый вас спас… Чудом…
Ну, теперь понятно, откуда эта адская головная боль и общая дохлость. И я, точнее, тело, в которое я каким-то макаром вселился, знатно отхватило.
Отличный старт, Миша. Из огня да в полымя, ага.
Ну, если это, мать его, чудо, то я, пожалуй, пас от таких чудес. Предпочел бы что-нибудь поскромнее, типа выигрыша в лотерею или внезапного приступа щедрости у тех генералов.
Превозмогая боль, которая при каждом движении взрывалась в черепушке острыми иголками, и слабость, от которой ноги подкашивались, я попытался присесть на этой… кхм… койке. Получилось раза с третьего, и то, пришлось опереться на дрожащие руки.
Мысли потихоньку начали выстраиваться в какую-то, донельзя хреновую, логическую цепочку. «Ваше благородие»… «Молодой господин Михаил»… «Барон Рокотов»… «Род»… Да и сама обстановочка этой, с позволения сказать, спальни, похожей на сарай. Всё это кричало, орало благим матом, что я, Михаил, военный аналитик из двадцать первого века, каким-то неведомым образом оказался не в своем теле, и, похоже, не в своем времени. И уж точно не в своей стране.
Вляпался, так вляпался.
И тут я заметил кое-что ещё, что не лезло ни в какие ворота. У Борисыча на груди, поверх его мешковины, болтался какой-то амулет. Грубо сляпанный, из потемневшего металла и мутного камня. И этот камень едва заметно светился тусклым, пульсирующим светом.
Я моргнул.
Может, глюки?
Галлюцинации от удара по кумполу — дело житейское. Но нет, свечение никуда не делось. И ещё светильник на столе. Вернее, какая-то глиняная плошка с фитилём. Горела немигающим пламенем, но ни масла, ни керосина, ни даже сраной свечки я не видел. Пламя просто было. Само по себе.
Ну, привет, белочка. Или здравствуй филиал для особо одарённых и сильно контуженных.
— Борисыч, — я осторожно повернул голову к старику, — а что это у тебя на шее… светится?
Старик удивлённо на меня посмотрел. Потом опустил взгляд на свой амулет.
— Так это ж оберег родовой, ваше благородие. От сглазу да от нечисти всякой. Дедовский ещё. А светится… так сила в нём есть малая, вот и теплится. Чует, что хозяин рядышком, хоть и не в полную силу вы пока.
«Сила малая… Родовой оберег…» Я пялился на него, пытаясь переварить эту ахинею. Магия? Серьёзно? Я, человек науки, прагматик до мозга костей, верящий только в то, что можно пощупать, измерить и разложить на формулы, должен был бы ржать ему в лицо. Но что-то мешало. Может, это тусклое свечение амулета, или неестественно ровный огонь светильника, или вся эта абсурдная, но до жути реальная ситуация.
— А… светильник? Он… на чём горит? — я кивнул на плошку.
Борисыч, похоже, окончательно уверился, что ранение не прошло для меня даром и часть мозгов вышибло напрочь. Он тяжело вздохнул.
— Так на огненном камне, ваше благородие. Магией напитанный. Долго горит, не коптит. Удобно.
Удобно, твою ж налево! Я чуть не взвыл в голос. Магические камни, родовые обереги… Куда я, блин, попал?
— Родовые дары… ты сказал? — я уцепился за эту фразу. — Это… что за хрень?
— Ну как же, ваше благородие, — Борисыч даже немного оживился, рассказывая о чём-то само собой разумеющемся, — в каждом знатном Роду свой дар имеется, по крови передаётся. У кого клинком махать сподручнее, да так, что искры летят, у кого слово лечебное, а кто и с духами лесными якшается. У Рокотовых наших, дар к целительству всегда был. Батюшка ваш, царствие ему небесное, не силён был в магии боевой, а раны заговаривать умел, травками лечить — будь здоров. Потому и на вас… вся надежда была, что вы-то уж…
Он осёкся, видимо, сообразив, что ляпнул что-то не то, учитывая моё текущее состояние «слегка пришибленного овоща».
Целительство. Значит, этот молодой барон, чьё тело я теперь оккупировал, должен был быть местным Айболитом? С моими познаниями в медицине, ограничивающимися курсом первой помощи в армии и умением отличить аспирин от пургена, целитель из меня выйдет так себе. Разве что подорожник к ранам прикложить смогу, по старой русской традиции.
Собрав остатки сил, я спустил ноги с этой «кровати». Пол был холодным, каменным. Еле держась на ногах, ощущавшиеся чужими и непослушными, я сделал пару шагов к стене, где в тусклом свете виднелся какой-то металлический лист, присобаченный к брёвнам.
Зеркало. Медное, судя по мутному отблеску.
Подошёл ближе, вгляделся. Из тусклой поверхности на меня смотрел какой-то хмырь. Пацан. Лет семнадцати-восемнадцати, не больше. Черты лица тонкие, аристократические, если бы не общая зачуханность и синяки под глазами, можно было бы даже сказать, что симпатичный. Но тело… Мать честная, какое же оно было хилое! Плечи узкие, руки — тонкие, грудная клетка — хоть на рёбрах на ксилофоне играй. Физически совершенно не развит. Где мои тридцать лет, где моя не богатырская, зато вполне себе крепкая фигура? Вместо этого — задохлик, которого первым же порывом ветра унесёт в неизвестные дали. Это и есть барон Михаил Рокотов. И это теперь — я.