– Проходить по два человека!
Пары проходили через ворота, хриплый голос по-немецки считал:
– Айн, цвей, дрей, фиер… эльф, цвёльф…
Баранников шел в паре с дядей Терентием.
– Ну вот, брат, – тихо сказал дядя Терентий, – туг нам либо жить, либо сгнить…
Баранников молчал. Оторванный от счастливых воспоминаний, он удивленно думал о том, что с ним происходит. Он не понимал, зачем немцам нужно так мучить и без того, уже еле держащихся на ногах людей. Он смотрел на товарищей. Видел угрюмые лица со сжатыми ртами, видел набухшие злобой глаза. И тогда он подумал:
«Все-таки мы страшны им! И страшны тем, что у каждого из пас была там, на родине, своя жизнь, свое счастье, а от этого человека так просто не оторвать. Мы и сейчас, когда кажется, что нет ничего светлого впереди, всей душой, всеми мыслями ~~ в той, нашей, жизни, и, пока мы живы, не умрет наша ненависть к тем, кто отнял у нас счастье. Значит, главное теперь – не растерять любви к той далекой и такой близкой жизни. Тогда какую бы бесчеловечную муку ни придумали для нас эти. безжалостные палачи, мы не покоримся…»
4
Это еще не был лагерь «Зеро». До него Баранникову почти год жить здесь, в лагере, под названием «Schlucht- haus», что означает «дом в овраге» ИЛИ «овражий дом».
Лагерь как лагерь. Таких на территории Германии были десятки. Шесть приземистых бараков-блоков. Один из них именуется госпиталем. Для поверок и экзекуций – аппельплац. Беленькие домики комендатуры, охраны и канцелярии. Высокий забор из наполненной током колючки. По углам лагерной территории, как глазастые сторожавеликаны, – вышки с прожекторами.
За восточной окраиной лагеря темнел, уходя в глубь леса, глубокий овраг. Он заменял дорогостоящий и слишком приметный крематорий. По ночам в овраг сбрасывали трупы, и потом бульдозеры заваливали их землей. Со стороны лагеря овраг становился все мельче и уже.
Баранников попал во второй блок, в котором большинство узников были советские люди. Жили здесь и поляки, чехи, французы, бельгийцы, югославы – в большинстве своем военнопленные. Но были и такие, которых, как Баранникова, подхватила и занесла сюда военная буря.
На первом этаже нар, где получил место Баранников, его соседом справа оказался штурман сбитого над Германией бомбардировщика Александр Грушко. Было ему лет тридцать, не больше, но в его черных, отросших после машинки волосах уже появился стальной отлив седины. По ночам он страшно скрипел зубами и метался, точно в горячке. Видно, нелегко давалась неволя человеку, привыкшему к безграничному простору неба.
– Тут, брат, механика простая, – говорил он Баранникову. – Либо ты сволочью станешь, либо – овраг.
– Выходит, все тут в бараке сволочи? – спросил Баранников.
Черные цыганские глаза Грушко сузились:
– Счет сволочам идет здесь каждый день… – Он показал на проходившего мимо них капо, которого все звали «Пан з Варшавы». – Был, говорят, учителем, детишек воспитывал, а теперь совесть продал за повязку на рукаве…
На третий день после того, как Баранникова привезли в лагерь, к нему подошел коренастый, крупноголовый мужчина лет сорока пяти. Они познакомились.
– Меня зовут Алексей, – сказал коренастый. – Мы тут имеем свое советское землячество. Просто чтобы держаться друг к другу поближе. Так что ты не падай духом… – улыбнулся он.
– Я не из боязливых, – смотря ему в глаза, сказал Баранников.
– Вот и хорошо. Если какая забота, обращайся. Мое место сразу возле двери, справа.
Жизнь в лагере шла своим чередом. В предрассветной мгле – утренняя поверка на аппельплаце, торопливый завтрак из куска хлеба с бурдой, именуемой «кофе», и – скорый марш на работы. Вечером – возвращение в лагерь. Снова поверка, ужин-полкотелка вонючего жидкого супа, и люди, похожие на серые качающиеся тени, разбредаются по баракам. Шесть часов сна, и все начинается сначала. И так день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем.
Питание рассчитано только на поддержание в человеке тусклого тления жизни. А работа изнурительная. Потерял силы, не можешь работать, идти – пристрелят на месте. Заболел – отправят в так называемый «Госпиталь», а оттуда одна дорога – в овраг. Малейшее сопротивление лагерным порядкам – тюремный бункер и тот же овраг.
Недолгий срок нужен был Баранникову, чтобы понять, что его здесь ждет, но, вспоминая слова Грушко, он не выбирал между предательством и смертью, он выбрал третий путь – борьбу.
Как-то вечером после поверки он заговорил с Грушко:
– Значит, по-твоему, либо стать сволочью, либо смерть?
Грушко лежал навзничь и остановившимся взглядом смотрел в корявые доски нар второго этажа. Он молчал, и Баранников продолжал:
– А если не стать сволочью, и не умереть, а быть умнее и хитрее наших палачей?
– Ну и что? – хрипло спросил Грушко.*- Два раза ты перехитришь их, а потом какой-то негодяй продаст тебя за полбуханки хлеба… – Он схватил Баранникова за руку и сильно стиснул ее.
Баранников оглянулся – в дверях показался Пан з Варшавы. Когда капо прошел мимо них в глубь блока, Грушко повернулся к Баранникову.
– Вот тебе свежий пример… – шепотом говорил он. – На твоем месте раньше лежал поляк, учитель из Кракова, Станислав. Замечательный человек, умница, добрейшая душа… Держался, держался и однажды говорит: «Нет, не могу больше. Побегу».
Меня с собой звал. Я испугался. Он, понимаешь, доверился этому Пану з Варшавы – соотечественник, так сказать, коллега, вместе когда-то учились. Эта шкура обещала помочь ему и продала его. Вот и сгинул человек. А Пан з Варшавы хоть бы что – живет не тужит… Попробуй поборись с ним.
На другой день Баранников рассказал товарищу Алексею о своем разговоре с Грушко.
Выслушав Баранникова, оп сказал:
– Тревожит меня твой Грушко. Очень тревожит. Ты от него не отступайся.
Жил в этом же блоке паренек, которого все звали Демка. Было ему лет семнадцать, не больше. Говорили, будто он из шпаны, без роду и племени.
Не нравился Баранникову этот Демка. Только и знает вертится возле эсэсовцев, а вечера просиживает в каморке у Пана з Варшавы. Его часто освобождали от работы, и вообще не было видно по этому Демке, что живет он в лагере рабов, – озорная улыбка не сходила с его лица. Но Демка почему-то дружил с человеком старше его раза в три. Это был прораб из Минска Степан Степанович – один из близких товарищу Алексею людей. Баранников видел, что Степан Степанович относится к парню по-отечески, почти нежно, и все выбирал момент поговорить с ним, посоветовать быть с Демкой поосторожней.
В это утро на поверке присутствовали комендант лагеря и начальник политического отдела. Все насторожились – эти зря так рано не встают. Однако во время поверки ничего не произошло. Заключенные построились в колонну, и она двинулась к воротам… У ворот стоял комендант и пристально всматривался в лица проходивших мимо него узников.
И вот он нашел того, кого искал, и подал ему знак рукой. Из колонны вышел Пан з Варшавы. Как только он приблизился к коменданту, тот наотмашь ударил его но лицу коротким стеком. Солдаты схватили капо и потащили в комендатуру.
Баранников тревожно и недоуменно посмотрел на Степана Степановича. Тот невозмутимо ждал, когда колонна тронется дальше. И только в карьере, когда они оказались рядом, Степан Степанович тихо сказал:
– Демкина работа.
– Какая работа? – не понял Баранников.
– Да Пан з Варшавы.
Демка решил отомстить капо за гибель Станислава. Для этого он втерся к нему в доверие, дал понять, что готов помогать ему в его трудной службе. Пан з Варшавы стал расспрашивать его о Степане Степановиче. Демка рассказывал, какой это хороший человек, что для него он как отец родной. И Степан Степанович, в свою очередь, сделает для Демки все, о чем тот попросит. Тогда капо под большим секретом сообщил Демке, что у себя в Польше он был коммунистом и теперь хотел бы установить связь с русскими коммунистами, чтобы действовать вместе. Но как это сделать? Демка заверил капо, что готов ему помочь. Вчера вечером Пан з Варшавы посвятил Демку в свой план. Он написал пять писем-листовок и просил Демку передать их Степану Степановичу. Демка сказал, что он возьмет их завтра в карьере и там же передаст Степану Степановичу. Так, мол, безопаснее. Капо согласился. А когда лагерь спал, Демка, никем не замеченный, соскользнул с нар, выбрался из блока и побежал к домику, в котором жил комендант лагеря.
Унтерштурмфюрер Раух принял его весьма приветливо, провел в свой кабинет и даже угостил пицом. Он догадывался, что паренек прибежал к нему неспроста. Раух расспросил Демку, кто он и откуда, зачем пришел. Демка начал издали-что ему, мол, боязно говорить, так как речь пойдет о большом начальнике. Когда Раух узнал, кого имеет Демка в виду, он рассмеялся:
– Ну, капо не такой уж большой начальник, говори смело.
– Он мне все рассказывает, что он коммунист и что хочет связаться с нашими русскими.
– Ну, и что же?
– Как – что же? – У Демки от удивления округлились глаза. – Он же хочет сотворить вам какое-то зло. Завтра в карьере он будет передавать листовки.
– Какие еще листовки? Кому? – строго спросил комендант.
– Я не знаю. Он сказал, что имеет несколько листовок специально для русских.
– Ты видел эти листовки?
– Нет, не видел. Он только завтра даст их мне, чтобы я передал своим. А я не знаю, кому передать. Он не сказал еще кому.
– Минуточку… – Раух подошел к телефону и набрал какой-то номер.
Если бы Демка понимал по-немецки, он услышал бы вот что:
– Иоганн? Говорит Раух. Ты давал капо второго блока какое-нибудь задание, связанное с листовками? Нет? Странная история.
Начальник политического отдела долго себя ждать не заставил – явился к коменданту. Они сели на диван вдали от Демки и разговаривали там вполголоса.
Выслушав коменданта, гестаповец спросил:
– Видишь, как ты ошибся?
– Но, может быть, он решил сам проявить инициативу?