вам — и вдруг вот... На заводах фезеушники сталь варят, на фронте твои ровесники танки жгут"... Каков ты? Василий вроде б ничего...
Потом, на вокзале, отец все зажигал спички, забывая прикурить, и спрашивающе глядел на сына: "Кто ты?" Твердые губы под седыми пожелтевшими от махорочного дыма усами накрепко сжимали мундштук.
А над перроном требовательно звала песня войны:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой...
..."Вставай на смертный бой", — шепчет Федор, стоя в дверях теплушки и перебирая в памяти недавнее прошлое.
А Сибирь все разворачивала и разворачивала могучие просторы с суровой, родной до боли красотой и неоглядными далями под осенним холодным солнцем.
Заиграл на гитаре Женька Бабкин. Склонив чубатую голову, поет:
Девушку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитан,
Девушку с глазами дикой серны
И с улыбкой робкого дитя...
Он совсем оморячился: щеголяет в тельняшке, неведомо откуда взявшейся, и велит называть его Жорой. Женька "капитанит" в теплушке. Ребята обожают его. Он весельчак и балагур. Фасонистый, правда, и лезет куда не просят, но славный, компанейский парень. И красивый, черт! Кудрявый, смуглый и отчаянный, по глазам видать.
А вот Толик Малахов, сын новосибирского профессора, — хрупкий, вежливый мальчик. У него тонкая шея и аккуратный пробор в белокурых волосах, а глаза совсем девчоночьи — ясные, голубые, с длинными ресницами.
Толик везет с собой книжку на немецком языке и читает, как русскую.
— Я после школы в университет собирался, на филологический. Отец, правда, настаивал на институте иностранных языков. А мама почему-то решила, что я должен стать киноартистом. — Застенчивая улыбка трогает губы Толика. — И уж никак не прочили мне военной карьеры. Ну какой из меня моряк? Ни силы, ни ловкости. Ребята в футбол играют, на Оби плавают, а я с книжками. У нас дома библиотека большая. У меня руки дрожат, когда беру новую книгу.
Толик виновато приподнимает тонкие ласковые бровки и нежно гладит книжку.
К ним подсаживается Степан Кондаков, угловатый, не по годам сильный, с широким рябым лицом, будто влепили ему в упор хороший заряд дроби. Вытаскивает кисет.
— Курите.
— Спасибо, — отказывается Толик. — Не курю.
Федор тоже отказывается.
— Самосад-горлодер, — хвалит Степан и курит здоровенную "козью ножку". Говорит Толику: — Ласковый ты, как телок. Даже молоком парным наносит. А я вот книг не уважаю, и из пятого класса вытурили.
Пошлепал лопатистыми губами, обсасывая цигарку.
"Нашел чем хвастать!" — недовольно косится на Степана Федор.
После случая с солью Федор относится к нему с неприязнью. Дай волю такому — кулаком станет. "Сидор" какой везет и ни с кем не поделится.
— Помощником комбайнера работал, — продолжает Степан. — Председательша обещала в школу механизации послать.
Проплыло картофельное поле, на нем работают женщины и ребятишки. Степан вздыхает:
— Мальцы да бабы остались. Туго им.
Сидят ребята, молчат, думают каждый свою думу. Давно ли они ходили в школу, дергали по привычке девчонок за косы, назначали им свидания. Давно ли все они стояли на пороге жизни, и жизнь казалась ясной и простой, как детский рисунок.
Опустели старшие классы, вчерашние ученики стали воинами.
Еще только пробивался первый пух на губе, еще не познали любовь, еще не было корней, накрепко связывающих с жизнью, а судьба бросила их туда, где решается вопрос самой жизни. Еще фронт представлялся сплошной героикой, славой, орденами... Еще не понимали, что такое война. Читали о ней, смотрели в кино, слушали по радио, знали вернувшихся по ранению фронтовиков, но все это давало такое же отдаленное представление о войне, как цветок на полотне художника о живом луговом собрате с его запахом, трепетом, с прохладной росой на венчике. Еще не знали они, что такое воинское товарищество, тяжесть утрат и радость побед. Еще неизвестно было, кто останется жив, кто станет героем, кто вернется калекой, кто не вернется вовсе...
Жизнь разломилась надвое: прошлое отодвинулось, а будущего не было видно.
"Кур-лы, кур-лы!.."
Грохотали мосты, проносились будки железнодорожных обходчиков, расступалась хмурая тайга...
Сибирь!..
Нежное и горькое чувство властно сжимало сердце, чувство впервые осознанной сыновьей любви к своей земле.
Расставались. Увидятся ли?..
Эшелон шел на восток.
Ночью кто-то крикнул: "Байкал!"
Обдало сырой мглой. Не видно ни зги. Поезд остановился.
— Выходи строиться! — пронеслось по теплушкам. — Забрать все вещи! Быстро, быстро!
Федор соскочил на перрон. Приземистое, из дикого камня станционное здание, тусклый свет фонарей. Прочитал: "Слюдянка".
— Становись! — Пересчитали. — Ша-агом ма-арш! На шкентеле, подтянись!
Шли куда-то мимо вагонов, спотыкаясь о рельсы. В лицо хлестал колючий ветер.
Остановились у белого двухэтажного здания, похожего на клуб. Вход с колоннами бледно освещала лампочка.
Вышел офицер в морской форме с сине-белой повязкой — "рцами" — на рукаве. Дежурный. "Вот это да-а!.." — только и смог выдохнуть Женька.
Офицер прошел вдоль строя. У ноги бился позолоченный кортик. Ребята не спускали с кортика зачарованных глаз. Офицер остановился около Федора.
— В Ялту прибыл?
Федор переступил необутыми ногами на ледяных камнях, которыми была вымощена площадь перед штабом (ботинки у него стащили в Красноярске).
Офицер достал из кармана сложенную газету.
— На!
Федор с благодарностью подложил газету под ноги. Стало теплее, не то от газеты, не то от сочувствия офицера.
Из штаба выкатился маленький толстый капитан первого ранга. Дежурный офицер картинно откинулся и пропел высоко:
— Равня-йсь! Сми-ирно!
И скорым шагом пошел докладывать командиру.
Лихо щелкнул каблуками, красиво откозырял, сильным голосом начал рапорт. И все у него получалось черт-те как великолепно!
Из всего рапорта Федор уловил только конец: "дежурный по аварийно-спасательному учебному отряду лейтенант Орловцев!"
Капитан первого ранга стоял перед блестящим лейтенантом неуклюжий, пузатый и совсем какой-то не морской. Он вперевалочку пододвинулся к строю и спросил неожиданно строго:
— Сибиряки?
— Сибиряки, — ответили вразнобой.
— Нет, не сибиряки. — И громко, повелительно: — Сибиряки?!
— Сибиряки, — едино выдохнул строй.
— Теперь верю. — Быстро покатился на коротких ножках вдоль строя, увидел босого Федора. — Что за маскарад? Марш в штаб!
"Вот зверь! Не разобрался, а орет", — подумал Федор и сразу проникся неприязнью к командиру.
Уходя, слышал, как тот рубил:
— Жилья для вас нет. Переночуете в бараке. На полу. Завтра в баню. Получите обмундирование — и за работу. Делать нары. Нянек во флоте нет и не будет. Послезавтра — учиться. Водолазному делу. Все!
На ледяном полу барака ребята ворочались, стучали зубами, вздыхали. "Вот так раз! — думал Федор. — Вместо неба да под воду". В голову лезли: "Наутилус", капитан Немо, легенда об Атлантиде, "морские волки" со скрещенными руками на капитанских мостиках гибнущих кораблей...
— Мне цыганка гадала: от воды помру, — тоскливо сообщил Степан.
— Ложки дешевле станут, — откликнулся Женька Бабкин. — Водолаз — мировое дело! "Гибель Орла" видали? Во житуха! На кораблях сокровища всякие и вообще.
Степан засопел, укладываясь поудобнее.
— Цыганка гадала... Это как!..
С другого боку всхлипнул Толик Малахов. Женьку прорвало.
— Ты не ной, не ной! Не капай на душу, интеллигент!
Толик затих. На Федора навалилась тоска.
Так началась служба...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Вспарывая стылую фольгу залива, прошла навстречу тройка торпедных катеров. За кормой у них кипели буруны.
Водолазный катер раскачало на крутой волне, упал с бухты шланга шлем и стукнулся о фальшборт. Федор поправил шлем и долгим взглядом проводил ладно сбитые катера-скорлупки, начиненные торпедами.
Стремительный, неуловимый торпедный катер в любой момент может вынырнуть из туманной мглы, и также молниеносно исчезнуть, оставив страшный след идущей на цель торпеды.
Вот где настоящая служба! Не хуже эсминца!
Федор вздохнул.
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовет.
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход...
Это в кормовом кубрике Женька Бабкин распевает.
"Вышли в открытое море"! — усмехается Федор. — Топаем на своей калоше.
Из кубрика на палубу вылез Толик Малахов. Ватник распахнут, рабочие штаны из чертовой кожи заправлены в кирзовые сапоги, на голове чудом держится шапка. Одет, как и Федор. Сразу-то и не разберешь: военные они или нет. Если только звездочку на шапке различишь, поймешь — военные, а так — рыбаки и рыбаки.
— Погодка, а! — довольно потянулся Толик. — "О чем задумался, детина?"
— Байкал вспомнил.
— "Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой", — продекламировал Толик.
Обветренное лицо его по-детски юно, как и год назад, на Байкале. Только на верхней губе топорщатся светлые редкие волоски, которым Толик тщетно пытается придать вид бравых усов.
Привычно окинув взглядом залив, Толик сел рядом с Федором. Огрубевшими пальцами со сломанными ногтями ловко свернул цигарку из махорки.
Федор кивнул на французский словарик, с которым Толик не расставался.
— Как успехи? Вери гуд?
— Мерси, — преувеличенно вежливо откланялся Толик, приподняв шапку. — Написал мон папа письмо на языке Вольтера и Гюго.
Толик вставил цигарку в наборный мундштук, искусно сделанный из прозрачных плексигласовых и алюминиевых колец, прикурил, зажав огонек спички в ладонях, озорно улыбнулся.