Пока у нас создалось впечатление, что Церен, включивший в свою историю археологических открытий на Ближнем Востоке целый ряд памятников, имеющих лишь весьма косвенное отношение — а то и никакого — к библейской традиции, не может быть отнесен к числу тенденциозно настроенных ее ревнителей.
Но все же как относится он к Библии?
Это нетрудно понять из текста книги. «Библия, — пишет Э. Церен, — представляет собой прежде всего собрание различных религиозных сочинений, которые нередко противоречат друг другу. Она появилась не как законченное произведение, но сложилась в результате векового процесса развития со всеми его компромиссами и взаимовлияниями, возникшими под действием различных мировоззрений».
Церен, таким образом, отдает себе полный отчет о характере этого произведения и его исторических судьбах. Из ряда других его высказываний в различных местах книги с неоспоримостью вытекает, что он считается и с подчас нарочито запутанным языком Библии, и со своеобразием стиля библейского повествования, и с теми изменениями текста, которые пережила Библия, особенно в пору ее канонизации, то есть начиная с Эзры и законоучителей из Синедриона в Ямнии и кончая масоретами, деятельность которых относится уже к VII–IX векам н. э. Иными словами, Церен подходит к Библии критически, как к памятнику письменности, в большей или меньшей мере отражающему реальные события, пережитые еврейским народом в различные периоды его исторической жизни.
На одном из таких периодов Э. Церен специально останавливается. Речь здесь идет о многовековой, по его выражению, драматической борьбе между народными верованиями, выливавшимися в форму культа золотого тельца, и тем вероучением, которое стремилось привить народу кастовое еврейское духовенство. Основываясь на I книге Царей (12, 28), Церен считает, что борьба эта шла с переменным успехом и многие цари Израиля и Иудеи принимали сторону народа. Конечная победа духовенства, по существу, означала утверждение нового вероучения в противовес прежним, уходящим в глубокую древность традициям. «То, что считали отпадением… от религии отцов, — пишет Церен, — на самом деле было упорной приверженностью к древней традиции».
Что же собой представляла эта древняя традиция?
На этот счет у Церена существует совершенно определенное мнение. «Подлинно религиозное творчество, — пишет он, — имело место, вероятно, лишь в ледниковом периоде, в каменном веке или в последующие тысячелетия, но уж, во всяком случае, не при „учителе праведности“ или Иисусе из Назарета и подавно не во времена Авраама и Моисея». Во многих местах своей книги Церен останавливается на этих древнейших религиозных представлениях, уходящих своими корнями далеко в глубь дописьменного периода. Поэтому они находят свое выражение преимущественно в памятниках религиозной символики: изображениях животных — быков, львов, змей, рыб, смешанных, синкретических существ.
Церен пытается осмыслить эту древнюю символику, связать ее с наблюдениями небесных явлений, лунных циклов, Млечного пути и древнейшими представлениями о загробном мире. Через всю книгу красной нитью проходит у него мысль, что эти древнейшие символические образы повторяются в религиозной символике ряда исторически нам известных народов древней эпохи — шумеров, вавилонян, ассирийцев, хеттов, древних евреев.
Во многих местах книги Церена мы встречаемся с довольно произвольными сопоставлениями. Так, змея и голубь сравниваются с Луной и Венерой, а также с Адамом и Евой; луна становится «то серпом, рогом или ладьей, то чашей или кубком», бык и лев олицетворяют ущербную и полную луну, дерево становится Млечным путем, образ господа отождествляется с Сетом и т. д.
Вряд ли эта концепция звездной или лунной «религии» может найти себе какое-либо научное оправдание. Однако параллели Церена идут еще дальше — вплоть до сопоставлений древних верований и представлений с приметами и поверьями, бытующими и в наши дни у крестьян Европы. То же можно сказать и о всякого рода попытках объяснить имя Авраам, связывая его со словом «ибрим» — «потустороннее».
Как и многие другие ученые капиталистических стран Запада, автор «Библейских холмов» не декларирует своей принадлежности к какому-либо определенному направлению и высказывает свои теоретические взгляды лишь мимоходом и попутно. При таких условиях правильнее будет говорить лишь о влиянии на него тех или иных существующих на Западе течений. Так, он придает преувеличенное значение так называемой сфере подсознательных явлений и связанной с ними символике.
Постоянно давая, так сказать в подтексте, понять читателю, что область подсознательного в жизни уже ушедших с исторической сцены народов, как и в современной жизни, для него не «книга за семью печатями», он, по сути дела, ограничивается высказываниями чисто декларативного характера, лишь иногда поясняя их конкретными примерами.
К сожалению, далеко не всегда эти примеры для нас вразумительны. Вот, со слов Чиеры, он рассказывает, как в одном из современных американских университетов был воздвигнут памятник ректору этого университета, видному ученому-физику нашего времени. На пьедестале он изображен во весь рост, левая нога ученого выдвинута несколько вперед и попирает рептилию — ящерицу необыкновенной величины, в данном случае символизирующую невежество, суеверия и глупость.
Почему выдвинута вперед именно левая нога статуи и именно левой ногой попирается эта рептилия?
«Конечно, — повторяет вслед за Чиерой Церен, — современный скульптор не знал этого. Откуда ему было знать?» Вряд ли было это известно и ученым сотрудникам университета, по инициативе которых был воздвигнут памятник, и самому ученому, «ум, которого без затруднения справлялся с самыми трудными физическими формулами». А вот археологи наверняка это знают, ибо в древних памятниках Египта «боги и цари всегда выступают левой ногой вперед». В памятнике, стоящем во дворе американского университета, поэтому присутствует нечто такое, что «очень охотно присвоили бы своим богам древние народы, отделенные от нас тысячелетиями».
А рептилия? Именно «боги вели в те далекие времена борьбу с большими и маленькими драконами, рептилиями всех видов и победили их в этой борьбе».
Конечный свой вывод Церен формулирует так: «На пьедестале современного памятника… стоит, очевидно, наследник древних богов… наследник престола вавилонских богов Энлиля и Мардука, ассирийского бога Ассура и святого Георгия». Таким образом, от наших далеких предков к нам перешли «не только строение костей и группы крови, но и их душа… и часто их понятия и представления», хотя по большей части это доходит до нас «облаченным в современные одеяния, и мы считаем идеи их новыми, нашими собственными творениями… Какое заблуждение!».
Можно с уверенностью сказать, что попытки объяснить наши современные понятия и представления понятиями и представлениями наших предков не могут убедить подавляющее число читателей Церена, особенно тех читателей, в руках которых будет советское издание его книги, переведенной на русский язык.
Не более убедительными покажутся этим читателям, воспитанным на подлинно научных принципах научного мышления, и некоторые другие высказывания Церена, разбросанные — к счастью, не в больших дозах — по всей его книге. Например, о «пальцах Ашираты» из древнего Таанака. Речь идет о клинописном тексте, найденном венским археологом Эрнстом Зеллиным в 1901 г. при раскопках в Телль-Таанаке, на территории Палестины. В этом тексте, представляющем собой письмо, есть фраза: «Когда покажется палец Ашираты, надо это учесть и действовать, как положено».
Что это за «палец Ашираты» — богини звезд Ханаана, подобной Иштар и Инанне? Церен приводит вполне убедительное истолкование этого знака: в те времена еще не было календаря в нашем смысле слова и даты определялись по местоположению небесных светил. Следовательно, «палец Ашираты» — это дата. Казалось бы, на этом можно было счесть вопрос исчерпанным и поставить точку. Не тут-то было! Далее следует рассуждение о том, что тот же палец встречается и в Библии, «в рассказе о том, как на глазах египетских чародеев жезл Моисея превратился в змею». Но в том библейском рассказе, который имеет ввиду Церен, ни слова не говорится о пальце. Это немаловажное обстоятельство, однако, его нисколько не смущает: «потому что сама змея была пальцем».
Позвольте! — вправе воскликнуть читатель. Почему змея вдруг стала пальцем? Какие у нас основания предполагать столь необычную метаморфозу?
Церен оставляет этот естественно возникающий у читателя и вполне законный вопрос без всякого ответа. Видимо, для него это превращение пальца в змею нечто само собой разумеющееся. Далее следуют еще менее понятные сопоставления «пальца» с «пальцами» из крестьянских поверий современной нам Европы. Заканчиваются все эти рассуждения фразами, которые некоторым образом проливают бальзам в душу недоумевающего и взволнованного читателя: «Мы уже не воспринимаем сейчас стиля библейских выражений… Мы читаем в Библии нечто такое, что либо уже не понимаем совсем, либо в лучшем случае понимаем неправильно». Вот с этой мыслью Церена, учитывая приведенную выше его интерпретацию библейского рассказа о посохе Моисея, есть все основания полностью согласиться.
Из всего сказанного о взглядах Церена с неоспоримостью вытекает, что его никак нельзя отнести к той достаточно многочисленной — кстати сказать, и наиболее реакционной по своим воззрениям — группе археологов, которые работают в так называемых библейских странах и прежде всего руководствуются стремлением во что бы то ни стало доказать историческую правоту Библии. В глазах этих археологов воззрения Церена не могут не выглядеть почти что еретическими.
Нет, Церен не принадлежит к их числу. Для того чтобы окончательно убедиться в этом, достаточно перелистать те страницы его книги, которые имеют непосредственное отношение к археологическим поискам и раскопкам на «святой земле». Священная гора Гаризим для Церена «образцовый пример» того, как одно и то же место на протяжении многих веков может считаться святыней у последователей совершенно различных религий. Здесь была воздвигнута храмовая башня Ваала, и здесь же потом находились святилища евреев, самаритян, христиан и, наконец, мусульман. Там, где в «Библейских холмах» идет речь о «святой земле» в собственном смысле слова, то есть о памятниках Иерусалима, Самарии, Назарета и т. д., Э. Церен показывает себя прежде всего археологом. С грустью констатирует он, что «всякий, кто рискнул бы, основываясь на исторических данных, провести грань между средневековыми и даже античными легендами и реальной истори