Свиридов открыл дверцу часов. Маятник криво качнулся и звякнул.
Свиридов перевел стрелки на двенадцать часов без одной минуты, вставил в щель змейку кортика и, осторожно поворачивая ее вправо, завел часы.
Минутная стрелка дрогнула, подвинулась — открылась дверца над циферблатом, оттуда выскочила кукушка. Она двенадцать раз прокуковала, потом часы захрипели, кукушка дернулась вперед, вслед за ней повернулась башня часов, открыв верхнюю часть футляра. Футляр был с двойными стенками. Хитроумие тайника заключалось в том, что снаружи башня часов и футляр казались сделанными из цельного куска дерева. Только после завода часов внутренняя пружина поднимала башню и открывала тайник, представлявший собой глубокий квадратный ящик, наполненный бумагами.
Здесь лежали свернутые трубкой и обвязанные ниткой чертежи с примятыми, обтрепанными краями, папки, туго набитые пожелтевшими от времени листами бумаги, тетради, большой блокнот в сафьяновом переплете.
Свиридов и моряк осторожно вынули документы, разложили на столе и начали их внимательно рассматривать, изредка перебрасываясь короткими фразами. Мальчики жались к столу, тоже пытаясь что-нибудь увидеть.
— Все разложено по морям. Вот даже Индийский океан, — говорил моряк. Он прочитал на обложке одной папки: — «Английский корабль „Гросвенор“. Затонул в тысяча семьсот восемьдесят втором году у острова Цейлон. Груз: золото и драгоценные камни. Бриг „Бетси“…»
— Давайте-ка лучше свои моря поглядим, — перебил его Свиридов.
— Так. — Моряк перебрал папки и развязал одну. — Черное море. Вот оглавление: «„Трапезунд“, корабль крымского хана Девлет-Гирея… „Черный принц“ — затонул двадцать четвертого ноября тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Балаклавской бухте, разбившись во время шторма о прибрежные скалы, груз — пять миллионов рублей золотом…» — Он перелистал бумаги, покачал головой. — Какие сведения! Точные координаты места гибели, показания очевидцев, огромный справочный материал…
— Крепко! — весело сказал Свиридов. — Для «Судоподъема» все это очень пригодится.
— Да, — подтвердил моряк, — материал неоценимый.
Машина мчалась по Ярославскому шоссе к Москве. На заднем сиденье развалились Миша, Генка и Слава. Ребята торопились в школу на торжественное заседание, посвященное пятилетию Красной Армии. Свиридов и моряк остались у Терентьевой.
— Все ж таки он вредный старикашка, — сказал Генка.
— Кто?
— Поликарп Терентьев.
— Почему?
— Не мог в тайник немного наличными подбросить.
— Вот-вот, — засмеялся Миша, — ты еще о нитках поговори.
— При чем тут нитки! Думаешь, я тогда не знал, что у них в складе оружие? Отлично знал. Только я нарочно о нитках говорил, для конспирации. Вот увидите: в конце концов Никитский признается, что взорвал «Императрицу Марию».
— Миша, — сказал Слава, — а письмо?
— Ах да!
Миша вынул из кармана письмо, которое только что вручил им Свиридов. На конверте крупным, четким почерком было написано: «Михаилу Полякову и Геннадию Петрову. Лично».
Миша вскрыл письмо и вслух прочел:
«Здравствуйте, дорогие ребята Миша и Генка!
Угадайте-ка, от кого это письмо. Угадали? Ну, конечно, угадали. Правильно! Это я, он самый, Полевой, Сергей Иванович.
Товарищ Свиридов написал мне о ваших делах. Вот уж никогда не думал, что вы с Никитским справитесь! Мне даже немного стыдно, что он тогда, в Ревске, бока мне намял.
Кортик дарю вам на память. Вырастете большие, посмотрите на кортик и вспомните свою молодость.
О себе могу сообщить, что опять служу на флоте. Поднимаем со дна корабли, ремонтируем и пускаем плавать по морям-океанам.
На этом кончаю. С коммунистическим приветом
Полевой».
Машина въехала в город. Сквозь ветровое стекло виднелась Сухарева башня.
— Опоздали мы на собрание, — сказал Миша.
— Может быть, вовсе не идти? — предложил Слава. — Очень интересно смотреть, как другим будут вручать комсомольские билеты.
— Именно поэтому мы и должны прийти, — сказал Миша, — а то еще больше засмеют.
Вот уже и Арбат.
— Приехали, — объявил шофер.
Мальчики вылезли из машины и вошли в школу. На лестнице было тихо и пусто, только тетя Броша сидела у раздевалки и вязала чулок.
Собрание уже началось.
— Не велено пускать, — сказала она, — чтобы не опаздывали.
— Ну, Брошечка, — попросил Миша, — ради праздника.
— Разве уж, — сказала тетя Броша и приняла их одежду.
Мальчики поднялись по лестнице, тихо вошли в переполненный зал и стали у дверей.
В глубине зала виднелся стол президиума, покрытый красной материей.
Над столом, над широкими окнами, висело красное полотнище с лозунгом: «Пусть господствующие классы дрожат перед коммунистической революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей, приобретут же они целый мир».
Миша едва разобрал эти слова. Бесцветный диск февральского солнца нестерпимо блестел в окне, яркие его лучи слепили глаза.
Коля Севостьянов окончил доклад. Он закрыл блокнот и сказал:
— Товарищи! Этот день для нас тем более торжествен, что сегодня решением бюро Хамовнического районного комитета РКСМ принята в комсомол первая группа лучших пионеров нашего отряда, а именно…
Приятели покраснели. Генка и Слава стояли потупившись, а Миша не отрываясь, до боли в глазах, смотрел в окно на солнце, и весь горизонт казался ему покрытым тысячью маленьких блестящих дисков.
— …а именно, — продолжал Коля и снова открыл блокнот: — Воронина Маргарита, Круглова Зинаида, Огуреев Александр, Эльдаров Святослав, Поляков Михаил, Петров Геннадий…
Что такое? Не ослышались ли они? Приятели посмотрели друг на друга. Генка в порыве восторга стукнул Славу по спине. Слава хотел дать ему сдачи. Но сидевшая неподалеку Александра Сергеевна угрожающе подняла палец. Слава ограничился тем, что толкнул Генку ногой.
Потом все встали и запели «Интернационал». Миша выводил его звонким, неожиданно дрогнувшим голосом.
Блестящий диск за окном разгорался все ярче и ярче. Сияние его ширилось и охватывало весь горизонт с очертаниями домов, крыш, колоколен, кремлевских башен.
Миша все смотрел на этот диск. И перед глазами его стояли эшелон, красноармейцы, Полевой в серой солдатской шинели и мускулистый рабочий, разбивающий тяжелым молотом цепи, опутывающие земной шар.
Юрий Сотник«АРХИМЕД» ВОВКИ ГРУШИНАРассказы
Невиданная птица
По тропинке, что вилась над обрывистым берегом реки, шли с удочками трое ребят. Впереди шагал Вася в отцовской шинели, просторным балахоном свисавшей до самых пят, и в пилотке, сползавшей на нос. За ним шел Дима — сын врача, который жил в доме Васиного отца. Сзади всех, придерживая у подбородка края накинутого на голову теплого платка, семенила младшая Васина сестренка Нюша.
Солнце зашло недавно, однако было темно, как ночью, потому что небо закрывали густые, клубящиеся тучи. Изредка и ненадолго тучи разрывались, и в образовавшийся просвет проглядывали зеленоватое небо и бледные звезды. Время от времени набегал ветерок, и тогда большое ржаное поле оправа от тропинки глухо шелестело колосьями.
Слева, под обрывом, поблескивала река, а за речкой, на низком берегу, почти у самой воды топорщился черный лес.
— Полпути прошли, — не оборачиваясь, сказал Вася. — Теперь еще метров триста — и вниз, а там такой омут, что ахнешь.
— Такой омут… мне аж с ручками, — подтвердила Нюша.
Дима шел, зажав удочки под мышкой, сунув руки в карманы серого пальто. Вид у него был сонный, недовольный.
— Глупо! — сказал он, зевнув.
— Чего? — обернулся Вася.
— Глупо было так рано выходить. Могли бы поспать до полуночи.
— Рановато, конечно, зато у костра посидим и самую зорьку застанем. У нас знаешь какая рыба? Если на самой-самой зорьке придешь — килограмма три наловишь, а чуть солнышко показалось — и как отрезало, не клюет.
— Ну, насчет трех килограммов это вы, Васечка, того… немножко хватили.
— Ну, три не три, а знаешь, сколько я прошлый раз наловил? Восемь штук вот таких ершей да еще две плотвички.
— Так бы и говорил «восемь ершей». А то — три килограмма! Любишь ты фантазировать!
Вася больше не спорил. Он замедлил шаги и приглушенно сказал:
— Нюшк!
— А?
— Покажем Димке то место?
— Ага! Дима, сейчас мы тебе такое место покажем! Ты прямо умрешь со страху.
— Какое место?
— Увидишь… Васька, ничего ему не говори!
Вася прошел еще немного и вдруг остановился.
— Тут, — сказал он шепотом.
На том берегу у самой воды росли две большие корявые ветлы. За ними виднелась лужайка, отлого спускавшаяся к реке, а в конце лужайки, наполовину закрытые ветлами, неясно белели стены большого дома.
Нюша крепко держалась за рукав Диминого пальто:
— Страшно как!.. Вот увидишь.
Вася подошел к ним поближе. Его лицо, овальное, с носом, похожим на кнопку, было очень серьезно.
— Слушай! — шепнул он и, набрав в легкие воздуха, крикнул: — Эй!
«Эй!» — послышалось с того берега, да так громко, что Дима вздрогнул.
«Эй!» — донеслось еще раз, но уже глуше, отдаленней.
«Эй!» — отозвалось где-то совсем далеко.
— Страшно, да? — спросил Вася.
Дима пожал плечами.
— Страшного ничего нет… — начал было он и осекся.
«…ашного ничего нет», — отчетливо сказал противоположный берег.
«…ничего нет», — покатилось в конце лужайки.
«…чего нет», — замерло вдали.
Дима помолчал и продолжал, на этот раз шепотом:
— Обыкновенное эхо. Отражение звука.
— Сам знаю, что отражение, а все-таки боязно. Будто кто-то в развалинах сидит и дразнится.
— В каких развалинах?
— А вон там. Видишь, белые? Там санаторий был, а в сорок первом его разбомбило: фашист не долетел до Москвы и все фугаски тут побросал.