Три чернявых всадника окружили его. Были они в кожаных штанах и рубашках с металлическими заклёпками, островерхих кожаных шапках и коротких сапогах с бронзовыми шпорами. На запястьях у них, прикреплённые к темлякам, серебрились сабли. Из-за спин выглядывало по луку.
— Эй, ты чья, мальтшик? — плохо владея русским, произнёс главный в карауле. Печенеги по типу лица были ближе к современным узбекам, нежели к монголам. Главный имел усы-стрелочки и смешную бородку, словно бы приклеенную к нижней губе.
— Дворовой я, вавуловский холоп, мой хозяин — Вавула Налимыч, лавку имеет на Торжище, соль продаёт из Галича, — начал плакаться Варяжко, демонстрируя всадникам уздечку. — Конь от него убёг, по кличке Сивка. Говорят, к Кузнецким воротам поскакал. Вы не видели, часом?
Степняки залопотали по-печенежски.
— Я Вавуля знать, — обратился к Павлу главный в патруле. — Я ему спросить. Если ты наврать, будешь умирать.
— Да чего ж мне врать? — стал канючить Варяжко. — Отпустите меня, бога ради, мне без Сивки нельзя к хозяину возвертаться, он меня прибьёт.
Но патрульные слушать его не хотели и погнали Павла впереди себя. Он бежал и хныкал, а они с гиканьем и свистом направляли его по улицам. Жители окрестных домов, вросших в землю, с интересом глазели на эту картину. А патруль и мальчик миновали Брод, где дорога пересекала неглубокий ручей Юрковицу, несколько кварталов Гончарного конца, проскакали мимо Торжища, в глубине которого, обнесённый оградой, возвышался идол бога Велеса, покровителя купцов и хранителя денег, и упёрлись в ворота дома Вавулы. На призывы и крики вышел сам купец — плотный, розовощёкий, подпоясанный красным кушаком. Павел опять закланялся:
— Ты не гневайся, Вавула Налимыч, что не выполнил твоего наказа. Я искал сбежавшего Сивку, а меня схватили. Говорят, я вру, не холоп, дескать, твоей милости, а незнамо кто.
— Мальтшик чья, твоя? — перебил патрульный.
Иоанн, Варяжкин отец, был по положению выше Вавулы, ездил торговать в сам Константинополь, жил на территории города, за стеной. Но купцы, конечно, знали друг друга и приятельствовали отчасти. Так что у Налимыча не было сомнений, чей же сын перед ним стоит.
— Мой, конечно! — крикнул он с наигранной злостью. — Марш домой, ведьмино отродье, вечно встрянет в неприятности всякие! — и влепил Варяжке, убегавшему в дом, смачную затрещину. — Вы уж извиняйте его, несмышлёныша глупого, — обратился Вавула к печенегам. — Я послал его за конём. И уздечка моя, и холопчик мой. Не держите зла.
Главный в патруле вздыбил лошадь, развернул её, и они уехали.
— Затворяй, затворяй ворота! — стал махать руками купец. — Чтоб вас всех язвило!.. Колом в землю!.. Леший вас унеси... — И, оглаживая бороду, в дом вошёл.
Там на лавке сидел Варяжко — хмурый и нахохленный, недовольный собой.
— Ну, смельчак, — подмигнул ему Вавула Налимыч, — как попал к этим бусурманам?
Мальчик встал и отвесил земной поклон.
— Бог тебя храни за оказанное спасение.
— Сядь, дружочек, не мельтеши. Как же мог я не посодействовать Павлу Иоаннычу, мне знакомому со младых ногтей? Ты почти что за сына мне. Принесите каши! — крикнул он домашней прислуге. — Вот попотчую тебя, а ты мне расскажешь...
— Не могу, Вавула Налимыч, — Павел встал. — Надобно бежать. Дело срочное. Снарядили меня... Времени в обрез...
— Нешто каша пшённая помешает исполнению дела? — удивлённо сказал купец.
— Налегке — мне оно спроворнее. — Он заторопился уйти из дома.
— Стой, Павлуша. Квасу хоть испей. Квас-то можно!..
...Тётка Ратша оказалась бессильна помочь Малуше. Та действительно умирала.
— Волю кликните, — слабо попросила она голубыми безжизненными губами.
Челядинка побежала за сыном. А тем временем к ней в одрину зашли Ольга Бардовна и отец Григорий. Цвет лица у великой княгини был достаточно розов, спала одутловатость и блестели глаза. Головной убор с меховой опушкой, из-под которого выступал платок, закрывавший шею, и парчовая мантия, красные сафьяновые сапожки, позолоченный в руке посох — облик её говорил о вернувшемся здоровье и силе.
— Что ж ты, матушка моя, туг расквасилась? — и Малушина свекровь наклонилась к подушке умирающей. — Аль рожаешь в первый раз? Аль напортила тебе тётка Ратша? Внучку видела — славная девица, забавная. Будь по-твоему, наречём Потворой, а когда окрестим — имя дадим христианское.
— Всем премного благодарна, матушка ... — прошептала Малуша. — Я хотела бы сама окреститься перед смертью... и покаяться... и собороваться...
— Да, для этого и пришёл наш отец Григорий. Но, Бог даст, ты ещё поправишься. Ведь на всё воля Господа!
Тут открылась дверь, и вошла челядинка с Владимиром. Оба стали кланяться.
— Здравствуй, княжич, — сказала княгиня. — Подойди сюда. Матушка твоя сейчас нездорова. Поцелуй ей плечико. Будь хорошим мальчиком.
Глядя на Малушу испуганными глазами, мальчик боязливо приблизился к изголовью постели.
— Милый мой, — завздыхала женщина, — Волечка, голубчик... Ты такой у меня красивый... Вырасти здоровым, счастливым. И сестричку свою, Потворушку, всегда защищай... — Силы её покинули, и она замолкла.
— Мама, не оставляй меня, — слёзы покатились у него по щекам. — Ну, пожалуйста. Я же не смогу тут совсем один. Братья меня не любят; тятя со мной почти не играет...
— Вот неблагодарный ребёнок, — покачала головой Ольга Бардовна. — Я уж и не в счёт! Асмуд тоже побоку!
— Есть ещё Добрыня, — вновь заговорила Малуша, — дядя твой. Ты его держись. Он не посоветует плохо...
— Мама, мама! — стал кричать Владимир и трясти её за руку. — Я люблю тебя. Ну пожалуйста ну прошу, ну, не умирай!..
Но Малуша лежала печальная, с совершенно потусторонним лицом, ко всему на земле уже безучастная.
Плачущего княжича увели из одрины.
— Приступай же, святой отец, — повернулась к Григорию бабушка Владимира. — Кабы и в самом деле не опоздать: худо ей — по всему видать, помирает...
Ольга вспомнила, как хотел Свенельд после смерти Мала извести и его детей. Но она воспротивилась. Отняла Добрыню и послала учить на конюха. А Малушу заставила прислуживать в одрине. Кто же знал, что по смерти жены Красавы, дочери Жеривола, матери Ярополка и Олега, Святослав влюбится в Малушу, княжью ключницу? И Малуша понесёт от него? Очень гневалась тогда Ольга Бардовна, отослала беременную холопку с глаз долой — в дальнее сельцо Будотин. Там несчастная разрешилась мальчиком. Ольга гнев тогда сменила на милость, вольную дала детям Мала, внука и невестку распорядилась вернуть назад и сама назвала Владимиром — «владыкой примирения» — в знак соединения древнего рода Мала с родом Рюрика, правящего в Киеве...
В это время отец Григорий, подготавливаясь к крещению, пел вполголоса священный тропарь. Ольга Бардовна осеняла себя крестным знамением, повторяла вслед за духовником вещие слова...
...Павел огородами выбрался к Притыке — там река Почайна впадала в Днепр, и сюда же причаливали суда. Но теперь судов уже не было — часть из них ушла на сторону Претича, часть уплыла вверх по течению, к Вышгороду. А зато весь берег был усеян палатками степняков: тут располагалась дозорная часть печенежского войска, наблюдавшая, как ведут себя за рекой нерешительные черниговцы. Проскользнуть к воде незаметно не могла бы даже сороконожка. Делать было нечего: мальчик снова начал трясти пресловутой уздечкой. Он ходил от палатки к палатке, плакал и просил:
— Помогите мне Сивку отыскать... Мой хозяин Вавула Налимыч без него в дом не пустит... Вы не видели — статный, пригожий конь? Ох, за что мне такая немилость, наказанье Господне?..
Степняки смотрели на него с изумлением, пожимали плечами, кое-кто замахивался кнутом. Мальчик уходил, вскоре возвращался, жутко намозолил глаза и вскоре перестал привлекать к себе внимание. Всполошились печенеги внезапно: кто-то из них увидел, как Варяжко уплывает на сторону Претича. Стали потрясать кулаками, бегать и ругаться, и пулять в мальчика из лука. Павел слышал: стрелы ложатся рядом. Пару раз нырнул, не давая врагам прицелиться спокойно. Фыркал, наглотавшись воды, но уверенно плыл саженками — лишь потом, ближе к середине Днепра, отдохнул на спине, глядя в голубое июльское небо. Днепр был студён и могуч. Чистая вода его пахла хвоей. Между облаками порхали ласточки. «Кажется, прорвался, — думал Варяжко. — Хорошо, что у степняков нет ладей. А иначе, конечно, туго бы пришлось. Слава тебе, милостивый Боже! Вот уж как прогоним неприятеля — свечку пойду поставлю в церкви Святой Софии». Приближаясь к берегу, начал голосить — в лагере услышали и подплыли в лодке.
— Ты смотри! — удивлялись черниговцы. — Вот так чудо-юдо-рыба-кит! На глазах удрал у поганых! Ну, герой! Чище княжеского дружинника — молодец!
Обнимали, целовали, тормошили, хлопали по спине. Павел утирал стекавшую с волос воду, отдувался, говорил:
— Спаси вас Бог, спаси вас Бог, люди добрые. К князю Претичу надобно теперь. Я с посланием от Мстислава Свенельдича.
Претич — жилистый и седой, лет пятидесяти пяти, походил на усталую от жизни дворнягу с затупившимися зубами и хриплым голосом. Слушал он Павла с недоверием, думал: «Уж не вражеский ли это лазутчик? Отчего его пропустили печенеги? Может, в искус вводят нас специально? Переправимся через Днепр и в ловушке окажемся у поганых? Очень подозрительно». Наконец он спросил:
— Много степняков на Подоле?
—Да не так чтобы очень мало. Но стоит основное войско с запада и на юг. Видимо их невидимо. А со стороны реки будет меньше.
— Обстановка какая в Киеве?
— Скоро станет голодно. Хлеба мало.
— Сколько ещё продержатся?
— Десять дней, вряд ли больше. А потом настанет лихо.
Претич решил Варяжке поверить. Сведения, принесённые мальчиком, полностью совпадали с его расчётами.
— План у Люта такой, — продолжал рассказывать Павел. — Войско черниговцев делится на две части. Бо́льшая уходит на юг. И в районе Роси, переправившись через Днепр, в тыл заходит к поганым. Небольшой же отряд отвлекает внимание на себя, переправившись тут, у них на виду. И в момент удара черниговцев с юга, из города выйдет дружина Мстислава. Печенеги не выдержат и осаду снимут.