Однако и без того было ясно, что тут всё не так. В квартире стоял сильный запах алкоголя, в полумраке таилось что-то тревожное, смертельно опасное. В конце концов парикмахерши госпожи Лим тоже вошли в квартиру, и в этот момент она увидела, как желтой полоской мадемуазель Китти крадучись выходит за дверь.
– Откройте шторы! – велела госпожа Лим.
Поток света залил комнатку, осветив царивший в ней беспорядок и заставив госпожу Янг опустить голову, спрятав лицо за волосами, как будто солнце слепило глаза. Ее вцепившиеся в седые волосы руки были очень бледны.
Остаток вечера женщины провели у госпожи Янг, окружая ее заботой, то и дело предлагая ей попить. Одна из парикмахерш, та, что постарше, начала прибираться в квартирке, складывать в кучи все, что предстояло выбросить вон, о чем надо было забыть. Госпожа Ян не сопротивлялась, она лежала на полу, широко раскрыв рот, словно только что, вынырнув на поверхность из пучины и не могла надышаться. Она ничего не говорила, во всяком случае ничего внятного, но было очевидно, что она хотела умереть, открыв газ на кухне или наглотавшись хлорки (у двери стояла полупустая канистра с открученной пробкой). А может, она собиралась выброситься из окна, потому что дверь на маленький балкон была приоткрыта. Весь вечер и даже часть ночи женщины провели вместе. Позвонил господин Кан, а потом и пришел. На этот раз он выглядел довольно взволнованным. Он принес госпоже Янг горшочек с цветами – полураспустившимися желтыми нарциссами, и госпожа Янг посмотрела на них так, будто на свете не было ничего прекраснее.
Жизнь пошла своим чередом, но госпожа Лим по-прежнему навещала госпожу Янг. В конце концов она нашла ей небольшую работу в швейной мастерской неподалеку от комплекса «Good Luck!». Женщины словно поклялись друг другу постоянно обмениваться весточками. Быть вместе даже тогда, когда им ничто не угрожало. Беседовать, отправлять друг другу сообщения с мобильных телефонов, время от времени даже навещать друг друга. Единственное, что огорчало госпожу Лим (а вместе с ней и всех в округе), это то, что после того знаменательного вечера, когда госпожа Ян решила умереть, мадемуазель Китти исчезла. Она больше не появлялась в салоне причесок и не приносила записок. Господин Кан объяснил это тем, что она в конце концов нашла себе другое местечко, поспокойнее, где не разыгрывались такие драмы. Кошки любят покой, это всем известно. Но госпожа Лим думала, что тут должна быть иная причина, пусть несколько безумная, но многое объясняющая: мадемуазель Китти – Странница – не обыкновенная кошка. Она – божество, призрак или что-то в этом роде. Если бы госпожа Лим была христианкой, она сказала бы, что это – ангел или (если бы мадемуазель Китти родилась не белой, а черной) демон. Но госпоже Лим был ближе буддизм, а потому для нее все это означало, что мадемуазель Китти действительно была Странницей, что она странствовала через жизни, через миры, исполняя свою миссию, исправляя что-то в чужих жизнях, возможно, во искупление ошибки, совершенной ею в молодости, когда она позволила умереть от горя своей младшей сестре; госпожа Лим вспомнила, что слышала уже эту историю, дело происходило не в жилом комплексе «Good Luck!», не в корпусе Б, об этом говорили по телевизору, или это было напечатано в газетах, что-то про певицу, которую нашли повесившейся у нее в квартире среди страшного беспорядка и пустых бутылок из-под соджу. А может, это все выдумки, легенда, одна из тех, что появляются в этом городе, где каждую минуту происходит множество разных вещей, странных, прекрасных или ужасных – на любой вкус.
Я перестала навещать Саломею. Нет, я не забыла ее, но учеба в университете и семинары, организацией которых я должна была заниматься три раза в неделю, съедали всё мое время. К конверту с пятьюдесятью тысячами вон я так и не притронулась, может быть потому, что считала себя обязанной продолжить начатое, а может, из-за женщины, изображенной на купюрах, высокой и немного печальной, которая напоминала мне Саломею. Эти деньги будто говорили мне: «Не забывай меня! Приди, проведай меня!» Мне даже слышался ее низкий голос: «Не будь жестокой!» Денег, которые я получала за семинары, хватало на оплату жилья, а в остальном я как-то сводила концы с концами, употребляя в пищу главным образом рамин[22] и кимчхи[23]. Моя бабушка, помню, утверждала, что питаясь одним только кимчхи – утром, днем и вечером, – вполне можно прожить. На такой диете, рассказывала она, и сидели люди, когда, заподозрив жителей провинции Чолладо в прокоммунистических настроениях, правительство Ли Сын Мана[24] стало морить их голодом.
А еще в моей жизни произошло что-то новое. Как-то, проводя вечер с друзьями, я встретила господина Пака, того самого молодого человека из книжного магазина в Чонногу, и мы с ним стали иногда встречаться по вечерам. Я узнала его имя: звали его вовсе не господин Пак, а господин Ко, потому что родом он был с острова Чеджудо[25]. Правда, я продолжала звать его именем, которое сама придумала, чтобы не переучиваться: сам-то он взял себе христианское имя Фредерик, в честь Фредерика Шопена, потому что очень любил фортепьянную музыку.
Естественно, он рассказал мне кое-что о Саломее. Знал он ее не очень хорошо; по его словам, они познакомились, когда он принес ей заказанные в магазине книги – романы на английском и французском языках, научные издания по медицине, по психологии. Разговаривая с ней, господин Пак понял, что я могла бы стать ее компаньонкой – не для бесед, не для того, чтобы менять ее образ мыслей, а чтобы разделить с ней вымышленный мир, в котором она жила. Когда человек болен, говорил господин Пак, мир вокруг него становится полностью вымышленным, – и я думаю, что он прав. И днем, и ночью я постоянно видела его лицо и ничего не могла с этим поделать. Мне нравилось в нем всё, особенно миндалевидные глаза, черные-черные и блестящие, в обрамлении ровных ресниц, и брови (я помню, как мама говорила, что самое красивое, что только может быть в красивом юноше, это брови) – изящно выгнутые, словно нарисованные углем. Мне нравился цвет его кожи, смуглой, почти красной, его коротко подстриженные волосы, сильные руки с длинными пальцами, заканчивавшимися прямоугольными ногтями: однажды он признался, что ему не хватает терпения придавать им округлую форму, что он просто подстригает их щипчиками в три приема – щелк, щелк, щелк!
У нас вошло в привычку встречаться несколько раз в неделю – по выходным или когда он рано заканчивал работу в Чонногу. Каждый раз мы решали, куда пойдем сегодня: на берег озера, в парк в центре или, если погода была хорошая, в зоосад на юге города. Я всегда любила зоопарки – не из-за зверей, сидящих в клетках (хорошо помню, как, когда я была маленькая, я торжественно поклялась, что когда-нибудь открою все клетки во всех зоопарках и выпущу на свободу этих узников, которые не сделали никому ничего плохого!), а скорее из-за самого парка с его извилистыми аллеями, обсаженными пальмами и камелиями, из-за прогуливающихся по ним людей, детей, которые бегают и кричат, и старушек, пытающихся поймать их, чтобы покормить, и, конечно же, из-за влюбленных парочек, сидящих тут и там в укромных, тенистых уголках.
Теперь я тоже ходила туда гулять с молодым человеком. Мы чинно бродили рядом по аллеям, не разговаривая ни о чем серьезном, – просто болтали как все влюбленные, которые обмениваются банальностями в стремлении лучше узнать друг друга.
– Фредерик, а правда, – говорила я, называя его теперь английским именем, – правда, что влюбленных всегда притягивает вода?
– Откуда вы знаете?
– Я не знаю, – отвечала я. – Я никогда не была влюблена.
И подумав, добавляла:
– Мне кажется, что в этом есть доля истины, потому что вода – это романтичная стихия. Во всех историях про любовь есть вода, или река, или озеро, или хотя бы пруд.
– Бассейн тоже подходит, – шутил Фредерик.
Я не решилась сказать тогда, что мне хочется, чтобы Фредерик отвез меня на морской берег, потому что в Сеуле, в этом огромном городе, такая сушь – одни дома, дороги, машины и автобусы.
В зоопарке мы доходили до вольера с зелеными обезьянками, потому что обезьянки, пусть даже запертые в клетке, это весело: они дерутся, кричат, занимаются любовью, воруют друг у друга еду – прямо как люди. Они и в городе могли бы так жить!
Мы шагали к центру сада, мне очень хотелось взять Фредерика за руку, но я не решалась. Над деревьями стояли крики птиц и обезьян, и от этого казалось, что я – во сне, огорчения реальной жизни, злоба, царившая в доме моей тетушки и ее кошмарной доченьки, – все это было так далеко.
Мы снимали немного на телефон Фредерика – дурацкие фото, как у всех, селфи, на которых мы стоим щека к щеке, а я складываю пальцы в форме буквы «V» или сердечка, сама не знаю зачем. Потом он добавлял на эти фото разные изображения – сердца, облачка, внутри которых, конечно же, было написано «Sarang[26]». А на одной фотографии он сделал чудесную надпись (такого мне никто никогда не писал):
Битна, моя звездочка.
А я вспоминала, как мама рассказывала, что имя мне выбрал мой дед по материнской линии: он хотел, чтобы я всегда блистала – и снаружи, и изнутри.
Мы оставались в зоопарке до закрытия, просто ходили по аллеям среди других посетителей, слушали, как кричат дети, обезьянки и попугаи. Впервые за долгое время я чувствовала себя свободной. Я делала всякие глупости: качалась на детских качелях, бегала вокруг фонтанов, распевала песни Коми[27], Эда Ширана или еще кого-то там. Никогда не думала, что способна на такое. Ему же нравилась прекрасная фортепьянная музыка, симфонии и песни Шуберта, а потому он смущался, и как раз это меня больше всего и веселило. Фредерик всегда был немного чопорным, даже в джинсах и куртке он выглядел так, будто на нем строгий костюм-тройка. Но мне и это в нем нравилось, мне вовсе не хотелось бы, чтобы он стал похож на этих маменькиных сыночков, которые душатся и поливают волосы лаком. С господином Паком мне было спокойно, видно было, что он знает, чего хочет в этой жизни. Этим он в корне отличался от меня: я никогда не знаю, что со мной будет завтра.