Лавина врывалась в здание, растекалась, стреляла по убегающим немцам, забрасывала гранатами тех, кто пятился в дальние помещения и прятался за помпезные аллегорические скульптуры.
– Отдельный батальон 27-й дивизии, ко мне! – Кузин безуспешно пытался перекричать грохот.
Собралось человек двадцать – остальные уже бились бог знает где.
– Стесняется товарищ капитан называть нас штрафниками, – плюнул в осколки разбитой вазы Асташонок. – Отдельный батальон, надо же, как выросли…
Примчался Драгунский, так перепачканный красной глиной, будто рылся в земле. Прихромал подполковник Слепокуров, потерявший автомат, зато обретший взамен два трофейных.
– Двух зайцев убил ненароком, – объяснил без вопроса. – Трещотка так себе, конечно, но в условиях большого дома – самое то.
– Эй, нас подождите, – спешили за уходящими бойцами Борька Соломатин и осетин Казбеков.
Кузин повел солдат на северную лестницу, спрятанную за простенками с лепными украшениями. Минутой ранее по ней убегало несколько эсэсовцев. Сначала штрафники швырнули гранаты, остерегаясь засады, потом Шульжин приволок откуда-то связку фаустпатронов («О, доктор Фауст, мое почтение», – не преминул поупражняться в остроумии Бугаенко), раздал желающим, и в одно мгновение красивую лестницу накрыла волна разрывов. Ступени выстояли. Штрафники побежали вверх, пригибаясь, стреляя в дымящуюся темноту – по трупам своих и чужих, по пыли, по кирпичам, по обломкам скульптур. А сзади уже давили бойцы Неустроева, тяжело дышали, отталкивали, перехватывали инициативу…
Немцы стреляли отовсюду – из многочисленных помещений, с галерей, бросались в контратаки – надеясь непонятно на что. Рвались гранаты, рассыпались автоматные очереди. Штурмующие распадались на мелкие группы, протекали через проломы в стенах, наваливались на неприятеля сзади. Повсюду валялись убитые – советские пехотинцы вперемешку с гитлеровцами; их укрывали обломки мебели. Пыль стояла столбом. Занималось пламя, многие помещения были затянуты прогорклым дымом. Он вился черными клубами, обволакивал пространство. От жара на людях тлела одежда, обгорали брови…
Борька метнулся к Максиму через пролом, держась за пораненное ухо – кирпич едва не грохнулся на макушку. Вдвоем бойцы перескочили простреливаемый коридор: Максим – одним прыжком, не имея аргументов против пулемета MG-42, лающего из темноты вдали. Скорчился в проеме, поджидая товарища. А Борька вдруг решил погеройствовать на пустом месте, прыжком развернулся к противнику, хлестнул короткой очередью, злобно хохотнув:
– Стреляйся, кто может!.. – и повалился навзничь, получив пулю в грудь.
Максим ужаснулся, кровь отхлынула от лица. Он выставил автомат в коридор, выплюнул очередь и ползком метнулся к товарищу. А Борька как-то подозрительно помалкивал. Максим втащил его за шиворот в разоренную комнату, где валялись обломки массивного дубового стола и треснувший глобус размером с половину Германии, и рухнул перед товарищем на колени.
– Борька, мать твою, что же ты учудил?.. – застонал Максим.
Борькины ресницы – длинные, как у женщины, – вдруг задергались, он разлепил глаза, облизал пересохшие губы, отыскал водянистым взором Максима, попытался что-то сказать.
– Молчи… – хрипел Коренич. – Не говори ни хрена – лежи, жди санитаров.
– Ты охренел… – слабым голосом пробормотал Борька. – Откуда здесь санитары… Расстегни телогрейку на мне…– Что? – не понял Максим.
– Телогрейку, говорю, расстегни, глухня…
Руки Максима тряслись. Он рвал на Борьке пуговицы, как-то не сообразив, что дырка в товарище есть, а крови – нету. Наконец Коренич распахнул фуфайку – и изумленно уставился на выгнутую прямоугольную стальную хреновину, примотанную к Борькиной груди несколькими слоями бинта. В штуковине просматривалась вмятина от пули. «Только вмятина?» – Максима обдало жаром.
– Подожди, так ты не ранен?!
– Не ранен… знаешь, как больно… – застонал Соломатин, садясь на полу. – Ух, ё… Вся грудь болит… Ничего, сейчас пройдет, это называется ушибом грудной клетки, Максимка… Не, фигли, я эту штуку снимать не буду.
«Ушиб грудной клетки?!» – подумал Максим, а вслух сказал:
– Борька, что за хрень?
– Да помнишь того рыцаря в доме Гиммлера? Доспехи валялись – не пропадать же добру… Прикинул пластину – вроде по размеру, нормальная сталь, миллиметров шесть толщиной, тяжело, конечно, таскать на себе, но что поделать, и не то таскали… Чем, думаю, черт не шутит, уединился там в сортире, приделал… Ты знаешь, я в Бога не верю, но во что-то же надо верить. Так не хочется умирать!
– А чего же ты втихушку? – Максим уже не сдерживался, хохотал как припадочный. – Постеснялся рассказать о своем изобретении, бронированный ты наш?
– Так засмеют же, – стонал Борька. – Черт возьми, Максим, эта дура мне жизнь спасла… Если хочешь, возьми, дам поносить.
– Нет уж, спасибо, сам таскай. Передвигаться можешь?
– Повоюю еще чуток. – Соломатин поднялся, страдальчески кривясь, легонько стукнул себя по груди, кивнул гулкому звуку, взялся за автомат.
– Товарищ капитан, тут какие-то черти забаррикадировались, не выкурить их ни хрена! – проорал толстяк Арбузов – бывший капитан интендантской службы, попавшийся на списывании вполне еще «дееспособной» партии овсяной крупы, и загремевший по этому случаю на полный срок – за «шкурничество, воровство и вредительство».
Проход в просторный «зал совещаний», где еще сохранились роскошные люстры, ковры и изысканная мебель, был перегорожен толстой кирпичной кладкой. Из амбразур огрызались пулеметы – стрелкам в этом узком пространстве можно было не целиться, практически каждая пуля попадала в атакующих. Гранаты преграду не брали, и двое смельчаков, пытавшихся ее подорвать, уже лежали на полу, порванные свинцом. Оставлять в тылу эту «комнату страха» с неизвестным содержимым было неразумно. Двое умельцев Неустроева протопали по параллельному коридору, заложили взрывчатку под заднюю стену и подорвали ее метким выстрелом из-за угла. Не успела еще кладка разрушиться – а в пролом уже лезли штрафники, превращая роскошное убранство зала в обычный военный разгром. Смертникам, засевшим в зале, терять было нечего – они понимали, что их не пощадят, и огрызались отчаянно, опустошая автоматные магазины.
Солдаты рассыпались, кто-то удачно подкинул гранату. Победный рев отскакивал от лепных потолков.
Разгоряченный боем Казбеков кромсал кому-то горло, вкрадчивая приговаривая: «Ну, сдохни же, дорогой, чего ты не сдыхаешь?» Перед проломом корчился лишь капитан Кузин, раненный в грудь и живот. Он норовил подняться, весь землистый, дышащий со свистом, обламывал ногти, впиваясь ими в паркетный пол. Потом свалился на спину, глядя удивленными глазами в далекий закопченный потолок. Максим присел перед ним на коленях и тупо уставился на кровь, хлещущую из ран капитана. В отличие от Борьки Соломатина, Кузин не удосужился обзавестись «бронированными доспехами». Опыт военных лет подсказывал Кореничу, что с такими ранениями больше двух минут не живут. Но капитан был решительно против подобного положения дел. Он все еще не понимал…
– Коренич, помоги подняться, чего ты смотришь, как на икону, – выдавливал он с каким-то голубиным клекотом. – Дай руку, я обопрусь… идти надо…
Тело капитана Кузина сотрясали конвульсии. Он трясся, царапал пол, но все еще рвался в бой.
– Успокойтесь, товарищ капитан, это бывает, не расстраивайтесь, все хорошо, – уныло бормотал Максим. – Полежите спокойно.
– Да ты не понимаешь… почему я должен не расстраиваться, что бывает? – Кузин пристально посмотрел подчиненному в глаза и, кажется, догадался. – Подожди, ты же не хочешь сказать… – он судорожно вцепился Кореничу в запястье. – Нет, постой, это чушь, мы еще не закончили… Коренич, мать твою…
Размазывая слезы по лицу, Максим смотрел, как умирает последний офицер штрафного батальона. «Нет, меня сегодня снова не убьют», – решительно сказал он себе, подхватил автомат и полез на рожон…Весь день в рейхстаге кипел бой. Враждующие партии разбивались на мелкие группы, бросались в контр-атаки, ожесточенно дрались за каждую лестницу, за каждый коридор, за каждое помещение. Горели комнаты – от пыли и дыма было нечем дышать. В краткие минуты передышек солдаты подбегали к окнам – глотнуть свежего воздуха, – но впустую: все окрестности рейхстага были затянуты плотным дымом. Люди надрывно кашляли, многих рвало.
Немцы отступали неохотно, пятились наверх. Многие укрылись в извилистых подвалах, стреляли и нападали оттуда. К вечеру оборонявшихся загнали на верхние этажи и предложили сдаться. В ответ фашисты устремились на прорыв, воспользовавшись лестницей, которую пехотинцы Неустроева не успели запереть.
Прорвалось несколько сотен! Выходы из рейхстага были блокированы, поэтому немцы растекались по подвалам, и вскоре их в подземных катакомбах скопилось не менее полутора тысяч. Штурмовые группы комбатов Неустроева и Самсонова значительно поредели, подкреплений не было – войска, окружившие рейхстаг, отбивали яростные контратаки извне.
Утром первого мая немцы предприняли согласованную контратаку снаружи и изнутри рейхстага – они хотели отрезать красноармейцев, находившихся в здании, от основных сил.
Атака началась от Бранденбургских ворот. Вперед пошел десяток «тигров», заправленных некачественной соляркой – они бешено палили из башенных орудий. Поднялись эсэсовцы в черных мундирах – повалили плотно, страшно, зная, что победят или погибнут. Немцы смяли жиденькие заслоны 674-го стрелкового полка, отбили батарею тяжелых гаубиц, развернув ее против советских позиций. А тяжелые «тигры» тем временем утюжили окопы, выдавливая из них растерявшихся солдат. Одновременно в атаку перешли «дети подземелья», которых в подвалах скопилось более чем достаточно. Немцы выбегали из многочисленных дверей и вентиляционных отверстий, швыряли гранаты, стреляли из фаустпатронов, набрасывались яростно, бесстрашно. Когда заканчивались патроны, сцеплялись с советскими бойцами в рукопашной, бились всем, что попадало под руку. От разрывов фаустпатронов, от искрящих термитных шаров (их тушили шинелями, но безуспешно) в нескольких местах вспыхнул пожар – и очень скоро он охватил практически весь первый этаж. Приходилось его тушить, одновременно сдерживая фашистов. Люди сбрасывали с себя горящую одежду, метались, задыхаясь в дыму. Горели раненые, размещенные в левом крыле здания, кричали жалобно – но до них уже нельзя было добраться.