Тогда советские войска едва не потеряли захваченные позиции. Лишь ценой неимоверных усилий, на пределе возможностей, сотнями жизней… Русских практически выбили из рейхстага. Люди цеплялись за последние метры, отчаянно стреляли в наседающие черные мундиры. А снаружи потрепанные подразделения 756-го полка, поддержанные батареей из «дома Гиммлера», бились с прорвавшимися эсэсовцами, вызывали огонь на себя, и уже проснулись артиллерийские батареи, расположенные в кварталах севернее Шпрее.
Максим не видел никого из своих. Жаркая сеча разбросала людей. Кто-то воевал, кого-то убили.
Положение спасла солдатская смекалка. Нескольким десяткам бойцов Неустроева удалось ударить в тыл прорвавшемуся гарнизону – с восточной стороны, через заднюю дверь, заделанную кирпичами. Саперы подорвали ее, и солдаты, разбежавшись по коридорам, навалились на немцев. Фрицы пришли в замешательство. Теряя людей, немцы снова нырнули в свои подвалы. Максим бежал вместе со всеми, потом в какой-то миг оторвался от толпы, отвлекся на пулеметчика, удобно устроившегося в коридоре. Коренич налетел на него из боковой двери, пнул по руке, давящей на гашетку. А когда немец, оскалившись и рыча, кинулся на Максима и стал душить его голыми руками, не растерялся: отстучал фрица по печени и почкам, когда его перекорежило от боли – отправил в челюсть серию прямых, а потом добил уже лежачего точным ударом пятки в горло.
Бой гремел в соседнем помещении. Максим влетел в окутанное дымом пространство через брешь в стене. Ухнул мощный взрыв – сдетонировал целый ящик боеприпасов. Взрывная волна валила стены, расшвыривала мебель, людей, трещали и рвались половые перекрытия. А Максим угодил в самое средоточие этого кошмара!
Взрывом пробило пол, и солдат даже не сразу сообразил, что куда-то падает. Было страшно, очень страшно. Пол провалился из-под ног, разверзлась пропасть, в которую, ломаясь, падали деревянные и бетонные перекрытия. Максим валился туда же. Он пытался уцепиться за что-нибудь – но ничего не мог увидеть. Затем, когда наконец перестал падать, Коренич попытался ползти, чувствуя, что сейчас его придавит – и полз, активно перебирая конечностями. А за спиной у него грохотало. Клубы цементной пыли накрывали Максима с головой, кирпичная крошка стучала по его ногам, как шрапнель, дышать было нечем.
А потом он ударился головой обо что-то твердое и потерял сознание.Максим снова не умер. Он понятия не имел, сколько часов провалялся без сознания и сколько важных исторических событий произошло за время его «отсутствия по уважительной причине». Он не знал, что вечером тридцатого апреля старшие сержанты Минин, Загитов, Лисименко и Бобров пробрались незамеченными на крышу рейхстага и установили над западным фронтоном Красное знамя, воткнув флагшток в отверстие короны скульптуры «Германия». Что ранним утром первого мая лейтенант Берест, сержанты Егоров и Кантария при поддержке автоматчиков водрузили над рейхстагом штурмовой флаг 150-й стрелковой дивизии, который впоследствии назовут Знаменем Победы. Что на противоположной стороне Кенигплац весь день будут идти бои за здание театра «Кроль-опера». Наступающие дважды откатятся, и только под вечер солдаты 207-й стрелковой дивизии овладеют зданием театра и водрузят над ним красный флаг, полученный от Военного совета 3-й ударной армии. Около тысячи немецких солдат и офицеров, защищавших театр, сдадутся в плен. Что тридцатого апреля в бункере покончит жизнь самоубийством Адольф Гитлер – при этом зачем-то потащит с собой на тот свет жену, Еву Браун. Что через несколько часов министр пропаганды доктор Геббельс прикажет военному медику ввести смертельные инъекции своим собственным детям и будет присутствовать при этом, держа вырывающуюся старшую дочь. А потом они с женой – красавицей Мартой Геббельс – отправятся по дорожке, проторенной фюрером. Что, осознав бесперспективность сопротивления, командование гарнизона рейхстага предложит начать переговоры – но с непременным условием, что с советской стороны должен присутствовать офицер в звании не ниже полковника. Старше майора в здании никого не окажется, а связи с полком не будет. За полковника выдадут рослого и представительного лейтенанта Береста – его переоденут и отправят договариваться с немцами в компании комбата Неустроева – вроде как адъютанта. Что немцы согласятся сдаться и будут весь день тянуться из здания рейхстага, и сложат оружие у Бранденбургских ворот; но произойдет это радостное событие не сразу, фрицы еще вдоволь потреплют нервы красноармейцам…
Максим приходил в сознание со всеми остановками и рывками обратно – в бессознательную область бытия. Он был не в курсе, сколько времени прошло. Он не мог даже вспомнить, кто он такой и что предшествовало «забвению» – впоследствии, впрочем, вспомнил.
Наконец он очнулся, весь и здесь. В его спину упиралось что-то острое, способное продырявить человека до кишок. Ноги придавило к полу чем-то тяжелым. Голова болела так, что не удавалось думать. Максим осторожно пошевелил ногой – дрогнул и обломок плиты, прижавший его к полу. «Не зажало, слава удаче…» Коренич начал медленно выпутываться, пополз, разрывая фуфайку на спине. Уткнулся во что-то мягкое, нащупал мертвые руки и ноги, чуть не сблевал. Двинувшись дальше, Максим зацепил вставшую клином балку; обвал задрожал, над головой заскрежетало. Коренич откатился, застыл в ужасе – но ничего не обвалилось, хотя и могло. Максим тяжело дышал, приводил в порядок мысли и чувства. Откуда-то сверху доносились глухие разрывы, словно в соседнем мире строчил пулемет.
Максим потерял оружие и каску (впрочем, ее – уже давно), но за его плечами висел вещмешок, где был трофейный немецкий фонарик на батарейках. Максим ощупал голову, руки с ногами. Всё болело, жгло, саднило, но кости, кажется, были целы. Его чувство опасности помалкивало – и Коренич решил, что выбрался из зоны возможного поражения. Он стянул вещмешок, нащупал фонарик.
Свет получился мерклый, дрожащий – кончалась батарейка. Максим сидел в глухом бетонном боксе на земляном полу, а в паре метров от него громоздилось что-то страшное – вывернутое, вздыбленное, с торчащими во все стороны обломками полового перекрытия. «Хорош шалашик, нечего сказать…» Он подполз поближе, стараясь ничего не зацепить. Он глянул вверх – и понял, что выбраться наружу через потолок невозможно: во-первых, до него было метра три, а во-вторых, висящие на честном слове балки не выдержали бы даже легкого нажатия. В переплетении обломков застряли несколько тел: два в немецкой форме, одно – в советской. Еще двое лежали внизу – мертвее некуда.
Максим прислушался – звуки боя отдалялись в западную часть здания, затихали. Он попытался отыскать в груде хлама какое-нибудь оружие, но понял, что теряет время.
Иссяк заряд аккумулятора в фонарике – свет мигнул и погас. Чертыхаясь, Максим потряс фонарь, но это ничему не помогло. Вспомнил, что в брюках были спички, полез за коробком. «Три штуки – надо экономить…» – Максим чиркнул серной головкой, вновь пополз к завалу, привстал, чтобы осветить дыру в потолке – мог ведь и пропустить какую-нибудь лесенку… Пламя дрогнуло и погасло. Коренич чиркнул второй спичкой, но та сломалась. И вдруг неподалеку что-то заворошилось, заворчало, закряхтело, застонало жалобно. Максим насторожился, отступил и присел на колено. Чиркнула последняя спичка, вспыхнул крошечный язычок пламени. Пространство выступало из мрака медленно, неохотно. Проявлялись фрагменты фигуры – некто, засыпанный крошкой, пытался выбраться из западни. Он оказался практически под завалом, лишь голова и часть туловища выступали наружу. На мужчине был мундир эсэсовца – запыленный, но с очевидными знаками различий: одна звезда, одна полоса. «Унтер-фельдфебель, по общеармейской классификации, шарфюрер – в войсках СС…» – подумал Максим.
Ноги немца застряли в нагромождениях обломков. Из рассеченной головы сочилась кровь. Но он был жив и, расположись звезды благосклонно, мог бы прожить еще долго. Молодой, но не юнец, с орлиным профилем, пронзительными глазами, аккуратной стрижкой – идеальный представитель «арийского» будущего, эталон германской расы. И – самое гадкое: под рукой у «эталона» оказался автомат МР-40 с оттянутым затвором.
– Кто здесь? – щурясь, пробормотал эсэсовец.
Он не видел, кто держал у него перед глазами горящую спичку.
Пальцы обожгло, огонек погас. Максим помалкивал – отделаться шуткой уже не получилось бы. Если заговорить, немец по акценту поймет, кто перед ним. А перед тем, как погас огонек, Максим видел, что эсэсовец поднимал автомат.
– Ты из какой роты, дружище? – по инерции пробормотал раненый.
И вдруг он замолчал. Немец соображал, и Максим уже знал, что сейчас произойдет. Начнет стрелять – веером, – и хоть одна из пуль, но найдет героя. Коренич нырнул вбок, пнув по пути подкосившуюся балку, а, приземлившись, не стал останавливаться, покатился дальше, пока не уперся в стену.
«Система», выведенная из шаткого равновесия, стала рушиться. Эсэсовец успел нажать на спусковой крючок, потом закричал от страха. Со скрежетом переломилась балка, висящая на гнутой арматуре, посыпалась крошка, раздался треск, и все еще целое начало падать с оглушительным грохотом. Какое-то время эсэсовец вопил, потом заткнулся. «Ладно, пусть хоть так…» – подумал Максим.
Наверху было тихо – бой временно стих. Максиму было страшно искать автомат, рыться в обломках – не хотелось приближаться к тому месту, где обрушился потолок. Свет в подвал не проникал, но Коренич чувствовал горячий воздух, идущий с первого этажа – сверху.
Видимо, разум Максима помутился: вместо того, чтобы устроиться у обвала и ждать, пока объявятся свои (ведь должны они когда-нибудь появиться!) – он пополз в другую сторону. Он помнил, как чернел в той стороне дверной проем…
Коренич полз по каменному полу, заговаривая давящую боль в голове. Он натыкался на холодные стены, проваливался в ямы. А когда боль отпустила, и Максим сообразил, что зря отправился в этот путь, возвращаться было поздно – он не помнил куда. «Ты должен выбраться, ты должен выбраться…» – стучали молоточки под черепной коробкой. Коренич уже догадывался, что провалился в подвал, где засели защитники рейхстага…