Ноги не держали Максима. Он опустился на ступень, закружилась голова. К нему подходили фронтовики, участливо о чем-то справлялись, удивлялись, сочувственно качали головами.
– Минуточку, – через толпу пробился молодой офицер в лейтенантской форме – на удивление чистенький, в сверкающих сапогах, присыпанных лишь легким, каким-то стыдливым пушком пыли. – Это что же мы имеем, товарищ боец? В то время когда наши войска героически штурмовали рейхстаг, выковыривали врага из подвалов, проливая кровь, вы сидели внизу, вместе с немцами, неизвестно чем там занимались… – он завис над Максимом, смотрел на него пытливо, требовательно, с какой-то брезгливостью.
– Я их уничтожал – там, в подвалах, товарищ лейтенант, – машинально отозвался Максим, поднимая голову.
– Ну, это еще надо проверить, – лейтенант сдвинул в кучку брови. – Лично мне представляется, товарищ боец, что вы просто струсили и решили отсидеться. И это еще самое мягкое из моих подозрений – боюсь, что на деле все гораздо серьезнее. Не желаете признаваться? Ну что ж, мне придется сопроводить вас в штаб полка, где компетентные товарищи во всем разберутся.
Солдаты, окружившие Максима, недовольно заворчали. Лейтенант нахмурился.
– Бойцы! Вот вы двое… немедленно доставить подозрительного субъекта в штаб… Чего вы так смотрите, вместо того чтобы выполнять? – лейтенант облизал пересохшие губы. – Я что, по-вашему, должен сделать?
– Застрелиться, лейтенант, – пробормотал Максим. – Ей-богу, это лучшее из всего, что ты можешь сделать… Вот скажи, из чего делают таких, как ты? Из натуральной древесины?
Двое или трое хихикнули. Оскорбленный лейтенант побагровел. Выхватил «ТТ» из кобуры.
– А ну, встать! Как ты смеешь!..
– Это я-то как смею… – рассвирепел Максим – и откуда только силы взялись!
Он поднялся, схватил оторопевшего лейтенанта за грудки и резко встряхнул:
– Да чтоб ты сдох, падла! Из-за таких, как ты, крыса тыловая, и нет житья в нашей стране хорошим людям! Чего примчался сюда? Кончился бой, можно и отметиться среди фронтовиков, власть свою сраную показать – ведь бояться уже нечего, так? Чего зенками лупаешь, чистюля? – он вывернул руку, и пистолет, направленный ему в живот, упал на землю; лейтенант затрясся от страха. – Перед тобой боевой офицер, шмакодявка, да я таких, как ты…
Максим, уже не контролируя себя, замахнулся кулаком – лейтенант съежился, что-то запищал, закрылся руками, защищая свою лощеную шкурку.
Коренич отдубасил бы его, как отбивную – и плевать на субординацию и нарушение воинской дисциплины, – но тут из разрушенных кварталов, примыкающих к зданию швейцарского посольства, простучала автоматная очередь, хлопнуло несколько выстрелов. Солдаты бросились к руинам, открыли огонь. Пули чиркнули по фронтону рейхстага, обвалив кусок штукатурки. Бойцы присели, кто-то бросился в укрытие. Лейтенант задергался, вырвался и, запнувшись на крыльце, юркнул в проем. А Коренича уже кто-то схватил за рукав и оттащил за поврежденные взрывами колонны. И только там отпустил – в толпе, не желающей реагировать на далекие выстрелы. Дрожало перед глазами рябое изможденное лицо с глубоко продавленными носогубными складками.– Уходи, парень, живо уходи отсюда и старайся лейтенанту на глаза не попадаться… Упечет он тебя, ты же видишь, он дурак, таких, как он, только пуля лечит… Уходи, приятель, ищи своих, – солдат похлопал его по плечу и прыснул. – Надо же, офицер он боевой, рассмешил… Ты, слушай, не обижайся, вижу, что боевой, но какой ты, на хрен, офицер.
Максим побрел, пошатываясь, в неизвестном направлении – оглушенный, умотанный до предела, не получивший ни царапины, но практически неживой. Лица солдат сливались в заупокойный серый фон. Он спотыкался о тела, цеплялся за живых – не понимая, куда направляется и кого ищет. Ревели крытые брезентом грузовики, пробиваясь к зданию рейхстага, бегали санитары с носилками, где-то уже расчищали завалы. Кто-то увлеченно рассказывал, как немцы, сдаваясь в плен, два часа тащились из рейхстага, и так хотелось их ускорить парой очередей…
– Коренич! Глазам не верю, это же Коренич! – возликовало размазанное пятно, срываясь к нему со ступеней.
А спустя мгновение Максима уже мяли в объятиях, месили, словно тесто. Он виновато улыбался, пытаясь отстраниться, разглядеть ликующего бойца с таким знакомым голосом. «Ситников!» Небритый, оборванный – он хищно скалился и ржал как конь.
– Мужики, шнелле сюда, смотрите, кого я нашел! Давай, Максим, работай ногами, все наши уже собрались!
И вскоре вокруг Коренича уже бесновалась толпа. Солдаты гоготали, хлопали по больным местам, доносили до мятущегося сознания последнюю информацию: рейхстаг пал, что, впрочем, и так заметно, все окрестности наши, немцы сдаются пачками, а тех, что не хотят, оттесняют в центр – туда, где бункер и имперская канцелярия. Войск там хватает, справятся без осужденных, война окончена!
Максим качался как неваляшка, глупо хихикал, бормотал какие-то детские глупости: «Разве могут советские войска справиться без штрафников?» Словно из тумана выплывали изможденные лица – свои, родные, почти кровные. Кривлялся Борька Соломатин – он совсем не изменился, все тот же шут гороховый – пилотка лихо заломлена, физиономия счастливая, стырил у кого-то плащ-палатку и теперь щеголял в ней, словно это не кусок прорезиненной ткани, а гусарский мундир. Не отставал от него и Гуськов, обзаведшийся новехоньким шрамом и фиолетовым бланшем под заплывшим глазом, делающим его внешность неповторимой и предельно хулиганской. Снисходительно усмехался Асташонок, шмыгал носом-картошкой; беззаботно хохотал коротышка Шульжин; осетин Казбеков на радостях чуть не плясал. Бугаенко с перевязанной головой, морщась от боли и одновременно растягивая рот в широчайшей улыбке, тряс руку Максима и доверительно сообщал, что все безмерно счастливы. Теперь у боевой единицы будет свой командир, поскольку офицеров повыбило, другим брать на себя ответственность ни хрена не хочется (накомандовались в прошлой жизни), а у Максима неплохо получалось на Людвигштрассе.
– Командуй нами, герой, – хихикал Гуськов. – Мы согласны тебе подчиняться. Только без тупости, договорились?
– Идите вы к дьяволу, – бормотал Максим, пытаясь уже усесться на что-нибудь подходящее. – Дайте в себя прийти, черти, какой из меня командир… я сейчас усну или умру… Сколько нас осталось?
– Мало нас осталось, Максим, – помрачнел Бугаенко. – Тридцать ребят в строю. С тобой – тридцать один. Арбузова убили. Подполковник Слепокуров не вышел из боя – погиб геройски, приняв на грудь огонь пулеметчика, мы потом этого паршивца на винтики разобрали. Драгунский получил ранение в голову – хрен его знает, выживет ли…
– Подождите, – сообразил Максим, завертел головой. – А где Кибальчик?.. Его что, тоже убили? – и успокоился, когда вокруг захихикали.
– Убьешь его, как же, – ухмыльнулся Борька. – Наш Мальчиш-Кибальчиш мужает не по дням, а по часам. Он теперь такой представительный, деловой. Уже договорился с капитаном Неустроевым, что мы ему не нужны и можем отправляться к чертовой матери на дальнейшие поиски своей дивизии. Пойдем на восток, где-то там она, в кварталах. А сейчас опять убежал: вопрос первостепенной важности – раз уж мы во время штурма числились за батальоном Неустроева, то почему бы нас не покормить? К этим орлам, по слухам, уже направляются полевые кухни, скоро будут – если по дороге, конечно, не растащат. Последними суками будут, если не накормят! Жрать охота, товарищи, мочи нет!
– Вот пусть Кибальчик нами и командует, раз такой активный, – бормотал Максим. – И флаг ему в зубы, как говорится…
– Да ну его в баню, – сплюнул Ситников. – Чтобы мальчишка нами командовал? Дулю ему промеж глаз! Лучше ты, Коренич, а этот шпендик пусть у тебя за начштаба будет. Вот и он, легок на помине!
– Нас накормят, я все узнал! – лучезарно улыбаясь, объявил Кибальчик – черный, будто в ящике с углем ночевал. – Только кухня не придет, сухой паек раздадут – ну и хрен с ней, с кухней… Максим!!! – и, визжа от радости, бросился к Кореничу, у которого от такого напора окончательно помутилось в голове.
«Все кончено…» – Максим понимал это, но принять пока не мог. Война вошла в привычку – и вдруг все разом оборвалось! Где-то еще гремели бои, ворочались фашисты в Чехословакии, Австрии, но что они могли сделать, если пал Берлин? Первого мая в руках у немцев остались лишь Тиргартен и правительственный квартал, где располагалась имперская канцелярия – но и те лежали в руинах. Прошлой ночью в штаб 8-й гвардейской армии Чуйкова прибыл начальник генерального штаба сухопутных войск генерал Кребс. Он сообщил о самоубийстве Гитлера и о том, что новое правительство Германии предлагает заключить перемирие. Чуйков посмеялся, но передал сообщение Жукову, а тот – Сталину. Генералиссимус тоже посмеялся и решительно изрек: «Только безоговорочная капитуляция».
В шесть часов вечера первого мая новое правительство Германии отклонило требование о капитуляции, и советская артиллерия вновь принялась крушить правительственные кварталы. Еще держалась оборона у штаб-квартиры гестапо на Принц-Альбрехтштрассе, остатки полка «Дания» обороняли окрестности метро «Кохштрассе», а эсэсовцы из полка «Норвегия» клещами вцепились в район между Шпительмаркте и Лейпцигштрассе и не хотели его отдавать. В западной части Тиргартена сосредоточились остатки танковой дивизии «Мюнхеберг» и 18-й моторизованной дивизии – им предстояло рвануть на запад, к Шпандау и Олимпийскому стадиону…
Никто еще не догадывался, что через несколько часов радиостанции 1-го Белорусского фронта примут сообщение: «Просим прекратить огонь. Высылаем парламентеров на Потсдамский мост». Прибывший в назначенное место офицер от имени генерала Вейдлинга сообщит о готовности берлинского гарнизона капитулировать. В шесть утра командующий обороной Берлина Вейдлинг и три его генерала перейдут линию фронта и сдадутся в плен. Опорные пункты прекратят сопротивление. Войска 8-й гвардейской армии очистят от противника центральную часть Берлина. Отдельные подразделения, пытающиеся вырваться на запад, будут безжалостно уничтожены.