«Василий – человек в монашеском одеянии, с иссохшим лицом, безбородый, высокого роста (весьма ловкий в распространении нечестивого учения). Самодержец, желая с помощью убеждений принудить Василия раскрыть перед ним самые затаенные мысли, воспользовавшись благочестивым предлогом, призывает его к себе. … Василий сначала притворялся; будучи настоящим ослом, напяливал на себя львиную шкуру и не поддавался на эти речи, однако, возгордился от похвал – ведь император посадил его с собой за стол. Во всем помогал Алексею и вместе с ним устраивал эту инсценировку его брат – севастократор. В конце концов Василий выложил учение своей секты. Каким образом это происходило?
Помещение, где находились императоры вместе с этим негодяем, открыто говорившим и выкладывавшим все, что у него было на душе, отделялось от женской половины занавесом, и находившийся за занавесом писец записывал все, что говорилось. Болтун возомнил себя учителем, император притворился учеником, а в это время секретарь записывал поучения Василия. Все дозволенное и недозволенное говорил этот богомерзкий муж и не умолчал ни об одной из своих богопротивных догм. Он с презрением отозвался о нашей теологии, оклеветал все церковное управление и, о ужас, святые храмы именовал храмами бесов; он также порицал и объявил дурным почитание тела и крови того, кто был первым архиереем и первой жертвой.
Что же дальше? Император сбрасывает маску и подымает занавес. Собрался весь синклит, сошлось воинство, присутствовало также высшее духовенство. На патриаршем троне столицы восседал тогда блаженнейший среди патриархов господин Николай Грамматик. Было оглашено богопротивное учение Василия, улики были неопровержимыми».
Надо отдать должное императору-интеллектуалу. Он не отправил ересиарха немедля на костер, но долгое время содержал его в заключении, периодически с ним полемизируя. И лишь убедившись в бесполезности сего, он назначил день массовой казни.
«Все обвиняемые в богомильской ереси были выведены на средину, и самодержец приказал вновь подвергнуть допросу каждого из них. Одни признали себя богомилами и ревностно отстаивали свою ересь, другие же совершенно отпирались, называли себя христианами и ничего не признавали, когда их обвиняли другие. Тогда Алексей, нахмурив брови, сказал: “Сегодня будут зажжены два костра, в центре одного из них в землю будет вбит крест; затем каждому будет предоставлен выбор: желающие умереть сегодня в христианской вере, отделившись от остальных, вступят в костер с крестом, придерживающиеся же богомильской ереси будут брошены в другой костер. Ведь лучше самому умереть как христианину, чем, оставаясь жить, подвергаться преследованиям как богомил и возмущать совесть многих людей. Итак, пусть каждый идет туда, куда захочет”. Объявив об этом богомилам, император сделал вид, что покончил с этим делом.
Обвиняемые были сразу же взяты и уведены, а в это время собралась большая толпа стекшегося отовсюду народа. В месте под названием Уиканистр разожгли костры в семь раз, как говорит пророк, сильнее, нежели как их обыкновенно разжигали. Огонь поднялся до небес, в одном из костров находился крест. Так как все они должны были быть сожжены, то каждому обвиняемому был предоставлен выбор вступить в тот костер, который он пожелает. Те, кто придерживался православия, видя свое безвыходное положение, подошли к костру с крестом, чтобы принять истинно мученическую смерть. Нечестивцы же, придерживающиеся мерзкой ереси, обратились к другому костру. Когда они готовы были вместе броситься в костры, все присутствующие стали жалеть христиан, которые должны были сгореть, и выражали сильное недовольство императором, не зная о его намерении. Но приказ императора предупредил палачей и не дал им свершить своего дела. Получив, таким образом, надежные доказательства того, кто является истинным богомилом, император отпустил с многочисленными наставлениями ложно обвиненных христиан. Богомилов же он вновь заключил в тюрьму, причем нечестивого Василия отделил от остальных. Некоторых из них он сам ежедневно призывал к себе, поучал, увещевал отречься от мерзкой веры, других же он приказал ежедневно посещать наиболее достойным священникам и наставлять их в православной вере, увещевая отречься от богомильской ереси. Одни из еретиков исправились и были освобождены из-под стражи, другие в ереси окончили свою жизнь в тюрьмах, хотя и имели полный достаток в пище и одежде».
Ну, а нераскаянного Василия, разумеется, в конце концов, все-таки сожгли. Но идеи, как известно, не горят…
Битва обреченных
На юг Франции ту же самую ересь бродяги-проповедники занесли через византийские владения в Италии. В Лангедоке поддержку они вскоре обрели у весьма влиятельных сеньоров. Так что они отнюдь не были беззащитными жертвами «кровавого палача» де Монфора.
Более того, с вступлением в конфликт арагонского короля Педро II сами крестоносцы оказались на краю гибели. Педро объявил, что готов защитить законные права самых могущественных феодалов края, а по совместительству покровителей еретиков Раймонда VI графа Тулузского и Раймунда Роже графа де Фуа. В сентябре 1213 года король Арагона вступил в Лангедок и потребовал, чтобы Симон де Монфор «очистил помещение». Тот, разумеется, ответил отказом и тогда объединенные силы его противников перешли в наступление, отвоевывая один город за другим.
Когда они осадили Мюре, на выручку гарнизону поспешил сам предводитель крестоносцев. И настал момент истины.
Битва, состоявшаяся под стенами городка, абсолютно уникальна, а между тем известна совсем не столь широко, как того заслуживает. Что и немудрено. Ведь рассказ о ней разрушает устоявшиеся клише. «Палач» вдруг оказывается героем и военным гением.
У Монфора было около тысячи рыцарей и примерно шестьсот пехотинцев. Под командованием дона Педро и лангедокских феодалов было 2,5 тыс. рыцарей и по разным оценкам от 40 до 50 тыс. пеших воинов.
Казалось бы, соотношение сил было абсолютно беспрецедентным. Но воинов Креста это не остановило.
Вот как описывают битву «Хроники» Гильома де Пюилорана, Тулузского католического клирика:
«Король Арагонский стал готовиться к бою, хотя граф Тулузский, напротив, советовал остаться в лагере, чтобы осыпать стрелами и дротиками кавалерию осажденных, с тем, чтобы потом, ослабив их таким образом, вернее на них напасть и с большею легкостью изрубить или обратить в бегство, ибо они, за неимением съестных припасов, не могли оставаться в замке; но король не пожелал к нему прислушаться, приписав этот совет страху, и назвал графа трусом. И потому, выстроив свои войска в боевом порядке, он вступил в битву, и первый натиск был поручен графу де Фуа, за которым следовали каталонцы и множество солдат. С другой стороны, как мне известно от сеньора Раймонда, последнего графа Тулузского (который, в силу своей тогдашней неспособности сражаться из-за своего возраста, был препровожден верхом на коне, взятом под уздцы, на вершину холма, откуда мог наблюдать за сражением), выступил граф Симон со своими людьми, выстроенными в три отряда, согласно порядку и обычаю воинского искусства, как он его понимал, таким образом, что последние ряды, ускорив шаг, могли атаковать одновременно с первыми, и зная, наверное, что удар, нанесенный всеми вместе, приводит к победе; и они с первого же натиска так потеснили врага, что гнали его перед собой по равнине подобно тому, как ветер гонит пыль по земле, и бегущие старались как могли укрыться за последними рядами своего войска. Затем победители повернулись в ту сторону, где был король, чей стяг они различили, и устремились на него с такой яростью, что звон оружия и грохот битвы долетели по воздуху до места, где находился тот, от кого я услышал этот рассказ, так, как если бы лес рушился под ударами множества топоров. Там был убит король со множеством знатных арагонских сеньоров, которые полегли вокруг него. Остальные обратились в бегство, и многие во время этого были убиты. Сам граф Тулузский и граф де Фуа, равно как прочие, обязаны своим спасением лишь поспешному отступлению…»
Из других источников мы знаем, что решающую роль в сражении сыграла не столько непреклонная воля крестоносцев и их предводителя, сколько цепочка событий, которые тоже, впрочем, иначе чем Божьей волей объяснить трудно.
В критический момент боя, когда крестоносцы и арагонцы сошлись по всему фронту в жестокой рубке, французский рыцарь Бушар де Марли с небольшим отрядом внезапно нанес удар по левому флангу альбигойцев, чем посеял там панику. Король Педро лично бросился туда спасать положение.
Но дело в том, что два крестоносца Ален де Руси и Флоран де Вилль еще перед боем сговорились непременно найти и сразить короля. Тот же, в свою очередь, перед самым сражением поменялся доспехами с рыцарем Гомесом. На него и набросились два француза.
Увидев это и поняв, что ищут его, король бросился на помощь другу. Хронисты говорят, что накануне Педро провел бурную ночь и был не в форме. Вступив в схватку с крестоносцами, он внезапно выронил секиру и тут же Ален де Руси ударом в грудь сразил его наповал. Именно гибель короля и спровоцировала паническое бегство всего войска. Разгром был полным. Альбигойский союз потерял по разным источникам от 10 до 20 тыс. воинов. Крестоносцы – 150 рыцарей.
Именно эта битва и определила исход войны. И хотя сам Симон де Монфор позже был убит под стенами восставшей Тулузы, еретикам был нанесен смертельный удар. Борьба, начатая в Византии, завершилась в Лангедоке.
Но не закончилась борьба Монфоров. Младший сын и полный тезка победителя альбигойцев был столь же принципиален и несгибаем, как и его отец. Их род имел владения и в Англии. И именно там развернулась его битва уже не за Веру, но за Свободу. Он возглавил восстание баронов против тирании короля Генриха III. Тот тоже был, как говорится, сын своего отца – Иоанна Безземельного, который был вынужден подписать «Великую хартию вольностей». И вплоть до самой смерти потом стремился ее опротестовать с оружием в руках.