— Я, ваше превосходительство. Что прикажете?
— Подойди и обними меня!
Старик испуганно хлопал глазами, не понимая; его жена прижала ладони ко рту, сын встал, не зная, чем помочь отцу, дочери во все глаза смотрели на офицера.
— Ну же, Иосель! — проговорил Булгарин ласково и раскрыл объятья. — Я Тадеушек из Маковищ! Неужели ты меня не узнаешь?
Осторожно приблизившись, старый еврей заглянул ему в лицо, а потом вдруг повалился в ноги.
— Ой, вэй мир! — вопил он. — Пан Тадеуш — гроссе пуриц!
Булгарин поднял его и наконец-то прижал к себе. Доброе лицо Иоселя было мокро от слез, длинный нос покраснел. Словно не веря своим глазам, он ощупывал выросшего Тадеушка, гладил его по плечам, по рукам, по бокам. Всё семейство окружило молодого пана; женщины ахали, сын Иоселя поцеловал Фаддею руку.
— Ой, вэй мир! — то и дело повторял старик. — Если бы пан был жив, как бы он радовался! Он бы таки умер от радости!
Дорогого гостя усадили ужинать. Жена Иоселя достала мацу из большого резного буфета, стоявшего у стены, Фаддей отломил себе кусочек. Впервые он присутствовал на еврейской трапезе. Фаршированная щука и чолнт из баранины с картофелем оказались очень вкусны, как и кошерное вино, за большие деньги выписанное из Кёнигсберга. После ужина Иосель отправился провожать пана Тадеуша.
Обоим столько хотелось сказать друг другу, что они почти всю дорогу молчали, не зная, с чего начать. Наконец, у самой корчмы Булгарин сообщил, что завтра утром уезжает в Маковищи. Иосель рассыпался в пожеланиях доброго пути и крепкого здоровья ясновельможной пани, да продлит Господь ее дни, сам-то он не смеет больше показываться ей на глаза, чтобы не гневить, хотя его вина лишь в том, что он посмел грешными устами сказать пани правду, и то потому, что всегда хотел ей добра… На расспросы Фаддея он сначала отнекивался, но всё же рассказал, что его матушка слишком доверяет поверенным, с помощью которых выиграла процесс и вернула себе Маковищи, однако эти бесчестные люди ее обманывают: занимают деньги от ее имени, продают и покупают безотчетно, да еще и берут поренкавичне[9]. Но с другой стороны, кто такой есть Иосель, чтобы мешаться в дела панов? Ему больно смотреть на обман, но пани обмана не видит, и ей так легче жить, чем всех подозревать и входить во все дела самой, так что вы уж, пан Тадеуш, молчите, Бога ради: поправить ничего нельзя, а матушку зря не огорчайте.
Майер уже храпел; Фаддей не стал его будить и разделся сам. Разговор со старым евреем не выходил у него из головы, он долго не мог заснуть, а в шесть утра его разбудили: бричка уже стояла у крыльца, запряженная двумя лошадьми Ио селя, его слуга сидел на козлах, и сам он стоял тут же. Булгарин вспомнил, о чём еще хотел его попросить: поставить на могиле отца железный крест взамен деревянного. Иосель не взял с него денег вперед, пообещав написать в Петербург, во сколько обошелся памятник, когда всё будет готово.
Сердце забилось сильнее при виде высоких лип, сквозь кроны которых просвечивала крыша господского дома; Фаддей взбежал на крыльцо, прошел в в одну комнату, в другую… Матушка что-то писала за столом.
— Что вам уг… Ах! Тадеуш! — Она вскочила и бросилась ему на шею (оказывается, он выше ее ростом). С трудом проговорила сквозь рыдания: — Ты так… похож…
"На отца", — понял Фаддей. Послышался топот маленьких ножек, в комнату вбежал мальчик лет четырех и, смутившись чужого, хотел было уйти, но бабушка удержала его, чтобы он познакомился с дядей. Это был Демьян, второй сын Антонины, которая готовилась произвести на свет третьего ребенка в Петербурге. Фаддей взял его на руки, поцеловал, сказал, что привез бы ему подарок, если бы ожидал найти его в Маковищах, но в следующий раз непременно привезет.
Он не был здесь двенадцать лет! Дом казался теперь меньше, потолки — ниже. Обойдя все комнаты, Фаддей вышел во двор. Конюшня, каретный сарай, сад… Старые слуги сбежались посмотреть на паныча; нянька обнимала его со слезами и целовала руки, верные стрельцы отца Семен и Кондрат, теперь уже старики, повалились ему в ноги и обнимали колени. Фаддей был растроган, в горле застрял ком, не давая говорить.
— Как батюшка-то ваш убивался, когда ему сказали, что вы в Петербурге остались! — плача, говорил ему Семен. — Вот она, говорит, — та пуля, что убьет меня!
Не выдержав, Фаддей зарыдал вместе с ним.
В кабинете отца царил безупречный порядок, всё оставалось на своих местах: пистолеты, ружья, сабли на стенах, письменный прибор на столе, книги в шкафу. Ян Кохановский, "Мышеида" и "Монахомахия" Красицкого, Вольтер, Монтескье… А вот этой книги Фаддей раньше не видел — три небольших томика в зеленом сафьяновом переплете. Он достал первый и раскрыл:
"Джузеппе Горани, французский гражданин. Тайные и критические записки о дворах, правительствах и нравах главных государств Италии.
Тиранов жертвами мы долго были, Пока их преступлений не раскрыли. С их черных дел срываю я покров…" Фаддей решил забрать ее с собой.
— Ты здесь, Тадеушек? — Мать вошла своей легкой, неслышной походкой и притворила двери. — Взгляни, что я нашла.
Она выдвинула верхний ящик письменного стола и достала потертое на сгибах письмо, написанное порыжелыми чернилами писарским почерком со множеством завитушек, однако в конце стояла подпись Кароля Радзивилла — "пане коханку", бывшего властелина почти всей Литвы. Фаддей с сомнением уставился на крупные неровные буквы, но мать пояснила ему, что к тому времени князь уже ослеп, — письмо было отправлено в 1789 году, за год до его смерти.
— Смотри, что он пишет: "Весьма благодарен за исполнение комиссии, а деньги 300 червонцев возьми в моей кассе, когда будешь проезжать через Вильну". Отец тогда в Вильну не заехал и денег не получил, князю докучать не стал, чтобы не беспокоить его в болезни, а после смерти его обратился в опеку, но оттуда прислали вот этот ответ.
Ты же знаешь отца: он разгневался и больше не заговаривал об этом деле.
Булгарин просмотрел ответ: он был написан крайне двусмысленно, позволяя усомниться в честности просителя и побуждая его к искательству, — понятно, почему вспыльчивый отец рассердился. Но всё же триста червонцев… Это не меньше девятисот рублей ассигнациями, а может быть, и вся тысяча — как бы пригодились ему в столице эти деньги! Единственный наследник огромного богатства Радзивиллов князь Доминик недавно вышел из опеки, до Несвижа недалеко — так, может быть, заехать туда? Представиться князю, показать ему письмо дяди — чем чёрт не шутит, вдруг удастся взыскать с него этот долг? Мать живо одобрила этот план: видно, сама думала так же. Вот только поездка в Несвиж сократит пребывание Булгарина под материнским кровом, ведь у него на всё про всё — одна неделя…
— Да, как ты думаешь, — спросила за ужином пани Анеля словно невзначай, — может, мне всё же не следовало давать поверенному карт-бланш?
Вспомнив слова Иоселя, Фаддей ответил, что мало смыслит в делах, и перевел разговор на другую тему.
Утром он проснулся с первыми лучами солнца и встал у распахнутого окна в сад. Чистый воздух умыл его лицо прохладной свежестью; птицы свистали, обсуждая свои дела; прогудел ранний шмель; яркий луч блеснул в капельках росы на паутине, сотканной между ветками яблони… Фаддей вдруг остро почувствовал, что это и есть его дом, его родина, его отчизна. Ему захотелось напитать себя этим воздухом, этим солнцем, вобрать в себя как можно больше впечатлений, запомнив всё до последней щелки в стене, узора на половшее, скрипа половиц, бликов на серебряном кофейнике. Весь свой последний день перед отъездом он методично обходил комнату за комнатой, лаская ладонью изразцы голландской печи и резные столбики шкафов, побывал в кухне и на конюшне, облазил все уголки сада… Чем больше он вспоминал, узнавал, запоминал, тем тяжелее была ему мысль о скором отъезде. Как знать, когда он вернется сюда? Матушка дала ему золотой венгерский дукат 1765 года, на одной стороне которого была изображена в профиль императрица Мария-Терезия в парадном платье, короне, со скипетром и державой, а на другой — ее небесная покровительница, Пресвятая Дева, с младенцем Иисусом. Вместо образка. Фаддей спрятал монету в потайной кармашек своего кошелька и обнял матушку. Когда-нибудь он вернется сюда прославленным генералом в отставке; возможно, что и с молодой женой — род Булгариных герба Булат не угаснет. Он взял себе отцовский перстень с печаткой (меч с нанизанными на него двумя полумесяцами), серебряные английские часы работы Нортона, пару пистолетов и саблю. Прощание вышло слезным, только Майер был рад, что они уезжают из этого глухого места, где никто не понимает по-немецки.
Шумный многолюдный Несвиж — не чета захолустному Глуску. В трактире, где остановился Булгарин, пили чай приезжие помещики, доктор-немец и еще какие-то господа; хозяин был шляхтич. Не успел корнет договориться о комнате, как явился еврей-фактор с предложением услуг. Фаддей попросил его раздобыть коляску с парой лошадей до вечера, сторговавшись за червонец; в полдень он уже катил в ней мимо Фарного костела, через Рыночную площадь с торговыми рядами, где богатые евреи торговали товарами иностранной выделки (по большей части контрабандой), вдоль мощеных улиц со старыми расписными домами на мост-дамбу посреди широкого пруда, за которым возвышалась громадина замка с высокой угловой башней, глядящей с холма на реку Ушу.
В последний раз Булгарин был в Несвиже пятилетним ребенком. Замок казался ему пещерой Али-Бабы, полной несметных сокровищ; бегая по комнатам в кунтуше, сапожках и шапочке с пером, Тадеушек приводил в умиление дам своей польской болтовней и веселил старого генерала Ферзена… Теперь он узнавал и не узнавал город и замок. Повсюду были видны следы недавнего ремонта — гнездо Радзивиллов возвращало себе былое величие. И всё же былого очарования Фаддей не испытал.
Коляска остановилась на просторном мощеном дворе с колодцем посредине у двухэтажного каменного дома с флигелями, с толпой лакеев и арапов у входа. На лестнице с узорчатыми перилами у Фаддея всё же захватило дух: простор, ковры, росписи на стенах — это воистину был княжеский дворец. В прихожей толпилась дворня; Булгарин просил доложить о себе; торжественный дворецкий удалился церемонным шагом, затем вернулся с выражением радушия на лице: князь очень рад, соблаговолите следовать за мной.