Одно хорошо – отсрочка у меня имелась, притом немалая. Когда Мария Григорьевна давала согласие, она специально напомнила сыночку про срок траура Марины. Мол, год ждать придется, ибо ранее на него дозволения от церкви не получить. Здесь на Руси ко вдовам действительно жесткие требования – похлеще, чем к детям усопших родителей. А за год успеем не раз и не два исхитриться и изобличить Мнишковну.
Я вновь взбодрился, но рано. Федор, зайдя в царские покои, не утерпев, первым делом принялся выяснять у Марины, как было дело с сотнями, и, переговорив с нею, радостный, рванул ко мне на подворье. Мол, поинтересовался, кому она сказывала про мой отъезд и….
– Стоп, – перебил я его. – А хочешь, я сам тебе расскажу дальнейшее?
И выложил опешившему парню, как Марина вначале отнекивалась, что никому ни единым словцом, и как после второго вопроса Годунова, «вспомнила». Мол, и впрямь состоялся у нее разговор с батюшкой. Да надо ж тому случиться, запамятовала она предупредить его держать оные слова в тайне. А уж как она огорчилась, узнав, к какой беде оно могло привести….
Я правильно вычислил – Федор слушал меня, открывши рот от удивления, а под конец, не сдержавшись, ахнул:
– Неужто видение у тебя приключилось?!
– Нет, простая логика, – отрезал я.
– Она и вправду горевала о содеянном, – подхватил Годунов, продолжив мой рассказ. – Да столь шибко…. Чуть не заплакала, бедная, – и он…. попросил не серчать на нее. Мол, дело прошлое, да и худа от того не приключилось, чего уж теперь.
Я немного поколебался, но делать нечего, и нехотя кивнул, а он, просияв, вывалил очередную «радостную» новость. Оказывается, едва он получил от матери благословение, как на следующий день отправился к патриарху и упросил Игнатия освободить полячку от обязательного срока траура. Получается, мы с ним наши свадебки можем сыграть одновременно аж до Троицыного дня.
Выпалив это, Федор обиженно уставился на меня:
– А ты ровно и не рад тому?
Я сделал глубокий вдох, удерживая в себе рвущееся наружу слова, подтверждающие мое безмерное ликование, и спокойно ответил:
– Очень рад. А молчу, потому что…. в зобу дыханье сперло.
Поверил. Успокоился. Хотел сказать что-то еще, но я перебил его. Жаждая повидать Ксению до пира, я деликатно пригласил его прогуляться вместе со мной до Запасного дворца. Зачем – он понял влет, но… заупрямился и сурово заметил мне:
– Не след тебе до свадебки.
– Так ведь в твоем присутствии, – напомнил я.
– Все одно: негоже, – набычился он. – Сам припомни, яко ты старательно с Мариной Юрьевной обычаи дедовские чтил, – и он с легким вызовом в голосе задиристо осведомился: – Али моя сестрица хужее московской царицы?
Я чуть не засмеялся – настолько забавным выглядело сравнение. Русская белая лебедушка и ощипанная польская воробьиха. Но вопрос не риторический – Федор явно ждал ответа – аж дыхание затаил. Я пожал плечами. Ну и как ответить, не обидя горькой правдой юного влюбленного? Но нашелся:
– Для меня твоя сестрица краше всех в мире.
– То-то, – проворчал Годунов и... облегченно вздохнул.
Такое ощущение, что он ожидал и в то же время боялся услышать нечто иное. Странно, очень странно. И о чем еще он хочет, но не осмеливается меня спросить? А ведь хочет – по лицу видно. Но я не стал подталкивать, вместо этого повторив свою просьбу о свидании.
– Не след ей до свадебки видеться ни с кем из мужеского пола, – последовал прежний ответ.
– И со мной?
– Особливо с тобой, – отрезал он. – Негоже невесте до венца с женихом встречаться. Обычай у нас такой на Руси. Сам ведаешь, – но, смягчившись, пояснил, что Ксения на пиру сможет меня повидать, пройдя по тайной галерейке к Грановитой палате. Правда, через решетку, но видно хорошо. Он сам мальцом там побывал, знает.
Мне припомнилось кое-что из…. Нет, не из Филатова, посерьезнее, из Алексея Константиновича Толстого. У меня приятель в МГУ за одной юной актрисой ухлестывал, вот и таскал меня постоянно на спектакли с ее участием, а их немного было, и все поставлены по историческим пьесам Толстого. И пока он с ней не расстался, мы с ним успели побывать на каждой раз пять, не меньше. Вот оттуда и хотелось процитировать:
….Хотелось бы мне знать:
Когда она не пряталась, пока
Невестой не была, зачем теперь
Ей прятаться![2]
Но бесполезно. И без того Федор какой-то не такой – вон как насупился. Ни к чему омрачать столь праздничный денек размолвкой, пускай и маленькой. И я отмахнулся:
– Ладно, потерплю. Авось до свадьбы немного осталось. Но хоть грамотку мою ты ей передашь? Сдается, о письмах в обычаях нет ни слова.
– Отчего ж не передать, – согласился он. – Пиши, а я подожду.
Я кивнул, принявшись за письмо, и рука сама собой вывела:
Отринь волнения, красавица!
Вернулся я, как обещал!
Жаль, не дано сегодня свидеться,
Как я о том в пути мечтал….
И далее как-то само собой пошло-поехало. Чисто, гладко, без помарок. Сам удивился, как лихо, одна за другой, ложатся строка за строкой на бумагу. Никак не ожидал от себя такого. Ай да Федя, ай да сукин сын!
Глава 2. Кому праздновать победу?
Пока я строчил, в избу вошел Романов. Держался тот по-хозяйски, словно не в гости заглянул, а к себе домой. Впрочем, он и раньше, в кавалькаде всадников, если память мне не изменяет, держался впереди всех, и с таким надменным видом, словно он – наследный принц.
Ласково, но с легкой натугой, улыбнувшись мне, он пояснил свое бесцеремонное вторжение:
– Я, княже, по-свойски. Спросить кой-чего у государя хотел, а времени мало осталось, потому и вломился.
Я кивнул и вновь продолжил увлеченно писать, не интересуясь, о чем говорит боярин с Годуновым. Лишь когда складывал лист, краем уха уловил, что речь у них шла о предстоящем пире.
– Кстати, и у меня к тебе, государь, вопросец насчет него имеется, – заявил я, протягивая Федору письмо и намекающе покосился в сторону Романова, но Годунов беззаботно отмахнулся:
– Ежели о пире, таиться не перед кем – на нем Федор Никитич главный распорядитель. Он тут от многих забот меня ослобонил, покамест ты в походы хаживал. Можно сказать, в заглавных советниках пребывал.
«В заглавных, – отметил я про себя. – Господи, всего полтора месяца отсутствовал, а столько изменений произошло»… Но внешне остался невозмутимым и поинтересовался, почему из моих людей приглашен, как я успел узнать, один Зомме.
Годунов посмотрел на «заглавного». Тот развел руками, давая понять, что оно и без того понятно. Но я продолжал ждать ответа и ему пришлось пояснять. Мол, Зомме, на предстоящее веселье допущен, поскольку он стольник, а стрелецкие головы, не говоря про Микиту Голована и Долмата Мичуру, никто и звать их никак.
– Да с ними рядом никто и не сядет, – развел он руками.
– Получается, пир в честь победы, но без самих победителей, – мрачно констатировал я. – Пожалуй, и мне ни к чему на нем появляться. Так сказать, для полной гармонии.
– Напрасно ты серчаешь, княже, – укоризненно протянул тот. – Я-ста, не один прикидывал, как да чего. Вместях на Малом совете решение принимали. И Марина Юрьевна мне о том сказывала – ни к чему оно. А то, не приведи господь, распри начнутся, бояре челом бить станут насчет порухи отечеству.
– Ну да, – усмехнулся я, не желая уступать. – Как кровь проливать – гвардейцы, а веселиться – бояре…. И что с ними никто не сядет, напрасно. Еще как сядут. Сотники, к примеру.
– А где стока места взять?! – возмутился Федор Никитич. – Ты ж три с лишним тыщи привел, выходит, тридцать….
– Стрелецкие не воевали, – перебил я. – Остаются мои, пара сотников-пушкарей, да Вяха Засад. Итого тринадцать. Считая Зомме и воевод, получается совсем немного, шестнадцать человек…, – и после паузы внушительно добавил. – Именно они разбили Ходкевича. За такие заслуги не просто на пир надо приглашать, но и одарить чем-нибудь. Как насчет подарков, государь? – повернулся я к Годунову.
Тот утвердительно кивнул, заявив, что пошлет за Головиным – пускай подыщет в казне добрые кубки или чарки.
Головин…. Новая странность. Вроде казной до моего отъезда ведал Власьев. Но я промолчал, не став спрашивать, куда подевался думный дьяк. Успеется, выяснится.
– Не наберется столько подарков, – проворчал Романов. – Это ж не меньше сотни. Откуда взять?
– Не понял, откуда сотня взялась, – озадаченно протянул я. – Мы ж сейчас посчитали – шестнадцать человек.
– Как?! – вытаращил глаза Романов. – А боярам?!
– А им-то за какие заслуги? – пришел мой черед удивляться.
– Положено, – проворчал Федор Никитич, обращаясь больше к Годунову, нежели ко мне. – Исстари заведено и не нам тех обычаев менять.
Престолоблюститель замялся. Я попытался помочь ему.
– Решать государю, спору нет, но я бы, на твоем месте, Федор Борисович, не стал понапрасну обижать людей, – и пояснил. – Я про бояр. Ну сам подумай, каково им принимать незаслуженные дары? Со стыда ж сгорят.
Годунов растерянно молчал, а вместо него встрял Романов.
– Не сгорят, – весело подмигнул он мне. – Ты, князь, худо их ведаешь. Они стыд за углом делили, да под углом и схоронили.
– А бесстыжих награждать ни к чему, – развел я руками. – Следовательно, количество подарков остается прежним: семнадцать. И касаемо потерьки чести исправимо. Достаточно объявить пир без мест.
– Все одно: не годится, – не унимался Романов. – Иное, когда боярин подле окольничего сядет, али, пущай, подле думного дворянина. Коль объявлено без мест, стерпит. Но близ худородного, кой даже не стольник… Али ты пир государю решил омрачить?
Мой ученик виновато развел руками. Дескать, сам видишь, никак. Но я закусил удила – не своротишь.
– Тогда надо поставить в палате еще один «кривой» стол и усадить за него всех сотников.