Глава четвертая
Встреча с великим вождем даяков. Все еще живой культ. Даякское крещение. Каждый напивается по-своему. Отрезанная голова вступает в деревню и угрожает заговорить.
После трех недель медленного продвижения и разного рода мучений наши пироги достигли устья широкой реки. Ряды домов на сваях, выступавшие из густых куп кокосовых пальм, говорили о том, что мы подъехали к большой деревне. Это был последний форпост индонезийской администрации — Лонг-Пуджунган.
Причалив к небольшой отмели из белого песка, гребцы принялись тщательно наводить красоту: побрили друг другу лбы и затылки и старательно выщипали брови и волосы на лице. Затем, когда все они стали излучать опрятность, извлекли из ротанговых корзин ожерелья, ушные кольца и браслеты и увешали себя этими украшениями. В заключение даяки попросили меня сделать несколько выстрелов в воздух, чтобы возвестить о нашем прибытии; вслед за тем свершилось наше вступление в деревню, достойное какого-нибудь вице-короля Индии, среди ликующей толпы, которая вышла на берег встречать нас.
В районе, простирающемся от восточного побережья Борнео до гор центральной части острова, то есть на территории большей, нежели половина Франции, насчитывается три десятка даякских деревень; в них проживают десять тысяч человек, подчиненных власти трех великих вождей: великого вождя верхнего Каяна, великого вождя верхнего Бахау, куда направлялись мы, и, наконец, великого вождя Пуджунгана. Эти традиционные вожди фактически сохранили власть и яростно сопротивлялись проникновению христианской религии и ислама, медленно подтачивавших их вековое господство.
По счастливой случайности наш приезд совпал с историческим для этого края событием. Несколькими днями ранее упомянутые великие вожди собрались втроем, чтобы изучить способы остановить эмиграцию даяков, которые целыми племенами переселялись в прибрежные районы: им надоело предпринимать изнурительное, длящееся недели путешествие всякий раз, когда возникала надобность в соли, тканях или других продуктах цивилизации. Вожди с тревогой предвидели наступление момента, когда у них больше не останется подданных, кроме нескольких стариков, слишком слабых для такого переселения или же чересчур привязанных к своей деревне, чтобы отправляться умирать в места, не относящиеся к землям их предков.
Мы, конечно, не хотели мешать этому собранию, которое представлялось нам весьма важным. Но нам дали понять, да мы и сами могли в этом убедиться, что в основном это было нечто вроде состязания, участники которого старались перепить друг друга: каждый из трех главных персонажей должен был поглотить как можно больше рисовой водки, дабы не уронить честь своего племени. Только после этой прелюдии, которая, судя по астрономическому количеству пустых кувшинов и бутылок, расставленных на полу в хижине вождя, длилась уже немалое время, «большая тройка» могла приступить к обсуждению основного вопроса конференции. Разумеется, если бы при этом вожди сохранили достаточно ясные головы, чтобы говорить.
Действительно, упомянутая конференция, видимо, так и не состоялась, ибо через восемь дней после нашего прибытия нас навестил вечером великий вождь Бахау, который признался:
— На всех этих собраниях только и делают, что пьют да говорят пустые слова; лучше я вернусь в свою деревню и увезу вас с собой.
Возобновился медленный, монотонный подъем по реке, прерываемый только на время ночных привалов и один раз в середине дня для варки риса.
Великий вождь Лохонг Апюи, или «одинокий огонь», пригласил меня в свою легкую пирогу, управляемую только четырьмя гребцами вместо восьми или девяти, которые составляют обычный экипаж. Это был щуплый, сухой и нервный старик с хитрецой во взгляде; мочки ушей у него были оттянуты тяжелыми бронзовыми кольцами, а длинные волосы серебристыми прядями падали на тощие плечи.
На протяжении всего путешествия он был неистощим и рассказал мне наиболее замечательные эпизоды своей богатой приключениями жизни. Но он моментально уходил в себя, стоило мне затронуть вопрос о верованиях даяков и особенно попытаться разузнать, продолжают ли они заниматься охотой за головами, которой обязаны своей зловещей репутацией.
Раз, впрочем, я решил, что докопался до истины, Один из даяков рассказал мне, что старый вождь спешит вернуться в деревню не столько затем, чтобы принять нас там, сколько потому, что туда прибыла «новая голова», а в его отсутствие нельзя начать традиционные церемонии. Я тут же бросился к великому вождю:
— Итак, в деревню, по-видимому, принесли новую голову и через несколько дней будет большой праздник?
— Откуда мне это знать? — ответил он, пожимая плечами, — Если кто-то принес голову и хочет устроить праздник, то меня это не касается!
Но это мнимое неведение не обмануло меня: я знал, что старый Апюи был не только великим светским вождем даяков, но также — и прежде всего — их великим духовным наставником. Было очевидно, что под дружелюбными манерами старая лиса прятала недоверие к нам. Действительно, как мы позже узнали, он считал нас миссионерами, которые под предлогом исследований хотят обратить его подданных в христианство.
Однажды утром гребцы с необычным усердием налегли на весла, и мы поняли, что находимся недалеко от первой цели нашего путешествия — Лонг-Кемюата, резиденции великого вождя и вотчины даяков племени кениа.
Мало-помалу лес уступил место плантациям маниока и ладангам — неполивным рисовым полям, разделываемым по склонам холмов, на которых предварительно выжигают растительность. Кое-где виднелись небольшие бамбуковые хижины, окруженные бананами, и четырехугольные поля сахарного тростника или кукурузы.
Наконец в излучине реки показалась деревня, вскарабкавшаяся на обрывистый холм для защиты от паводков. Длинные древесные стволы, помеченные зарубками, спускались к небольшой каменистой отмели, где сохли пироги всех размеров и плескалась стайка мальчишек, чьи пронзительные крики доносились до нас.
Сама деревня состояла из пяти огромных — шириной двадцать пять и длиной восемьдесят метров — домов на сваях. Это были знаменитые румах-панджанг — длинные дома, поражавшие путешественников прошлого и характерные для общинного образа жизни даяков. Пол, опиравшийся на столбы высотой несколько метров, собран из досок длиной около тридцати метров и шириной один-два метра. Было видно, что каждая такая гигантская доска вырублена из сердцевины дерева, отобранного из наиболее крупных в лесу. Даяки объяснили нам, как они это делают, имея в своем распоряжении только примитивные орудия.
Срубив дерево, они сначала раскалывают ствол посредине своими крошечными топориками; затем теслами с очень короткими рукоятками снимают с каждой половины всю излишнюю древесину, оставляя лишь доску толщиной несколько сантиметров. Неудобство этого архаического способа — не говоря уже об огромных усилиях и времени, которых он требует, — заключается в том, что из целого дерева можно получить только две доски, тогда как при рациональном распиле каждый такой лесной гигант дал бы тридцать досок.
Очень покатая из-за сильных дождей крыша была крыта мелкой черепицей из железного дерева, практически не поддающегося гниению. Она опускалась довольно низко, далеко выступая над своего рода верандой или внешней галереей, окаймлявшей дом, разделенный примерно на сорок комнат; в каждой из них проживала одна семья.
В этих внушительных жилищах нас больше всего поразило то, что на их постройку не пошло ни одного гвоздя или нагеля. Все детали скреплялись ротанговыми жгутами, отчего постройка отнюдь не выглядела менее прочной.
Посреди деревни фасадом к реке возвышался дом великого вождя, господствовавший над всеми остальными благодаря своей высоте и величественным пропорциям. Его веранда не уступала по размеру стеклянной галерее Версальского дворца; крышу над ней поддерживали гигантские столбы, украшенные резьбой, которая изображала головы кабанов с непомерно большими клыками, стилизованных драконов или просто переплетавшиеся до бесконечности завитки.
Подымаясь в этот дворец на сваях, один из гребцов — они образовали живой конвейер, чтобы выгрузить наши вещи, — указал нам на стоявший перед входом кол, на котором виднелись с десяток зарубок и воткнутый наискось даякский кинжал.
— Этот кол, — сказал он нам доверительным тоном, — означает, что в деревню поступит новая голова: его вбивают только перед домом того, кто уже отрезал за свою жизнь одну голову.
Стало быть, нам и вправду посчастливилось прибыть как раз в тот момент, когда даяки готовились отметить мамат — праздник головы, — который справляют лишь при исключительных обстоятельствах. Но наш восторг быстро сменился опасением, что даяки запретят нам присутствовать на торжествах. Поведение великого вождя только усиливало это впечатление. Когда мы принялись осторожно расспрашивать его насчет кола у входа в его дом, он сделал удивленное лицо:
— Какой кол? Вон тот? Но это же мальчишки воткнули его там для забавы!
И он решительным шагом поднялся по грубо сколоченной лестнице на веранду, оставив нас в замешательстве, вызванном его поразительным актерским талантом.
Надо полагать, однако, что старый Апюи в конце концов уверовал в невинность наших намерений, ибо вскоре после прибытия в Лонг-Кемюат он сам пришел звать нас на даякское крещение.
У этой народности детская смертность, особенно в первые дни после рождения, так высока, что ребенка крестят, только когда ему исполнится две недели. До тех пор мать и младенец не должны показываться на людях, чтобы никто не подозревал о событии. Так что если ребенок умрет до крещения, его исчезновение пройдет незамеченным — ведь, по мнению племени, он еще не родился. Напротив, когда он получает имя, его существование официально признано и его смерть вынуждает семью носить по нему траур, как по взрослому.
Помещение, в котором должна была состояться церемония, ничем не отличалось от других комнат общинных домов. Его меблировка — если можно употребить это слово — состояла из нескольких ротанговых циновок, расстеленных на полу по случаю торжества, и очага, сложенного из четырех больших камней в низком, набитом песком ящике. Над очагом были подвешены чугунные котелки, а рядом громоздился до самой крыши огромный запас топлива.