Глава 7
Наконец, настал день переезда в Москву. Наутро на лугу перед Зимним Дворцом выстроилась кавалькада колясок, карет, шарабанов, повозок, телег и возков, запряженных разномастными, фыркающими лошадьми. Камердинеры, швейцары, лакеи, пажи, солдаты из пожарной команды, жившие на чердаке Зимнего Дворца, сновали туда-сюда с тюками и узлами, полными всяческого барахла. Вперёд, как обычно, послали берейторов, разведать дорогу. Чуть поодаль, на Адмиральском лугу, верхом нас ждал «эшкадрон» коннгвардейцев в белых мундирах — они будут сопровождать нас всю дорогу до самого Коломенского. Наконец, мы сели в четырехместную карету, цугом запряженную шестёркой серых в яблоках лошадей; на одну из них верхом сел мальчик-форейтор, бывший, наверное, лишь на год или два старше меня. На закорки кареты встали двое лакеев, мы с «кавалерами» сели внутрь, и, с Богом, тронулись в путь.
Миновав покрытый свежей травкой и отцветающими одуванчиками Адмиральский луг, которому ещё только предстояло стать Дворцовой площадью, а теперь мирно паслись обывательские коровки и козочки, мы «Невскою першпективою» двинулись в сторону заставы. Улица была добротно замощена и обсажена с обеих сторон деревьями с зеленеющими подстриженными кронами. Кругом нас деловито суетился большой столичный город: сновали обыватели, бегали мальчишки; какая-то собачонка увязалась за нами до самой заставы, увлечённо гавкая на наших лакеев.
Вот Невская першпектива осталась позади, и началась так называемая «першпективная дорога». Не проехали мы по ней и пары вёрст, как я твердо усвоил, что по России лучше путешествовать зимою, в санях. Трясло на ухабах немилосердно, причём, чем дальше уезжали мы от Петербурга, тем хуже становилась дорога. Всё чаще попадались нам участки, крытые «жердёвкой» — то есть, сплошь устланные поперёк брёвнами. Нет ничего более тряского, чем этот бревенчатый настил. Карета буквально подпрыгивала на этих брёвнышках, вытрясая всю душу из седоков, и никакие рессоры не помогали!
Местность становилась всё глуше. Поля перемежались лесами, леса-болотами. Миновали местечко София, где нашу карету заприметила стайка оборванных крестьянских детей — они долго бежали рядом с ней и «христарадничали», протягивая свои маленькие, покрытые цыпками ручонки. Та же история повторилась в Тосне, а затем и в Любани, где кроме детей, попрошайничали и взрослые. Конногвардейцы пытались отогнать их, но это не всегда у них получалось.
Сердобольный Александр Яковлевич не мог отказать попрошайкам, и истратил в тот день все свои медные деньги.
— Отчего так много нищих доро́гою? — спросил я его, когда мы такую же картину увидали и в Чудово.
— Неурожай был тот год, а в этот, говорят, тоже виды на урожай плохие, вот и ходят голодные целыми деревнями побираться. Какие помещики хорошие, те кормят в это время своих крестьян, но не все таковы!
Снаружи кареты раздалось вдруг хлопанье бича и крики
— А ну, пошли! Брысь отсюда!
Это кучер наш, которому, видимо, надоели уже побирушки, пустил в дело кнут.
— Не бей их! Не бей их! Скажите, чтоб он их не бил! Халдей проклятый! Сволочь! — вдруг, страшно покраснев, заорал во все горло Курносов.
— Ах, ты, Боже мой! Успокойтесь, ваше высочество, вы же так себя погубите! — всполошился всегда флегматичный Сакен. — Александр Яковлевич, скажите ему перестать! — Сакен бросился успокаивать Костю, кивнув в Протасову в сторону облучка, имея этим в виду, чтобы тот запретил кучеру бить кнутом голодных людей.
Карета остановилась.
— А я — что! Я службу исполняю, — оправдывался кучер Михалыч. — Они лезут прям под колесо, не дай бог, задавит кого, а кто виноват будет? Вот наедем мы на какого ни есть ребятёнка, так у него и кишки вон! А великим князьям разве можно такое смотреть?
Михалыч, конечно, был прав, и все это признали. Курносова, наконец-то, успокоили, что было совсем непросто. Я уже знал, что братец мой на редкость вспыльчивый субъект, хотя притом отходчивый и добрый.
— Ну, поехали уже! Давай, не балуй там! — наконец, скомандовал Протасов, совершенно не пояснив Михалычу, что же ему следует делать с побирушками. Поехали дальше; теперь наш кучер грозил голодным детям кнутом издалека, чтобы они даже не приближались близко к карете. Так и доехали мы до почтовой станции.
Тут, как и везде далее, нас уже ждали сменные лошади и вытянувшиеся в струнку станционные смотрители, поэтому двигались мы бодро. Сделав больше ста тридцати верст, мы остановились на ночлег в Чудове, в Путевом дворце. Тут только я узнал, что для удобства путешествий государыни императрицы по всей стране построено и содержится добрых три дюжины путевых дворцов, в том числе пятнадцать по дороге из Петербурга в Москву. Пятнадцать! И все они находятся в полной готовности принять её или иных особ императорской фамилии. Везде есть штат слуг, истопников, лакеев, имеется кухня с припасами, на конюшне стоят лошади, прибирают комнаты… И так — по всей стране.
От мысли, сколько стоила постройка и содержание этих строений, не напрасно называемых дворцами, мне стало не по себе. Наверняка за цену каждого из них можно было построить не один склад, и под завязку наполнить его зерном! Нет, дворец, — это, конечно, приятно, но, склады с зерном, по крайней мере, позволили бы путешествовать, не наблюдая в окна кареты голодных детей-побирушек.
Впрочем, я уже понял, что в этом времени к бедности и жестокости относятся, как к неизбежному злу. Явления эти воспринимаются, как отхожее место — уничтожить оные нельзя, но зато можно спрятать как можно дальше от людских глаз и никогда не обсуждать в приличном обществе.
На другой день мы выехали поутру. Предстояло проехать более сотни вёрст до другого путевого дворца в местечке Крестцы. Мы проехали местечко Спасская Полесь, копыта лошадей прогрохотали по деревянному настилу моста через речушку Плюса. Дорога, покрытая здесь разного размера камнем, прихотливо петляя, в середине дня вывела нас к древним стенам Великого Новгорода. Вид их меня удручил: сквозь старую побелку стен, полусмытую дождями, проглядывал древний красный кирпич; отдельные, видимо, недожженные кирпичи выкрошились тоже почти что целиком. На полуразрушенных зубцах стен весело зеленели берёзки, а одна из башен и вовсе развалилась, рассыпав по валу свои белёсые внутренности. На стены эти, потерявшие своё практическое значение, никто, видно, уже не обращал внимания. Зато ниже, под валом, виднелись приземистые земляные бастионы общепринятого устройства.
Мы переехали Волхов по впервые попавшемуся нам на пути каменному мосту. Мост этот в своей середине, где проходил судоходный фарватер реки, был разделен разводною частью, снабженную таким же гигантским противовесом, какие мы видели в Санкт-Петербурге.
Тут, на Торговой стороне, имелся ещё один Путевой дворец, приятное двухэтажное здание, ещё хранившее в своих стенах зимнюю прохладу, очень приятную после жаркого майского полдня. Здесь ждал нас обед, по случаю постного дня изобиловавший ильменской рыбой. После обеда нам надо было ехать дальше, но Костик вдруг так раскапризничался, что решили остаться тут на ночь, хоть это и сбивало нам весь график движения.
Ночь я провёл отвратительно. Дворец, видимо, не топили зимою, и оттого в комнатах стояла сырость, особенно мерзко чувствовавшаяся в ночью — постельное бельё отволгло и противно липло к телу. Даже императорские отпрыски живут тут, в общем-то, так себе — несмотря на огромную власть и неограниченные средства, комфорт их то тут, то там давал сбои. Путевые дворцы, из-за нечастого наезда сюда императрицы, вообще топили от случая к случаю, и оттого их отделка и стены сильно страдали, покрываясь трещинами и плесенью.
— Это оттого, ваше Высочество, что постелили вам на первом этаже — сочувственно заметил Александр Яковлевич. — Везде я говорю, чтобы спальни для великих князей стелили в бельэтаже, — там всегда много суше и теплее! А в цоколе всегда холодно от земли, и влажно от ея испарений!
После скромного «фриштыка» мы отправились в путь. К сожалению, дорога так и не вывела нас к озеру Ильмень, которое я так хотел увидеть. Переехав деревянный мост через реку Мста, в середине снабжённый наплавной разводимой частью, мы, не торопясь, двинулись к Крестцам, где должны были появиться ещё вчера.
Большая часть дороги прошла в скучном наблюдении однообразных окрестных пейзажей. Пару раз встречали бригады, поправлявшие дорогу; нередко навстречь нам попадались повозки, кибитки, шарабаны, или просто крестьянские подводы — все они съезжали на обочину и покорно ждали нашего проезда. Костик поначалу вертел головой во все стороны, потом заскучал. Его развлекали, как могли — считали с ним вместе верстовые столбы, играли в слова; но скоро надоело и это.
— Давайте к нам сядет мосье Де Ла-Гарп или Андрей Афанасьевич — наконец предложил я. — Пока мы в дороге, можно послушать их уроки.
Все, кроме моего братца, идею признали хорошей. Остановили карету, послали пажа найти Самборского; он ехал в коляске позади нас. Мы с Костиком сели теснее, и отец Андрей, устроившись на место напротив, учил нас катехизису, пока Костя не запросил пощады.
Мы прервались, и Самборский, глядя в окно на серебристо-зеленые поля плохо, неровно растущего ячменя, затеял с Сакеном разговор о земледелии в Англии.
— Отец Андрей, — решился спросить его и я, — вы вот много прожили на Альбионе. Вам понравилось там?
— По мнению не только моему, но многих других, страна сия на нынешнее время занимает первенствующее положение в Европе в развитии наук, ремёсел, земледелия, торговли и всякого рода общественных заведений.
— Неужели даже и в земледелии?
— Да, Ваше высочество, все хозяйственные отрасли в этой стране равно успешны и развиты. Остается лишь позавидовать их благополучию! Глубокая вспашка железным плугом совершенной конструкции, травосеяние, высадка картофеля, сыроделие, прекрасно устроенное животноводство, — все это дает сельской Англии ее благополучие. Ну и климат, конечно, получше нашего. Но главное — прилежание, трудолюбие, и уважение к правам другого!