Я бы и сам не взял,
Когда прибита былая прыть,
Как пыль плетями дождя, —
Вопрос заключается в том, чтоб жить,
Из этого исходя.
Из колодцев ушла вода,
И помутнел кристалл,
И счастье кончилось, когда
Я ждать его перестал.
Я сделал несколько добрых дел,
Не стоивших мне труда,
И преждевременно догорел,
Как и моя звезда.
Теперь меня легко укротить,
Вычислить, втиснуть в ряд,
И если мне дадут докоптить
Небо – я буду рад.
Мне остается, забыв мольбы,
Гнев, отчаянье, страсть,
В Черное море общей судьбы
Черною речкой впасть.
«И вот американские стихи…»
И вот американские стихи.
Друг издает студенческий журнал —
Совместный: предпоследняя надежда
Не прогореть. Печатает поэзы
И размышления о мире в мире.
Студентка (фотографии не видел,
Но представляю: волосы до плеч
Немытые, щербатая улыбка,
Приятное открытое лицо,
Бахромчатые джинсы – и босая)
Прислала некий текст. Перевожу.
Естественно, верлибр: перечисленья
Всего, на чем задерживался взгляд
Восторженный: что вижу, то пою.
Безмерная, щенячья радость жизни,
Захлеб номинативный: пляж, песком
Присыпанные доски, мотороллер
Любимого, банановый напиток —
С подробнейшею сноской, что такое
Банановый напиток; благодарен
За то, что хлеб иль, скажем, сигарета —
Пока без примечаний.
В разны годы
Я это слышал! «Я бреду одна
По берегу и слышу крики чаек.
А утром солнце будит сонный дом,
Заглядывая в радужные окна.
Сойду во двор – цветы блестят росою.
Тогда я понимаю: мир во мне!»
Где хочешь оборви – иль продолжай
До бесконечности: какая бездна
Вещей еще не названа! Салат
Из крабов; сами крабы под водой,
Еще не знающие о салате;
Соломенная шляпа, полосатый
Купальник и раздвинутый шезлонг…
Помилуйте! Я тоже так умею!
И – как кипит завистливая желчь! —
Все это на компьютере; с бумагой
Опять же ноу проблемс, и в печать
Подписано не глядя (верный способ
Поехать в гости к автору)! Меж тем
Мои друзья сидят по коммуналкам
И пишут гениальные стихи
В конторских книгах! А потом стучат
Угрюмо на раздолбанных машинках,
И пьют кефир, и курят «Беломор»,
И этим самым получают право
Писать об ужасе существованья
И о трагизме экзистенциальном!
Да что они там знают, эти дети,
Сосущие банановый напиток!
Когда бы грек увидел наши игры!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста,
Кто говорит цитатами, боясь
Разговориться о себе самом,
Привыкши прятать свой дрожащий ужас
За черною иронией, которой
Не будешь сыт! Что знают эти там,
Где продается в каждом магазине
Загадочный для русского предмет:
Футляр для установки для подачи
Какао непосредственно в постель
С переключателем температуры!
Но может быть… О страшная догадка!
Быть может, только там они и знают
О жизни? Не о сломанном бачке,
Не о метро – последнем, что еще
Напоминает автору о шпротах, —
О нет: о бытии как таковом!
Как рассудить? Быть может, там видней,
Что, Боже мой, трагедия не в давке,
Не в недостатке хлеба и жилья,
Но в том, что каждый миг невозвратим,
Что жизнь кратка, что тайная преграда
Нам не дает излиться до конца?
А все, что пишем мы на эти темы,
Безвыходно пропахло колбасой —
Столь чаемой, что чуть не матерьяльной?!
А нам нельзя верлибром – потому,
Что эмпиричны наши эмпиреи.
Неразбериху, хаос, кутерьму
Мы втискиваем в ямбы и хореи.
Последнее, что нам еще дано
Иллюзией законченности четкой, —
Размер и рифма. Забрано окно
Строфою – кристаллической решеткой.
Зарифмовать и распихать бардак
По клеткам ученических тетрадок —
Единственное средство кое-как
В порядок привести миропорядок
И прозревать восход (или исход)
В бездонной тьме языческой, в которой
Четверостишье держит небосвод
Последней нерасшатанной опорой.
«Намечтал же себе Пастернак…»
Намечтал же себе Пастернак
Эту смерть на подножке трамвая!
Признак женщины – гибельный знак —
Обгоняя и вновь отставая,
Задохнуться с последним толчком
Остановки, простоя, разрыва,
Без сознания рухнуть ничком —
Это все-таки, вчуже, красиво.
Это лучше рыдания вдов,
Материнской тоски и дочерней:
Лучше ранних любых поездов
Этот смертный трамвай предвечерний.
До того, как придется сводить
Полюса в безнадежной попытке,
До попытки себя убедить —
Самолюбия жалкой подпитки, —
Хорошо без греха умирать,
Не гадая: пора, не пора ли…
Бедный врач не любил выбирать,
За него в небесах выбирали.
Вне игры! От урывков, заплат,
Ожиданья постыдной расплаты…
Перед тем, кто кругом виноват,
Сразу сделались все виноваты.
Умирать – не в холодном поту,
Не на дне, не измучась виною,
Покупая себе правоту
Хоть такой, и не худшей ценою,
Не в тюрьме, не своею рукой,
Заготовив оружье украдкой…
Позавидуешь смерти такой —
Где тут жизни завидовать сладкой?
Здесь, где каждый кругом виноват,
Где должны мы себе и друг другу,
Ждем зарплат, ожидаем расплат, —
Одиночество ходит по кругу.
Здесь, прожив свою первую треть,
Начитавшись запретного чтива,
Я не то что боюсь умереть,
А боюсь умереть некрасиво.
«Все эти мальчики, подпольщики и снобы…»
Все эти мальчики, подпольщики и снобы,
Эстеты, умники, пижончики, щенки,
Их клубы тайные, трущобы и хрущобы,
Ночные сборища, подвалы, чердаки,
Все эти девочки, намазанные густо,
Авангардисточки, курящие взасос,
Все эти рыцари искусства для искусства,
Как бы в полете всю дорогу под откос,
Все эти рокеры, фанаты Кастанеды,
Жрецы Кортасара, курящие «Житан»,
Все эти буки, что почитывали Веды,
И «Вехи» ветхие, и «Чайку Джонатан»,
Все эти мальчики, все девочки, все детство,
Бродяги, бездари, немытики, врали,
Что свинство крайнее и крайнее эстетство
Одной косичкою беспечно заплели,
Все эти скептики, бомжи-релятивисты,
Стилисты рубища, гурманчики гнилья,
С кем рядом правильны, бледны и неказисты
Казались прочие – такие, как хоть я, —
И где теперь они? В какой теперь богине
Искать пытаются изъянов и прорех?
Иные замужем, иные на чужбине,
Иные вымерли – они честнее всех.
Одни состарились, вотще перебродили,
Минуя молодость, шагнув в убогий быт,
Другие – пленники семейственных идиллий,
Где Гессе выброшен и Борхес позабыт.
Их соблазнители, о коих здесь не пишем,
В элиту вылезли под хруст чужих костей
И моду делают, диктуя нуворишам,
Как надо выглядеть и чем кормить гостей.
Где эти мальчики и девочки? Не слышно.
Их ночь волшебная сменилась скукой дня,
И ничегошеньки, о Господи, не вышло
Из них, презрительно глядевших на меня.
Се участь всякого поклонника распада,
Кто верит сумраку, кому противен свет,
Кому ни прочности, ни ясности не надо, —
И что, ты рад, скажи? Ты рад, скажи? О нет,
Да нет же, Господи! Хотя с какою злобой
На них я пялился, подспудно к ним влеком, —
И то, в чем виделся когда-то путь особый,
Сегодня кончилось банальным тупиком!
Ну что же, радуйся! Ты прав с твоею честной,
Серьезной службою, – со всем, на чем стоял.
А все же верилось, что некий неизвестный
Им выход виделся, какой-то смысл сиял!
Ан нету выхода. Ни в той судьбе, ни в этой.
Накрылась истина, в провал уводит нить.
Грешно завидовать бездомной и отпетой
Их доле сумрачной, грешней над ней трунить.
Где эти мальчики, где девочки? Ни рядом,
Ни в отдалении. А все же и сейчас
Они, мне кажется, меня буравят взглядом,
Теперь с надеждою: хоть ты скажи за нас!
С них спроса нет уже. В холодном мире новом
Царит безвременье, молчит осенний свет,
А ты, измученный, лицом к лицу со словом
Один останешься за всех держать ответ.
Версия
…Представим, что не вышло. Питер взят
Корниловым (возможен и Юденич).
История развернута назад.
Хотя разрухи никуда не денешь,
Но на фронтах подъем. Россия-мать
Опомнилась, и немчура в испуге
Принуждена стремительно бежать.
Раскаявшись, рыдающие слуги
Лежат в ногах растроганных господ.
Шульгин ликует. Керенскому ссылка.
Монархия, однако, не пройдет: