«христиане», будто только они – настоящие, говорит о них более чем достаточно, если хотите знать мое мнение. Этот к нам попал через третьего соседа, который был моим знакомым, нравился мне и договорился о нашем тройном сожительстве так, что мы с христианином познакомились уже слишком поздно. Он точно был не из тех, с кем бы я поселился по своему желанию, хотя, справедливости ради, и его не радовал мой образ жизни или все вытекающее из нашего сожительства. Так или иначе, оно оказалось очень и очень временным. Помню, он приехал с севера Индианы, горячо увлекался Студенческим религиозным движением и был обладателем большой коллекции выходных чинос, синих блейзеров и «топсайдеров», а также такой улыбки, будто его подключили к розетке. Еще у него была девушка или платоническая подруга, такая же евангелическая христианка, и она очень часто к нам заходила – как по мне, практически с нами жила, – и у меня осталось отчетливое и подробное воспоминание об одном случае, когда мы сидели втроем в общей зоне, которые в номенклатуре общежитий обозначались как «комнаты для общения», но где мне часто нравилось зависать на мягкой старой виниловой софе третьего соседа – шире, чем у меня в крошечной спальне, – чтобы читать, удваиваться или иногда курить траву в латунной трубке и смотреть телевизор, провоцируя всяческие предсказуемые ссоры с христианином, которому часто нравилось превращать комнату для общения в этакий христианский клуб, приглашать свою девушку и прочих наэлектризованных христианских приятелей пить «Фреску» и разглагольствовать о делах религиозного движения или исполнении пророчества о конце света, и так далее и тому подобное, а еще нравилось пилить меня и напоминать, что это называется «комнатой для общения», когда я спрашивал, не надо ли им где-нибудь раздавать всякие устрашающие брошюры и все такое. Оглядываясь назад, я думаю, очевидно, что мне даже нравилось презирать христианина, так как я мог притворяться, будто евангелические самодовольство и праведность – единственные истинные противоположности или альтернативы циническому, нигилистически охламонскому умонастроению, что я начал в себе культивировать. Будто между этими крайностями больше ничего нет – иронично, в то же самое верили и евангелические христиане. В смысле, я был похож на него намного больше, чем мы оба были готовы признать. Конечно, в девятнадцать лет я всего этого совершенно не замечал. Тогда я только знал, что презираю христианина, люблю звать его «Пепсодентовым мальчиком» и жаловаться на него третьему соседу, который кроме учебы играл в рок-группе и обычно редко появлялся дома, предоставляя нам с христианином дразнить, подначивать, осуждать и использовать друг друга для подтверждения соответственных самодовольных предрассудков.
Так или иначе, в какой-то момент я, сосед-христианин и его девушка – технически, возможно, его невеста – сидели в комнате для общения, и по какой-то причине – вполне вероятно, без повода, – она сочла уместным рассказать мне, как была «спасена», или «рождена заново», и стала христианкой. Не помню о ней почти ничего, разве что она носила кожаные ковбойские сапоги с острыми носками и украшениями в виде цветов – то есть не рисунками цветов или отдельными цветочными узорами, а роскошным, подробным, фотореалистическим пейзажем какого-то цветущего луга или сада, поэтому сапоги больше напоминали календарь или открытку. Ее история, насколько я теперь могу вспомнить, разворачивалась в конкретный день неопределенное время назад, когда, по ее словам, она чувствовала себя в полном отчаянии, потерянной и почти на грани, бесцельно блуждала в психологической пустыне разврата и материализма нашего молодого поколения и так далее и тому подобное. Пылкие христиане всегда помнят себя перед «спасением» – и, следовательно, видят всех вне своей секты потерянными, безнадежными и с трудом цепляющимися за мало-мальское чувство собственной ценности или причину хотя бы продолжать жить. И что в этот самый день она ехала по проселку за ее родным городом, просто блуждала, бесцельно каталась на одном из родительских «AMC Пейсеров», как тут безо всяких заметных причин вдруг свернула на парковку, где оказалась церковь евангелических христиан, по совпадению – в разгар евангелической службы, и – как она опять же заявила, без заметных причин или мотивов, которые можно было бы назвать, – она бесцельно вошла и села в конце на мягкое кресло, как в театре, которые, как правило, стоят в их церквях вместо деревянных скамей, и стоило ей сесть, как проповедник, или отец, или как их там называют, якобы заявил: «Сегодня с нами в пастве человек, который чувствует себя потерянным, безнадежным и на грани, и он должен знать, что Иисус его очень-очень любит», – и тогда – в комнате для общения, рассказывая, – девушка заявила, как оторопела и глубоко растрогалась, сказала, что мгновенно ощутила внутри огромную, драматическую духовную перемену, то есть почувствовала себя, по ее словам, совершенно успокоенной, безоговорочно замеченной и любимой кем-то наверху, и словно теперь жизнь вдруг приобрела смысл и направление, и так далее и тому подобное, и что впредь она ни разу не испытывала грусти или пустоты – с тех пор, как пастор, или отец, или кто он там выбрал именно этот момент, чтобы заглянуть дальше остальных евангелических христиан, обмахивавшихся бесплатными веерами с глянцевой цветастой рекламой церкви, как бы устно их раздвинуть и каким-то образом обратиться непосредственно к девушке и ее обстоятельствам как раз в мгновение глубокого духовного бедствия. Она описывала себя как машину без поршней и клапанов. Оглядываясь назад, я вижу, конечно, определенные параллели с собственным случаем, но в тот момент моей единственной реакцией стало раздражение – они оба всегда раздражали меня до чертиков, и не помню, с чего я в тот день вообще с ними сидел и разговаривал, при каких обстоятельствах, – и помню, как нарочито ткнул языком в щеку, чтобы та заметно выпирала, и взглянул на девушку в сапогах с сухим сарказмом, и спросил, с чего это она взяла, что евангелический пастор обращался непосредственно к ней – в смысле, конкретно к ней, если все остальные в церкви наверняка чувствовали себя так же, ведь практически все настоящие американцы нынешней (тогдашней) эпохи после Вьетнама и Уотергейта чувствовали отчаяние, разочарование, утрату мотивации и направления, потерянность, и что, если слова проповедника или отца «Кто-то здесь потерян и безнадежен» тождественны гороскопам в «Сан-Таймс», которые специально пишут универсально очевидными, чтобы вызывать у читателей гороскопов (как у Джойс каждое утро, за овощным соком, который она себе замешивала в специальном аппарате) особое жутковатое ощущение избранности и прозрения, пользуясь тем психологическим фактом, что большинство людей – нарциссы, падкие на иллюзию, будто они и их проблемы уникально особенные и что если они что-то чувствуют, то больше себя так не чувствует никто. Другими словами, я только притворялся, что задаю вопрос – на самом деле я дал девушке снисходительную лекцию о человеческом нарциссизме и иллюзии уникальности, как толстый промышленник из Диккенса или «Оборванца Дика» [81], который откидывается на спину кресла от пышного пиршества, сложив пальцы на огромном брюхе, и представить себе не может, чтобы в этот миг где-нибудь в мире существовали голодные. Еще помню, что девушка христианина была крупной и рыжеволосой, с какими-то проблемами с зубами по бокам от резцов, заслонявшими их и привлекавшими все внимание, потому что в разговоре она широко и самодовольно улыбнулась и сказала, что ничуть не считает мое циничное сравнение каким-то опровержением или аннулированием ее важного христианского опыта того дня или его эффекта на ее внутреннее перерождение, ни капельки. Возможно, тут она взглянула на христианина в поисках поддержки или «аминь» – не помню, что делал во время всего разговора христианин. Однако помню, как сам широко и преувеличенно улыбнулся в ответ и заявил «пофиг», а про себя думал, что не стоит тратить время на споры с ней, и с чего я вообще перед ними тут распинаюсь, и что они с Пепсодентовым мальчиком друг друга стоят – и знаю, уже скоро оставил их вдвоем в комнате для общения и ушел, думая об этом разговоре и чувствуя себя несколько потерянным и отчаянным, но при этом утешаясь, что я хотя бы лучше невежественных нарциссов вроде этих так называемых христиан. И еще помню, как чуть позже стоял на вечеринке с красным одноразовым стаканом пива и пересказывал кому-то нашу беседу, выставляя себя остроумным, а девушку – полной дурой. Знаю, что в любой истории или случае, о которых рассказывал людям в тот период, я почти всегда был героем – от чего, как и от воспоминания об одиноком бачке, меня сейчас чуть ли не корежит.
Так или иначе, теперь кажется, будто это было очень давно. Но, думаю, я помню ту беседу из-за одного важного факта из истории о «спасении» христианки, который я тогда просто не понял – и, если честно, не думаю, что его поняли они с христианином. Ее история и правда дурацкая и лицемерная, но это не значит, что в тот день в церкви девушка ничего не испытала или что тот день не повлиял на ее жизнь. Я плохо объясняю, но я тогда был одновременно и прав, и не прав. Думаю, правда, наверное, в том, что огромные, внезапные, драматические, неожиданные, переломные события непереводимы и невыразимы – как раз потому, что они действительно уникальные и особенные, хоть и не в том смысле, как думала христианка. Потому, что их сила – результат не просто самого события, но и обстоятельств, в которых тебя накрыло, всего в твоем предыдущем жизненном опыте, что к этому привело, сделало тебя тем, кто и что ты есть, когда тебя накрыло. Я понятно говорю? Это трудно объяснить. Девушка с лужком на сапогах забыла рассказать, почему чувствовала себя особенно отчаянной и потерянной, а потому настолько психологически «подготовленной», чтобы воспринять общее и безадресное обращение пастора на свой счет. Справедливости ради, может, она уже и сама не помнила почему. Но все-таки на самом деле она рассказала только драматическую кульминацию своей истории, то есть о комментарии проповедника и вызванных им внезапных внутренних переменах, а это почти как рассказать одну концовку шутки и ждать, что человек рассмеется. Как бы сказал Крис Эквистипейс, ее история – просто данные; отсутствовали фактические обстоятельства. С другой стороны, всегда возможно, что и вот эти 20554 слова моего жизненного опыта не поймет никто, кроме меня, – и тогда они будут ничем не лучше попытки христианки объяснить, как она дошла до того, до чего дошла, допуская, конечно, что она не кривила душой о внутренних драматических переменах. Самообман, очевидно, – дело несложное.