[90]. В общем мое отношение к бюрократиям было таким же, как и у большинства средних американцев: я ненавидел и боялся их (т. е. все бюрократии), и в принципе считал большими перемалывающими безличными машинами – то есть они мне казались закостенело буквальными и скованными правилами, как машины, и примерно такими же тупыми [91]. По меньшей мере со времен стычки с департаментом транспортных средств штата и нашим страховщиком в 1979 году из-за условий и страхового покрытия моих ученических прав после настолько смехотворно мелкого происшествия, что его и аварией не назовешь, у меня со словом «бюрократия» в основном ассоциировался человек, который сидит без выражения за стойкой, не слушает мои вопросы и объяснения обстоятельств, а просто заглядывает в какой-то свод безличных правил и ставит на мою анкету печать с номером, означающим, что мне предстоят очередные утомительные и раздражающие споры или траты. Сомневаюсь, что вам надо объяснять, почему недавний опыт с комиссией и деканом по работе со студентами (см. § 9 выше) никак не развеял это мнение. Может, это и стыдно, но я решил, что не помешают любые доказательства дополнительных связей с авторитетами, чтобы в случае проблем или путаницы выделиться из длинной серой очереди безликих просителей [92] в Региональном инспекционном центре, который я уже заранее воображал себе какой-то протобюрократической версией замка Кафки – огромным департаментом автотранспорта или комиссией колледжа.
Забегая вперед для предзнаменования и объяснения, я сразу же признаюсь, что плохо помню отдельные моменты приезда и приема по крайней мере отчасти из-за цунами чувственного восприятия, технических данных и бюрократических сложностей, обрушившегося на меня по прибытии, когда меня лично взяли под руку и сопроводили – с таким заискиванием, что, пусть нежданное и озадачивающее, оно порадовало бы практически любого, – в Отдел кадров РИЦа в обход того самого пункта приема для GS-9 (хотя я все равно не знал, где он), куда мне поручалось отстоять очередь и обратиться в полном клякс и опечаток приказе о назначении, лежащем в дипломате. Как почти всегда происходит с человеческим разумом, наводненным избыточной информацией, в памяти запечатлелись только проблески и незавершенные отрывки того дня, из которых я теперь и перескажу специально отобранные релевантные части – чтобы не только ознакомить с атмосферой РИЦа и Службы, но и объяснить то, что может на первый взгляд показаться моей пассивностью (хотя скорее оно было простым замешательством [93]) перед лицом, как может показаться с высоты прошедших лет, очевидного случая ошибочного назначения или опознания личности. Но тогда-то он был не такой уж очевидный; и ожидать, будто человек сразу это увидит, распознает ошибку и немедленно постарается ее исправить, – это примерно как ожидать, что кто-то заметит и исправит какое-то несоответствие в окружении в тот же миг, когда у него перед глазами вспыхнет сотня лампочек. Другими словами, у человеческой нервной системы все-таки есть пределы восприятия сложных данных.
сталкиваться с тем, кто откроет дверь на мой стук и увидит меня с чемоданами и дипломатом на веранде с грязными экранами, – моментами, знаю, вся подсознательная тревога представляла собой просто выражение лица какого-нибудь близкого родственника, который распахивает дверь, видит меня и открывает рот, желая что-то сказать, после чего я ловил себя на тревожных фантазиях и отмахивался от них, возвращаясь в автобусной поездке к невероятно безвкусной книжонке, которую мне «подарила» семья, имевшая свои представления о прикладной мудрости и поддержке, – «подарила» на ужин в вечер перед отъездом (а состоял этот особый прощальный ужин, кстати говоря, из [а] вчерашних объедков и [б] початков кукурузы на пару, попробовать которые у меня не было ни малейшей надежды из-за только что подтянутых брекетов), сперва предупредив, чтобы я разворачивал подарок аккуратно и упаковка не пропала зря.
Я помню, как стоял на краю парковки супермаркета IGA в костюме, с сумками и дипломатом, когда официально занялся рассвет. Для тех, кто никогда не видел рассвет в сельской части Среднего Запада, – он примерно такой же нежный и романтичный, как когда резко включаешь свет в темной комнате. Земля тут настолько плоская, что ничто не заслоняет и не задерживает появление солнца. Просто внезапно раз – и светло. Тут же подскакивает на десять градусов температура; комары пропадают туда, где они обычно перегруппировываются. На западе крыша церкви Святой Димфны рассыпала по половине городского центра перехлестывающиеся тени. Я пил «Несбитт» из банки – вот такая версия утреннего кофе. Парковка идет вдоль главной дороги города с очень оригинальным названием, которая является внутригородским продолжением шоссе SR-130. На другой стороне Главной улицы, напротив IGA, торчали округлые насосы и змеиный логотип «Синклера» Клита, где по вечерам пятницы собирались лучшие умы старшей школы Фило, чтобы хлестать «Пабст Блю Риббон», искать в сорняках прилегающего пустыря лягушек и кидаться ими в электронную мухобойку, подключенную Клитом к току в 225 вольт.
Это, насколько я помню, единственный раз, когда я ездил на коммерческом автобусе, и не рвусь это повторять. Салон был грязный, кое-кто из пассажиров сидел с видом, будто едет уже несколько дней, со всем вытекающим в плане гигиены и сдержанности. Помню, спинки казались неестественно высокими, для ног имелась какая-то подставка из алюминиевого сплава, а на подлокотнике – кнопка, чтобы откидывать спинку, в моем случае – нерабочая. Маленькая пепельница с откидной крышкой на подлокотнике – кошмар из жвачки и окурков в таких объемах, что крышечка даже не закрывалась до конца. Помню, как видел в начале салона двух или больше монашек в рясе и подумал, что чумазый коммерческий автобус, видимо, соответствует обету нищеты их ордена; но выглядели они там все равно неуместно и неправильно. Одна монашка разгадывала кроссворд. Всего поездка заняла больше четырех часов, потому что автобус делал бесконечные остановки в мрачных городках вроде моего. Вскоре солнце начало припекать хвост и левый борт. Кондиционер – скорее неопределенный жест в сторону абстрактного представления о кондиционере. На пластике спинки передо мной кто-то вырезал ножом или просекателем для кожи жуткое граффити, на которое я посмотрел дважды и потом старался никогда не смотреть на него прямо. В самом хвосте автобуса был туалет, куда никто даже не пытался сходить, и помню, как сознательно решил поверить, что у пассажиров на то есть уважительная причина, вместо того чтобы рисковать и обнаруживать эту причину самому. У эмпиризма есть свои границы. Еще в памяти остался бесконтекстный проблеск женских ног в чистых полиуретановых шлепках, с татуировкой то ли плюща, то ли колючей проволоки вокруг одной лодыжки. И как круглолицый маленький мальчик [94] в шортах, в кресле через проход, с красной сыпью парши на коленях и спящей на соседнем месте предположительной опекуншей (у нее-то спинка откидывалась), наблюдал, как я ел изюм из пакета с обедом, который мне пришлось собирать самому на темной кухне, и как мальчик двигал всей головой, прослеживая траекторию каждой изюминки до рта, а я периферийно пытался решить, поделиться изюмом или нет (в итоге – нет: я тогда читал и не хотел общаться, не говоря уже о бог знает какой ситуации или истории мальчика; плюс парша, как известно, заразна).
Избавлю всех нас от чувственных впечатлений о главном автовокзале Пеории – жуткого на особый манер всех автовокзалов в упадочных городских центрах, – или от двухчасового ожидания в нем, скажу только, что воздух там не освежался кондиционером и даже не циркулировал, что там было чрезвычайно людно и что хватало мужчин – одиноких и по двое-трое, – почти без исключения в пиджаках и шляпах, либо со шляпами в руках, чтобы медленно ими обмахиваться, сидя на стуле (ни одному как будто и в голову не пришло снять пиджак или хотя бы ослабить галстук); и помню, как уже тогда отметил, насколько странно видеть мужчин в расцвете сил с деловыми шляпами, которые обычно замечаешь только на стариках с определенной предысторией и родом занятий. Многие шляпы были эксцентричными или необычными.
Знаю, что во время исследования зоны с таксофоном и торговым автоматом рядом с входом в туалет видел, возможно, самую настоящую проститутку.
Отлично помню дальнейшее мельтешение тех же мужчин в шляпах перед вокзалом, в духоте и дизельных выхлопах; и отлично помню, как наконец прибыли два транспортных седана Налоговой коричневого оттенка тушеной фасоли и встали у бордюра и что у вокзала оказалось слишком много других новоприбывших или переведенных работников Налоговой с изобильным багажом [95], чтобы в седаны вместились все, и порядок их отправки определялся не по назначенному времени регистрации, проставленному на соответственных формах 141-PO (как было бы справедливо и рационально), а по категории GS, указанной на удостоверении Службы, которого у меня, соответственно, не было, и мой довод, что мне конкретно велели присутствовать на пункте приема GS-9 в 13:40 именно для его получения, не произвел никакого впечатления – возможно, потому что несколько других работников, понапористее, одновременно кричали на водителя, размахивая своими вполне существующими удостоверениями; и немного погодя многие из нас остались провожать взглядом набитые седаны, растворяющиеся в трафике, и немало работников просто пожали плечами и флегматично вернулись на вокзал, а у меня осталось ощущение, что это все не только несправедливо и неорганизованно, но и вдобавок кажется мрачным предзнаменованием того, что обещает бюрократическая жизнь.
И, кстати, теперь в качестве краткой вставки – кое-что из предварительного контекста, который я решил не сглаживать и не протаскивать каким-нибудь неуклюжим драматическим приемчиком