– Еще разок – и ты вновь оправдаешь свою изумительность, – сказал я Джули.
– Чур, ты обещал.
Ликургос Вассилиу, еще необычно бледный, особенно для выходца из Средиземноморья, сказал Дейлу Гастину и Элис Пил:
– Этот новенький, Наджент, не преувеличивает; запомните на будущее.
– «Неужели ты не можешь пощадить старого служку, святой отец. Димми. Почему ты это со мной делаешь, Димми? Пусть тебя трахнет Иисус, иди в жопу!»
– У меня практически мурашки, – заявил Мид.
– Это точно последний раз, – подчеркнула по громкой связи Джули.
§ 33
Лейн Дин-младший сидел с зеленой резинкой на мизинце за столом-тинглом в ряду своего звена в помещении букашек рутинной группы и прошел еще две декларации, потом еще одну, потом напряг ягодицы, досчитал до десяти и вообразил красивый теплый пляж с ласковым приливом, как учили на ориентации в прошлом месяце. Потом еще две декларации, совсем быстро глянул на часы, потом еще две, потом стиснул зубы и пробурился сразу через три подряд, потом напряг, вообразил и пробурился через четыре, не отрываясь, только один раз, чтобы сложить законченные дела и записки в два лотка исходящих, находящихся рядом в верхнем ряду лотков, где их сможет забрать посыльный, когда пройдет мимо. Уже всего через час пляж стал зимним, холодным, серым и с пожухлой ламинарией, будто волосами утопленников, и таким оставался несмотря на все усилия. Потом еще три, в том числе одна 1040А, где неправильно сложили вычеты СВД, а в мартинсбергской распечатке это не указали, и пришлось исправлять по форме 020-C из нижнего левого лотка и потом указывать почти ту же самую информацию в обычной 20-ке, что полагается, даже если это просто почтовый аудит и дело пойдет в Джолиет, а не в Округ, причем каждый код приходилось подсматривать на выдвижной штуковине, из-за которой Лейн неловко отъезжал на кресле, чтобы выдвинуть ее до конца. Потом еще одну, потом внутри все рухнуло, когда настенные часы сказали, что принятое им за еще один час, вовсе и не оно. Даже не близко. 17 мая 1985 года. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных. Сверил W-2 со странной строкой 7 в декларации по мартинсбергской распечатке, где перфорация на случай, если надо разделить страницы, часто проходит прямо поперек цифр, и приходится поднимать на просвет и иногда чуть ли не угадывать, и лидер его звена сказал, что это хронический баг Систем, но ответственность все равно на букашке. Анекдот этой недели был такой: чем рутинный инспектор Налоговой похож на гриб? Обоих держат в темноте и кормят говном. Он не знал даже, как работают грибы, правда ли на них прям сыплют отбросы. Стряпня Шери была не сказать чтобы на уровне добавки грибов. Потом еще одна декларация. Главное правило – чем больше смотришь на часы, тем медленнее идет время. Никто из букашек не носил часы, хотя Лейн видел, что кое-кто держит их в кармане для перерывов. В тинглах не разрешались и настольные часы, как и кофе с газировкой. Всю эту неделю он, хоть убей, не мог представить себе внутреннюю жизнь мужчин постарше по бокам, которые занимались этим изо дня в день. Вставали в понедельник, жевали тост, надевали шляпы и пальто, зная, что выходят за порог, куда вернутся через восемь часов. Это было скучнее любой скуки в его жизни. В сравнении с этим отдел логистики в UPS – денек в развлекательном парке «Сикс Флагс». Было 17 мая, раннее утро, или теперь, наверное, можно почти что сказать «середина раннего утра». Он слышал поскрипывание тележек посыльных где-то вдали, где их загораживали перегородки из ПВХ между тинглами его звена и звена светловолосого азиата в ряду впереди, ребят с тележками. У одной тележки было шальное колесо, что-то трещавшее без умолку, когда ее катили. Лейн Дин всегда знал, когда по рядам приближается эта тележка. Звено, команда, группа, отсек, пост, отдел. Еще одна декларация, и снова подсчеты сошлись, и без списков в 34А, и цифры с распечатки вроде бы сошлись с W-2, 1099-й и формами 2440 и 2441, и он записал свои коды в 402-й из среднего лотка, добавил свои имя и номер, который какая-то его частичка все еще отказывалась запомнить до конца, и приходилось каждый раз отстегивать бейджик и подсматривать, и потом подшил 402-ю к декларации и положил папку в самый правый лоток верхнего ряда, для исходящих 402-х, и Лейн запретил себе считать их количество в лотках, и потом незваной пришла мысль, что слово «скучный» – boring – еще означает, когда что-то бурят и получается дырка. Ягодицы уже ныли от того, как он их напрягал, и сама мысль о запустелом пляже вгоняла в уныние. Он зажмурился, но вместо того, чтобы молиться о внутренней силе, поймал себя на том, что просто таращится на странную красноватую тьму и проблески с парящими точками, почти гипнотические, если правда присмотреться. Потом, когда он открыл глаза, стопка папок в лотке входящих выглядела в основном все той же высоты, что и в 7:14, когда он отметился в блокноте лидера звена и приступил, а папок в лотках исходящих для форм 20 и 402 было маловато, чтобы видеть над краями, и он снова запретил себе вставать и проверять, сколько их там, потому что знал, будет только хуже. Не отпускало ощущение, что через него, внутри, падает какая-то огромная то ли дыра, то ли пустота, и все падает, и никак не упадет. Никогда еще в своей жизни до этого момента он не задумывался о самоубийстве. Он проходил декларацию и одновременно боролся с собственным разумом, с грехом и оскорблением даже мимолетной мысли об этом. В помещении стояла тишина, не считая арифмометров и трескотни той одной тележки посыльного с шальным колесом, когда посыльный катил ее с новыми папками по конкретному ряду, но в то же время в голове слышалось, как снова и снова рвут бумагу. Его звено из шести человек занимало четверть ряда, отделенную серыми ПВХ-перегородками. Команда – это четыре звена плюс лидер команды и посыльный, некоторые из них – из Бизнес-колледжа Пеории. Перегородки можно было переставлять, меняя планировку помещения. В помещениях по бокам сидели похожие группы рутинных инспекций. Далеко слева, за рядами трех других звеньев, находился кабинет группового менеджера и маленькая кабинка из перегородок – для ЗГМ. Резинки на мизинцы – для увеличения трения, чтобы перебирать формы с решительной скоростью. Резинку полагалось приберегать на конец дня. Потолочные лампы не отбрасывали теней, даже руки́, если поднять ее, будто тянешься к лотку. Даг и Эмбер Беллманы из Элк-Корт, 402, Эдина, штат Миннесота, у кого постатейных вычетов – вагон и маленькая тележка, соизволили внести 1 доллар в Фонд предвыборной кампании президента. На сверку всего в форме А ушло несколько минут, но ничего не отвечало критериям перспективного аудита, хоть у мистера Беллмана и был зазубренный почек сумасшедшего. Лейн Дин заполнил куда меньше 20-х, чем требовал протокол. В пятницу у него было меньше всего 20-х в звене. Никто ничего не сказал. Все мусорки переполнялись свернутыми полосками бумаги от арифмометров. Все лица во флуоресцентном освещении казались цвета мокрого свинца. Из перегородок можно было сложить полуотдельную кабинку, как у лидера команды. Потом он поднял глаза вопреки всем предыдущим благим намерениям. Через четыре минуты пройдет еще час, потом через полчаса – пятнадцатиминутный перерыв. Лейн Дин вообразил вместо пляжа себя на перерыве, бегающего по кругу, размахивающего руками и вопящего что попало сразу с десятью сигаретами во рту, как с пан-флейтой. Год за годом, лицо цвета твоего стола. Господи Иисусе. Кофе не разрешалось из-за клякс на папках, но в перерыв, когда, воображал он, Лейн будет бегать и вопить на улице, в каждой руке у него будет по большой чашке кофе. Он знал, что на самом деле на перерыве будет сидеть перед настенными часами в комнате отдыха – и, несмотря на все молитвы и усилия, считать секунды, пока снова не вернется сюда. И снова, и снова, и снова. От воображаемого звука вспоминались разные эпизоды, когда ему приходилось видеть, как люди рвут лист бумаги пополам. Он представил, как цирковой силач рвет телефонный справочник; лысый, с закрученными усищами, в полосатом трико, как в далеком прошлом. Лейн Дин призвал всю силу воли, стиснул зубы и пробурился через три декларации подряд, и начал воображать разные высокие места, чтобы спрыгнуть. Он чувствовал себя вправе сказать, что теперь знает: ад – это никакое не пламя и не замороженные войска. Закрой человека в комнате без окон за рутинной работой – достаточно каверзной, чтобы шевелить мозгами, но все равно рутинной, задачки с цифрами, которые не связаны ни с чем, что он бы видел или что его волнует, стопка задачек, которая никогда не кончается, – и прибей на стену часы перед глазами, и просто оставь его на растерзание собственному разуму. Скажи, чтобы, когда он будет как на иголках, напрягал задницу и представлял пляж, причем именно так и скажут – «как на иголках», прямо как говорила его мама. Пусть он во всей полноте времени узнает, что это за нелепое выражение, что оно даже близко не подходит. Лейн Дин уже смахнул со стола пыль рукавом, переставил фотографию грудного сынишки в дребезжащей рамке, в которой, если потрясти, сдвигается стекло. Он уже пробовал надеть зеленую резинку на другой палец и считать на арифмометре левой рукой, прикидываясь для себя, будто у него инсульт, но он не сдается. Кончик мизинца стал от резинки мокрым и бледным. Дома Лейн Дин не мог усидеть на месте, не мог смотреть ни на что дольше пары секунд. На пляже теперь сплошной цемент вместо песка, а вода – серая и почти не двигается, разве что подрагивала слегка, будто не до конца затвердевшее желе. В голову приходили незваными способы покончить с собой с помощью желе. Лейн Дин попробовал управлять сердцебиением. Размышлял, можно ли с правильной подготовкой и концентрацией остановить сердце так же, как задерживают дыхание, – вот как сейчас. Сердцебиение казалось опасно медленным, и он испугался и, стараясь не поднимать голову, закатил глаза и отмерял его по движению секундной стрелки на часах, но и секундная стрелка как будто двигалась неероятно медленно. Снова и снова звук рвущейся бумаги. Одни посыльные всегда привозили дела со всем необходимым, другие – нет. Кнопка вызова посыльного – с краю под железной столешницей, с проводом, сбегающим по приваренной ножке, но она не работала. Аткинс сказал, букашка, занимавший место до него, пока его не перевели куда-то, так часто ее нажимал, что перегорела схема. Странные ряды вмятинок на ближнем краю бювара, осознал Лейн Дин, – это отпечатки зубов, оставшихся, когда кто-то наклонился и очень аккуратно впился в край бювара, чтобы остались долговечные вмятины. Ему казалось, он понимает. Было трудно удержаться и не понюхать палец; дома он ловил себя на том, как нюхает его, таращась в пустоту за столом. Личико сынишки помогало лучше пляжа; он представлял, как тот что-нибудь делает, что потом можно обсудить с женой, например стискивает в кулачке палец кого-нибудь из них или улыбается, когда Шери строит ему то свое удивленное лицо. Ему нравилось наблюдать за ней с ребенком; мысль о них помогала полпапки, ведь это все ради них, из-за них тут стоило и было правильно сидеть, и об этом нужно помнить, но всё то и дело ускользало в ту дыру, что падала через него. Ни один его сосед как будто никогда не ерзал и не шевелился, только убирал что-нибудь со стола или доставал из лотков своих тинглов, как машина, а на перерыве он никогда их не видел в комнате отдыха. Аткинс заявлял, что после года работы Лейн Дин сможет инспектировать и сверять два дела одновременно, но вот что-то сам так никогда не делал, хотя действительно умел насвистывать одну песню и мычать другую. Сестра Наджента изображала по телефону экзорциста. Лейн Дин следил краем глаза, как человек с лицом попугая, сидящий у центрального прохода, разделяющего