шь, почему это делаешь, тут же по волшебству прекратишь. А это, сказал он, главная ложь, из-за которой врачи и стандартная психотерапия – для людей вроде нас просто трата времени: они думают, будто диагноз и есть лекарство. Что если поймешь, почему, то все прекратится. А это вранье, – говорит Мередит Рэнд. – Прекращаешь, только когда прекращаешь. Не когда ждешь, что тебе кто-нибудь все объяснит и все как по волшебству – вуаля – прекратится.
Когда она говорит «вуаля», изображает рукой с сигаретой саркастическую завитушку.
Дриньон:
– Похоже, он тебе и правда помог.
– Он был со мной очень прямым, – говорит она. – Оказалось, он очень гордится своей прямотой: часть его образа – что у него нет образа. Только это я узнала потом.
– …
– Ты, конечно, понимаешь, как сопереживание и понимание, что на самом деле творится у тебя внутри, как все это повлияет на девушку, которая думала, будто ее главная проблема – что никто не разглядит за ее красотой то, что у нее внутри. Хочешь знать, как его зовут?
Дриньон моргает один раз. Он очень редко моргает.
– Да.
– Эдвард. «Эд Рэнд, неполноценный бакалавр», говорил он. В общем, сам понимаешь, почему я была подготовлена влюбиться в него с головой.
– Думаю, да.
– Значит, не надо объяснять, – говорит Мередит Рэнд. – В каком-то смысле, был бы он извращенцем или маньяком с такой методикой, это был бы идеальный вариант влюблять в себя молодых красивых девчонок. Устраиваешься туда, куда все попадают в раздрае, в одиночестве и в кризисе, находишь молодых девчонок, чья основная проблема, скорее всего, всегда внешность. И тогда все, что ему остается, если он смекалистый – а он уже насмотрелся на сотни ненормальных девчонок, которые голодали, или воровали одежду из торговых центров, или ели и не могли остановиться, или резали себя, или подсаживались на наркоту, или то и дело сбегали со взрослыми черными мужиками, чтобы родителям приходилось их раз за разом тащить обратно, неважно, ты понял, – но у всех была одна и на самом деле та же ключевая проблема, каждый раз, когда они туда попадали, – и неважно, из-за чего официально, главное – из-за ощущения, что их на самом деле никто не знает, не понимает и в этом корень их одиночества, постоянной боли, из-за которой они резали или ели, или не ели, или сосали целой баскетбольной команде за школьной помойкой, как одна чирлидерша весь первый учебный год, что я знаю как абсолютный факт, хотя она никогда не считалась на самом деле вертихвосткой, потому что считалась просто давалкой; многие вертихвостки ее просто ненавидели. – Рэнд быстро бросает взгляд на Дриньона на предмет заметной реакции на слово «сосать», чего он вроде бы не демонстрирует. – И их легко заманить в общую комнату, и абсолютно изумить и потрясти откровениями о них же, которые они не рассказывали никогда и никому – и в то же время это абсолютно просто заметить и понять, потому что в корне все они одинаковы.
– Ты ему это говорила, во время сеансов психотерапии, обозначенных как углубленные? – спрашивает Дриньон.
Рэнд качает головой и тушит сигарету «Бенсон энд Хеджес».
– Это были не сеансы психотерапии. Он ненавидел этот термин, всю эту терминологию. Просто тет-а-теты, разговоры. – И снова она тушит сигарету с тем же числом тычков и частичных перекатываний, хотя и с меньшей силой, чем когда казалась нетерпеливой или рассерженной из-за Шейна Дриньона. Она говорит: – Только это мне, сказал он, казалось, и требовалось – просто поговорить с кем-нибудь без фигни, чего врачи в Зеллер-центре не понимают или, типа, не могут понять, потому что тогда рухнет вся структура, потому что врачи тратят четыре миллиона лет на медвуз и ординатуру, и страховые компании платят кучу бабок за диагноз, и осмотры, и протоколы психотерапии, это все институциональная структура, а когда что угодно институционализируется, оно сразу становится искусственным, типа, организмом и пытается выжить и удовлетворять собственные потребности, прямо как живой человек, только это не человек, это полная противоположность человека, потому что внутри нет ничего, кроме воли выжить и расти как институт, – он сказал: просто посмотри на христианство и на всю христианскую церковь.
– Но я спрашивал, обсуждала ли ты с ним возможные подозрения – возможность, что на самом деле он тебя не понимает, не заботится о тебе, просто извращенец?
Иногда в течение беседы Мередит Рэнд критически рассматривает свои ногти – миндалевидные, не слишком длинные и не слишком короткие, окрашенные в глянцево-красный. Шейн Дриньон, как правило, смотрит на ее руки, только когда смотрит Рэнд.
– Мне не пришлось, – говорит Рэнд. – Он сам сказал. Эдвард. Он сказал, учитывая мою проблему, только вопрос времени, когда мне придет в голову, что, может, и он не понимает и не заботится, а только понимает меня так же, как механик понимает машину, – это шла вторая неделя в отделении, когда мне снилась всякая машинерия, с шестеренками и датчиками, о чем очень хотелось рассказать врачам и так называемым психотерапевтам, чтобы они показали мне символизм, над чем мы с ним оба вдоволь посмеялись, потому что это настолько очевидно, тут и идиот догадается, хотя он сказал, врачи не виноваты и они не тупые, просто так уж устроен механизм института стационарной психотерапии и у врачей не больше выбора в том, какой важностью наделять сны, чем у винтика в машине – какую мелкую задачу или движение его поставили туда выполнять раз за разом как часть большой работы большого механизма. – Репутация Рэнд в РИЦе – что она секси, но ненормальная и ужасная зануда, которая просто-таки не затыкается, если ее разговорить; люди спорят, завидуют они в конечном счете ее мужу или сочувствуют. – Но он об этом сказал раньше, чем я успела даже начать об этом думать. – Она со щелчком открывает белый виниловый портсигар, но сигарету не извлекает. – Что, должна сказать, даже удивило, потому что мне уже было восемнадцать и я так натерпелась «я тебя люблю» от извращенцев, засранцев, качков и студентов на первом свидании, что очень подозрительно и цинично смотрела на двойные мотивы парней, и обычно стоило бы этому мелкому хилому санитару обратить на меня внимание, как я бы уже включила защиту на полную и прикидывала все возможные извращенные удручающие возможности.
Красный лоб Дриньона на миг морщится.
– Тебе было восемнадцать – или семнадцать?
– Ой, – говорит Мередит Рэнд. – Точно. – Когда она ведет себя моложе, иногда смеется быстрым и невыразительным смешком, будто по рефлексу. – Как раз исполнилось восемнадцать. Отметила день рождения на третий день в Зеллере. Даже пришли мама с папой и принесли торт и трещотки в часы посещения, и пытались отметить, типа «ву-пи-и», такой позор и уныние, что я не знала, куда себя девать, типа, неделю назад вы истерите из-за каких-то порезов и сажаете меня в дурку, а теперь прикидываетесь, будто это счастливый день рождения, забьем на чьи-то женские вопли в розовой палате, пока я задуваю свечи, а вы поправляете под подбородком резинку шляпы, и я просто подыгрывала, потому что не знала, как сказать, что для них абсолютно странно вести себя, типа, «с днем рождения, Мередит, ву-пи-и». – Излагая, она мнет руку ладонью другой. Иногда, пока Дриньон сидит со сплетенными пальцами на столе, он сменяет верхний большой палец с одного на другой. Его бывший стакан пива стоит пустым, не считая полукруга пенистых остатков по краю дна. У Мередит Рэнд теперь три разных узких соломинки на выбор, чтобы пожевать; одна уже немало пожевана и расплющена с одного конца. Рэнд говорит:
– В общем, он об этом сказал. Сказал, скорее всего, в какой-то степени я это так или иначе осознаю, и если я хочу реально углубиться, почему бы не поговорить и об этом. Он вечно так ошарашивал, чтоб я потом сидела такая: – она изображает преувеличенно изумленное выражение, – и тогда он кряхтел, скидывал ноги со стола и уходил с планшетом на свой обход – от него официально требовалось обходить всех каждую четверть часа и записывать, где они, и следить, чтобы никто не совал пальцы в рот или не связывал наволочки, чтобы повеситься, – и уходил, и оставлял меня в общей комнате, где нечего делать и не на что смотреть, ждать, пока он вернется, а ждать обычно приходилось долго, потому что он всегда плохо себя чувствовал и, если рядом не было медсестры или еще кого, ходил очень медленно и время от времени прислонялся к стене перевести дыхание. Он был белый как привидение. Плюс принимал кучу диуретиков, поэтому все время бегал писать. Хотя когда я обо всем это спросила, он ответил, что это его личное дело и мы здесь говорим не о нем, он тут не важен, потому что он только как бы на самом деле зеркало для меня.
– Значит, ты не знала, что у него кардиомиопатия.
– Он только говорил, что он развалина, но преимущество того, что физически ты развалина, – он выглядит точно так, какой есть, это никак не спрячешь, не притворишься, будто он не настолько развалина. И это совсем не так, как у людей вроде меня; он сказал, для большинства единственный способ показать, что они развалины, – развалиться и попасть в местечко типа этого, типа Зеллера, где уж и тебе, и твоей семье, и всем вокруг, неоспоримо очевидно, что ты развалина, так что психушка как минимум приносит некое облегчение, но он сказал, учитывая местные реалии – то есть страховку, и деньги, и как устроены институты вроде Зеллера, – учитывая реалии, я почти гарантированно тут не задержусь, и что я тогда учудю, когда вернусь в реальный мир, где всякие бритвы, канцелярские ножи и рубашки с лживыми рукавами. С длинными рукавами.
– Можно задать вопрос?
– Еще бы.
– Ты отреагировала? Когда он рассказал о возможности, что его помощь тебе и углубленные разговоры с тобой напрямую связаны с твоей привлекательностью?
Рэнд без конца щелкает крышкой белого портсигара.
– Я спросила что-то типа: значит, ты говоришь, что сидел бы тут со мной весь такой озабоченный и интересующийся, если бы я была жирухой в прыщах и, типа, с лошадиной мордой? А он ответил, что не знает, он работал с самыми разными людьми, и кто была страшненькая, кто – красивая, сказал, это больше зависит от того, как они защищаются. Защищаются из-за реальных проблем – или просто откровенные психопатки и, глядя на него, видят какую-нибудь там типа блестящую страшную четырехликую статую – тут уж ничего не поделаешь. Только если он что-то чувствовал в человеке и думал, что может понять, может предложить реальный межличностный разговор и помощь вместо просто этой неизбежной темы «врач-и-институт».