Джексона он обласкал, похвалил за активность в рабочем движении, сразу же усек, что тот его действительно читал, а не делал вид, как некоторые, пригласил заходить, вполне достаточно для первого знакомства. Весело посмотрел вслед удаляющимся любовникам (они направились в комнату Сильвии, там засыпали друг друга поцелуями) и с болью вспомнил о Фриде: умна, беспутна, как Мессалина, талантлива, совершенно сумасшедшая, неужели это его последняя любовь?
Осталась неделя до рейда, Клим немного нервничал, неожиданно прибыл Красовский: Хозяин не дремал, держал операцию на особом контроле.
Все выглядело прекрасно: пьянка у Анны накануне, танцы и прочее с охранниками, после этого не проспятся и через два дня, главное — чтобы не торчали уши НКВД, в деле уже замешана масса народу, все трепливы, Сикейрос — прежде всего. Надо добиться, чтобы он вообще забыл о знакомстве с Энгером или Василевским, никаких ушей, пусть полиция считает, что с клиентом сводят счеты сами мексиканские коммунисты, никаких ушей — и точка!
— Если сорвется, Хозяин подвесит и тебя, и меня за яйца! — пошутил Красовский по-черному.
— Яйца, пожалуй, единственное, что мы должны беречь, — ответил Клим. — Кроме партийного билета.
Параллельный вариант развивался, накануне покушения Рамон посетил Сильвию в цитадели.
— Жених пришел! — ласково сказал охранник и пропустил его без всяких формальностей: он уже частенько и забирал Сильвию после работы, и забегал к ней на чашку кофе. Приучили, это хорошо, Сильвия тоже привыкла, внук Сева проникся к дяде Полю, постепенно выявлялся режим работы Льва Давидовича, время дневного сна, чтения, прогулок. Мечтали поехать вдвоем с Сильвией в горы, забраться на Монблан, Поль Джексон занимался альпинизмом, мускулы были что надо.
Вечером двадцать третьего у обворожительной Анны дым стоял коромыслом: пригласила подруг, охранники приходили по очереди, не оголять же вахту? Поили их из плетеной бутылки, там вино и снотворное, не очень сильное, не дай бог, заснут на плече у дамы!
В это время у Троцкого на вилле гостила чета Розмер, приехали на несколько деньков, пили чай в гостиной, ругали Джугашвили, говорили о грядущем вторжении Гитлера в СССР, о беспомощности оккупированной Европы, о вероломстве англичан и французов, которые вроде бы и объявили войну, но никаких серьезных действий не вели. В полночь Розме-ры ушли спать, Наталья уложила Севу, пришла в спальню. Лев Давидович уже почивал, на полу валялись газеты, заботливо укрыла его одеялом, легла рядом, погасила лампу.
Слабо забрезжил рассвет, по Мехико молнией мчался огромный джип, набитый вооруженными людьми. Большой карнавал, курили, гоготали, пили из горлышка вино. Сикейрос рядом с водителем, в форме майора мексиканской армии, полыхающий от энтузиазма, с пистолетом в кобуре. Упившиеся охранники отдыхали у Анны, бодрствовали на вахте лишь один человек и Роберт Шелдон Харт, он не пил, не курил и занимался только марксизмом. Самоуверенность майора и форма смутили, полицейскому скрутили руки, заткнули в рот кляп, Харту дали кастетом по голове, утянули в джип.
Не операция, а праздник: беспорядочная пальба, орали все как сумасшедшие. По спальне Троцкого палили с тридцати метров из пистолетов и ружей, изрешетили все, идиоты. Если бы в упор, то хана. Наталья утащила мужа под кровать, вся комната была усеяна кусками мебели и штукатуркой, пули отлетали рикошетом, чуть задели, стреляли наугад, вино будоражило кровь.
Сева в соседней комнате тоже запрятался под кровать, истошно кричал «дедушка!», стреляли направо и налево, ранили мальчика в пятку, он заорал, а тут кто-то бросил в его комнату гранату, начался пожар, «дедушка!», «дедушка!».
Искали Троцкого и жену — морду бы сунуть под кровать! — не нашли, постреляли по окнам и по мебели, потешили душу (на все ушло минуты две!), погрузились в джип и исчезли, угнав с собой две машины вождя, в одной валялся Харт.
Мертвая тишина, только плакал Сева, чета осторожно вылезла из укрытия, Наталья бросилась к ребенку, захлопотала. С криком вбежали Розмеры, прорвали тишину — появились полуодетые, энергичные и пьяные охранники. Троцкий держался спокойно, даже чуть веселился — понятно, коли повезло и смерть пролетела рядом.
Кто пропустил бандитов? Полицейский что-то мямлил. Исчез Харт, значит, он предал, не может быть! Харту он верил, как себе, он вообще верил только себе! — сколько раз получал анонимки о подготовке покушения, но бросал их в мусорную корзину, только не Харт! Совершенно исключено. Ясно, что Иоська стоит за всем этим и его подручные из местной партии, но только не Харт.
Об этом и сказал полковнику Салазару из мексиканской полиции, тот удивился, о Сталине он слышал немного, во всех тонкостях борьбы рабочего класса не разбирался и разницы между Троцким и Сталиным не видел.
В ночь налета Рамон ночевал у Сильвии в скромной квартирке недалеко от центра, услышав о покушении по утреннему радио, тут же бросились на виллу, там у Сильвии случилась истерика, словно чуть не убили ее, рыдала, металась, а Рамон думал, почему его не предупредили, ни словом не обмолвились, почему, почему?
И Клим Серов нервничал, до полуночи спал (дивная психика!), до двух пил текилу в ночном баре, затем прогулялся вокруг гостиницы, вернулся в номер и покурил на балконе, вслушиваясь в ночную тишину (о точном времени знал, но исходил из безалаберности Сикейроса, все-таки богема, никакого порядка!).
В четыре с хвостиком далеко-далеко послышались слабые звуки, возможно, выстрелов, подмывало взять такси и проехать в Койоакан, но воздержался, не стал рисковать. Уже в шесть радио сообщило о покушении, так он и знал! Кретины, стадо актеришек, бумажный театр, надо же такое! Что они вообще могут, эти слюнтяи и болтуны? Целой оравой прикатить на виллу, устроить настоящий бой и промазать! Теперь все будет сложнее, Троцкий примет меры.
Вернулся в отель, вдруг в номер ворвалась Мария, вид у нее был ужасен.
— Это ты! Это ты! — кричала она. — Где Рамон? Что ты сделал с Рамоном?
Набросилась на него, как яростная птица, вцепилась в волосы, ударила коленкой в живот.
— Идиотка! — прошипел он, отбиваясь. — При чем тут твой Рамон? Он преспокойно спит со своей девкой и вообще там не был!
Сумасшедшая баба не слушала его, рыдала, рвала на нем одежду — пришлось врезать, но по-джентльменски: пару пощечин. От неожиданности рухнула в обморок (ох уж эти избалованные аристократки, пожила бы в русской деревне, отец лупцевал мамашу по меньшей мере два раза в неделю), пришлось приводить в чувство нашатырным спиртом.
Иосифу Виссарионовичу доложили утреннюю сводку ТАСС, разочаровали, испортили настроение. Нахмурившись, он снял трубку.
— Что же ты, Лаврентий, не докладываешь, как обосра-лись твои джигиты? Не любишь докладывать неприятные вещи товарищу Сталину? — любил о себе в третьем лице, будто и сам он перед этим третьим трепещет.
Что верно, то верно: боялись панически, документы складывали в последовательности от триумфальных до самых печальных, знали, что вождь вгрызается в материалы, лежащие сверху, до конца доходит редко, устает, раздражается. А тут вообще ТАСС обошел НКВД, выпендрился, доложил то, что его не касалось, не согласовал с Берия, ничего, они еще сядут, повод найдется. С отцом народов лучше не шутить, пусть изольет гнев, самое страшное — потеря доверия. Берия сразу же явился пред светлы очи, успокоил, доложил о запасном варианте, а всю вину переложил на мексиканских коммунистов и Сикейроса, они, мол, действовали на свой страх и риск, НКВД тут непричастен.
У Красовского после неудачного покушения началась мания: Иосиф Виссарионович не простит провала, живой Троцкий — как рыбья кость в горле, Клим успокаивал его: нечего мандражировать, впереди запасной вариант, вот если и здесь сядем в лужу, то не поздоровится. Тут, как назло, и пришла шифровка в резидентуру: Красовскому выехать на родину, он отбывал, словно на казнь, торжественно попрощался с Климом, попросил, чтобы тот ничему не верил, он был и остается большевиком.
Истеризм — явление генетическое, Клим понял это на рандеву с Рамоном, заговорили о покушении, он, как и мамаша, напрягся и закусил обиженно губу.
— Если говорить честно, я обижен на вас, Анджей. Почему вы не посвятили меня в ваши планы?
— А с чего вы взяли, что я причастен к этому делу? Газеты пишут, что организатором был художник.
— Мне не понятно, почему вы не доверяете мне. Вопрос даже не в том, что я мог оказаться на вилле и погибнуть от пули или гранаты. Мы честно работаем вместе. И доверие — это главное.
Такие вот дела, издержки работы с одержимыми делом, они лопаются от своей честности и порядочности, конспирация — не для них. До сих пор Клим готовил Рамона «втемную» (чекистский жаргон), цели заходов на виллу прикрывал лишь сбором информации, теперь уже наступило время раскрыть карты, выхода не было.
— Извини, Рамон. Но ты сам понимаешь, что я — не частная лавочка, а выполняю приказы Коминтерна. Правила конспирации у нас — самые жесткие. Вот и сейчас пришел очень важный приказ мне… точнее, просьба к тебе. Это — чрезвычайно деликатное дело, я даже не знаю, с чего начать…
— Просьба ко мне от Коминтерна? — удивился и обрадовался Рамон.
Рубил сплеча:
— Это — очень серьезно, Рамон. Коминтерн обращается к тебе с просьбой убрать Троцкого.
И не ошибся, Рамон помолчал, нахмурил лоб и поправил очки.
— Я согласен! — сказал он и встал, в голосе его звучала торжественность, словно он пел «Интернационал». — Я согласен.
Клим был растроган, чуть не расцеловал, тут же перешли на детали: как? Охрана Рамона пропускала уже свободно, не обыскивала, хотя… кто знает, что будет после покушения? Пистолет? Не пойдет, на выстрел сбегутся охранники, финита ля комедия, не в интересах службы, чтобы исполнителя прихватили, может расколоться, наговорить с три короба, бросить тень на Страну Советов. Нож или кинжал? Это лучше, но ненадежно, нужны хорошие навыки, шуточка ли — всадить под сердце, надо попасть, возможен промах, недостаточно сильный удар, сопротивление клиента, который не слабак… А что, если альпенштоком? Всем известно, что Рамон — альпинист, пронести в макинтоше, сейчас частые дожди, заманить в кабинет.