Он стал доставать из сумки бутылки, пакеты, кастрюлю и ставить на стол, а хозяйка — посуду из шкафа. И только покончив с этим делом, она обернулась и увидела Нила, который тихо-тихо стоял на пороге и смотрел на происходящее, потирая сонные глаза.
— Ой, ма-альчик! — воскликнула она с таким удивлением, будто впервые в жизни увидела живого мальчика. — Это ваш, товарищ май… полковник?
— Мой, мой, — неприязненно ответил отец. — Таскаю вот за собой, как корова ботало… Ну что встал, как столб? Если жрать не хочешь, марш спать!.. Слышь, Норка, изобрази ему там, за шкафчиком…
Нил еле-еле дотащился до брошенного на пол полосатого матраца и провалился в темноту…
Он плыл на корабле — на старинной галере. Стоял на высокой корме, высматривал зорким глазом, не мелькнет ли преследующее их неприятельское судно, не покажется ли на пустынных низких берегах облако белой пыли — предвестник появления конницы, — ощущая, как ходуном ходит палуба под ногами, как скрипят уключины, как ритмично постанывают, налегая на весла, прикованные к банкам гребцы: «О хейя-хейя вот. О хейя-хейя все…»
Река течет мощно, гладко и спокойно. Она отдыхает. Вдали слышен резкий, назойливый крик павиана. Ему вторит другой крик, полный страдания и боли. Хрипло и отчаянно кричит женщина. «К берегу! — командует он. — Дикий павиан похитил женщину и терзает ее. Мы должны спасти бедняжку!» — «Но капитан, — слышит он голос, — а что, если это хитрые уловки врага?» — «Противник за спиной у нас, а женщина кричит вон там, впереди. Даже самый быстрый отряд не сумел бы попасть туда, незамеченный нами». — «Но, капитан, у каждого из нас есть враги и дострашнее фараона». Женский крик повторяется, теперь он ближе и страшней…
Нил резко открыл глаза. Кричала Норка, но крик мгновенно смолк, перейдя в протяжный стон, и он услышал ритмичное сопение отца. Дощатый пол скрипел и качался. Наверное, бедная Норка в чем-нибудь провинилась, и отец, злой и пьяный, делает с ней что-то страшное. Нил хотел вылезти из своего закутка и заступиться за Норку, но побоялся, что отец сделает то же самое и с ним, и остался лежать, проклиная собственную трусость и бессилие.
Потом все стихло, только чиркнула спичка и хрипло дышал отец. Потом раздался мощный храп. Вскоре к этому храпу присоединился второй, потоньше и с присвистом. Потом первый храп прекратился, и голос отца произнес:
— Повернись-ка на бочок, лапушка, спать мешаешь.
В ответ послышался сонный смех. Значит, там, по ту сторону шкафа, все хорошо. Наверное, этот ужас ему только приснился…
Он проснулся разбитый, с больной головой и отлежанными ребрами, в комнате было душно, накурено, несвежо. За шкафом возились, постукивали посудой об стол, шлепали ногами. Кряхтя, как старик, Нил выбрался из закутка и остановился, зажмурившись от пробивающегося в немытое окно солнечного света.
— Ну, проснулся, архаровец?
За столом сидел отец в одних трусах, правда, очень длинных. Перед ним стояли тарелка с хлебом и нарезанным луком, стакан и бутылка. Вид у отца был хмурый, помятый, неприветливый, под глазами набухли противные черные мешки.
Норка лежала на диване и смотрела в потрескавшийся потолок.
Перехватив устремленный на нее взгляд Нила, отец нехорошо усмехнулся и сказал:
— Смотри-смотри, сынок. Привыкай. Теперь это твоя мамка будет.
Норка отреагировала идиотским овечьим смехом. Нил застыл, разинув рот, совсем ничего не понимая. Какая еще мамка, зачем, почему?.. Отец же заржал совсем уже неприлично, широко и некрасиво разевая рот.
— Иди-иди, — просипел он, устав гоготать. — Поцелуй мамочку!
Нил весь сжался, напружинился и бросился из комнаты прочь. Дверь сама рванулась ему навстречу. Он ударился лбом и отлетел назад, неловко шлепнувшись на бедро. А на пороге комнаты появилась Мария Станиславовна с большим чемоданом в руках. Она поставила чемодан на проходе, села на него и проговорила устало:
— Уезжаю я. К сестре в Чернигов. Попрощаться вот зашла. Ключи принесла…
Она подкинула на ладони связку ключей и неожиданно с силой запустила ею в отца. Он в последний момент подставил ладонь, и ключи, звякнув, упали в тарелку с луком. Отец побагровел и начал, опираясь руками в стол, медленно подниматься.
Мария встала с чемодана и смело шагнула ему навстречу. Выражение ее лица было самым решительным.
— Ты… это… не балуй, — невразумительно пробормотал он и сел.
Мария Станиславовна остановилась.
— Не то мне, Роман Нилович, обидно, что вы давеча к парчушке этой… — она показала подбородком на заметно струхнувшую Норку, — приблудили. Мужики — они все кобели известные, чего уж тут… А вот что вы меня под генерала этого столичного подстелили, будто я половичок какой — этого я вам, не обессудьте, простить не могу, другую себе для дел таких подыщите… — Губы ее раздвинулись в невеселой улыбке. — Добро б хоть смог чего начальничек-то ваш, хорош только сказки сказывать, скотина холощеный…
Норка неожиданно зашлась дурным смехом, засучила ногами под одеялом. Отец, разъяренный, обрел наконец, на ком отыграться, развернулся к ней вместе со стулом и наотмашь ударил по лицу. Норка вскрикнула и с головой накрылась одеялом.
— И кто ж вы такой выходите после этого, Роман Нилович? — тихо, с нескрываемым презрением спросила Мария Станиславовна.
И тут подал голос доселе незамеченный Нил.
— Козел в портупее! — звонко и бесстрашно выкрикнул он невесть где подслушанную характеристику.
Мария Станиславовна от смеха согнулась пополам. Норка под одеялом завизжала. Отец взревел и схватил со стола вилку.
— Убью, гаденыш!!!
Нил юркнул в щелку между чемоданом и дверным косяком и босой побежал по коридору. За его спиной что-то упало — грузно, с матерным ревом, — но он не обернулся. Выскочил, хлопнув дверью, на незнакомый в утреннем свете пустырь и рванул куда глаза глядят…
Всю следующую неделю он жил в офицерском общежитии, спал на раскладушке в комнате Федоровских, днем сидел у раскрытого окна возле Светиной кровати, читал ей книжки или просто разговаривал, а когда с работы приходил Артем и на руках выносил жену в сад, выходил с ними. Иногда играл с местными ребятишками. Те, наученные, видимо, родителями, обращались с ним бережно, как с фарфоровой куклой. Отца он за это время видел два раза — мельком. При встрече оба отворачивались.
«Вот бы кому разбиться!» — с ненавистью думал Нил…
Это случилось через четыре года: из Забайкалья пришла официальная телеграмма, извещавшая, что подполковник авиации Баренцев Роман Нилович трагически погиб при исполнении служебных обязанностей. Мать была на гастролях в Венгрии, так что на похороны и разбираться с имуществом покойного вылетела бабушка. Вернувшись, она рассказывала странные вещи — будто бы, по словам очевидцев, самолет, на котором он отправился в свой последний полет, ни с того ни с сего пошел на снижение и снижался до самого соприкосновения с землей, после чего немедленно взорвался. Никаких видимых неисправностей комиссия, работавшая на месте катастрофы, по останкам машины не установила. В полку поговаривали, что в тот день подполковник был мрачен и сосредоточен.
Из небогатого оставшегося имущества бабушка взяла только фотографию мамы, которую обнаружила на его столе. Оформлять пенсию на Нила она не стала…
— И вы до сих пор возлагаете на себя часть вины за смерть отца?
— Вины?! Знаете, когда ваша путеводная звезда при ближайшем рассмотрении оказывается перегретым примусом, который брызжет вам в физиономию раскаленным вонючим керосином, возникающее чувство трудно назвать чувством вины… Теперь я даже рад, что развенчание кумира произошло в такой грубой, водевильной форме. А то вырастил бы из себя гориллу по образу и подобию…
— Сама горячность, с которой вы это говорите, Нил Романович, свидетельствует, что в глубине души ваша оценка не столь однозначна.
— Может быть… Мое нынешнее "я" тоже, знаете ли, дает мало оснований для ликования…
VII
— Вернулась ваша матушка, Нил Романович. Я встречался с ней. Просила передать вам свое сочувствие, и все такое…
— И все такое… — насмешливым эхом отозвался Нил.
— Очень порывалась навестить вас, но я рекомендовал пока воздержаться…
— Она не настаивала, — утвердительным тоном произнес Нил, — Не настаивала, — подтвердил Евгений Николаевич. — Но передала вам этот сувенир, который, надеюсь, немного развлечет вас.
Он протянул Нилу прозрачную коробочку, в которой находилось нечто уложенное в черный шелковый мешочек.
— Трубка, — сказал Нил, развязав розовые тесемки. — Настоящая тосканская трубка…
— И к ней баночка «Брукфильда». — Вы позволите?..
Нил откупорил жестяную баночку, похожую на те, в которых продают монпансье, и принялся набивать трубку.
— Запах умопомрачительный, — заметил профессор. — Похоже, вы и в этом знаете толк.
— Знал… Странно… У нас ведь все началось с трубки… Он очень любил трубку…
— Отец? — озадаченно спросил Евгений Николаевич.
— Отец? Какой отец? При чем тут отец?..
— А, я, кажется, понимаю, о ком вы… Следователь говорил мне, что среди вещей… ну тех, в вагоне… нашли курительную трубку.
— Это его…
Стенд с объявлениями, выставленный в вестибюле, осаждала плотная толпа, и он решил не толкаться, переждать немного. Вышел в факультетский дворик, заложил в рот сигарету, окинул окрестности ленивым взглядом — и замер, остолбенев…
Она несла себя гордо, легко, почти не касаясь земли. Она была вся движение, полет. Ее замшевый пиджачок был распахнут, ветер играл ее клетчатым шейным платком, медными кудрями, плиссированным подолом клетчатой, в тон платку, юбочки. «Остановись, посмотри!» — неслышно, с сердечным замиранием взмолился он.
Она остановилась. Посмотрела. Подошла. У него непроизвольно раскрылся рот.
— Что ли нравлюсь? — с веселой улыбкой спросила она.
От ее голоса закружилась голова.
— Очень, — выдохнул он.
— Ты тоже ничего.
Он посмотрел на нее недоверчиво и чуть обиженно. Закончив девятый класс колобком, в десятый он пришел Аполлоном — крепко и в нужном направлении ударил запоздалый гормональный сдвиг, — но одноклассники воспринимали ег